7. Пушкин был активным членом «Арзамаса»

Арзамасское прозвище Пушкина Сверчок — несомненный факт его поэтической биографии, а само участие поэта в «Арзамасском обществе безвестных людей» во многом определяло исследовательский интерес к «Арзамасу» в течение последних 150 лет. Однако вопрос о том, когда и как Пушкин был принят в «Арзамас» и как часто реально участвовал в заседаниях общества, долгое время оставался фактически неразрешенным.

Специалисты сходятся в том, что Пушкин был принят в «Арзамас» заочно, едва закончив Лицей, в июне или в самом начале июля 1817 года. Не вызывает сомнений и то, что Пушкин, пестуемый секретарем «Арзамаса» Жуковским, стремился попасть в тесный круг своих поэтических учителей — как раз именно этим объясняются его заявления (в том числе поэтические — например, именем Арзамасец подписано пушкинское послание «К Жуковскому» 1816 года) в верности арзамасской литературно-полемической программе.

Однако реальное участие Пушкина в «Арзамасе», как недавно показал, опираясь на широкий круг мемуарных и эпистолярных данных, Олег Проскурин, по-видимому, ограничилось одним-единственным заседанием. Фактическое вступление Пушкина в «Арзамас», когда им была произнесена вступительная речь, произошло на прощальной встрече членов 7 апреля 1818 года, где отмечались проводы Дмитрия Блудова, одного из основателей и главных вдохновителей общества, который получил дипломатическое назначение в Лондон. Никаких надежных свидетельств о посещении Пушкиным более ранних заседаний не сохранилось — ни в арзамасских протоколах, ни в богатом эпистолярном наследии членов общества. Таким образом, очевидно, вся история «общества безвестных людей», с его вступительными речами, написанными гекзаметром протоколами, ритуальными «похоронами» беседчиков и поеданием гуся, прошла без участия молодого поэта.

Не сохранилась полностью и арзамасская речь Пушкина, от нее уцелело лишь несколько строк, припомненных «героем» апрельского заседания 1818 года Блудовым, который сообщил их одному из первых биографов поэта Петру Бартеневу. Вот ее начало, свидетельствующее о том, что произносящий присутствует в собрании впервые:

Венец желаниям! Итак, я вижу вас, О други смелых муз, о дивный Арзамас!

На том же заседании — первом для себя и последнем для «Арзамаса» — Пушкин читал фрагменты из «Руслана и Людмилы»: по всей видимости, впечатление слушателей от пушкинской речи сразу оказалось заслонено куда более сильным эффектом, произведенным чтением отрывков из первой пушкинской поэмы.

8. «Руслан и Людмила» — сказочная поэма для детей

Хотя многие поколения выросли, читая «Руслана и Людмилу» в одном ряду с более поздними сказками вроде «Сказки о мертвой царевне…» или «Сказки о царе Салтане…», создавалось это пушкинское сочинение для гораздо более искушенных читателей.

Первая поэма Пушкина изначально была задумана как актуальный для конца 1810-х годов жанровый эксперимент, скрестивший волшебно-сказочную поэму из русской древности и в народном стиле с традицией фривольного бурлеска в духе «Орлеанской девственницы» Вольтера. В ранней редакции поэмы (1820) Пушкин намеренно соединял отсылки к «Истории государства Российского» Карамзина («С друзьями, в гриднице высокой / Владимир-солнце пировал...», «Не скоро ели предки наши...») и парафразы «богатырских песнотворений» вроде «Алеши Поповича» или «Чурилы Плёнковича» с двусмысленными отступлениями в стиле галантных сказок Вольтера:

Вы знаете, что наша дева Была одета в эту ночь, По обстоятельствам, точь-в-точь, Как наша прабабушка Ева...

или

Он, вопреки своим годам, Уж мыслит хладными трудами Сорвать сей нежный, тайный цвет, Хранимый Лелем для другого; Уже… но бремя поздних лет Тягчит бесстыдника седого — Стоная, дряхлый чародей, В бессильной дерзости своей, Пред сонной девой упадает…

и, не стесняясь, использовал сюжетику и словесный материал из возвышенных баллад Жуковского для описания эротического приключения Ратмира в замке двенадцати дев.

Старшие современники, отдавая должное «блестящей поэзии» и «легкости в рассказе», называли многие стихи «Руслана…» грешными и безнравственными, а маститый поэт Иван Дмитриев даже говорил, что благоразумная мать «дочери велит на эту сказку плюнуть». Пушкин этих колких отзывов Дмитриеву не забыл, но в 1828 году, готовя второе издание поэмы, за благо рассудил существенную часть фривольностей из текста убрать. Тогда же, в 1828 году, было сочинено и знаменитое вступление-пролог — «У лукоморья дуб зеленый…», сказочная «народность» которого заслонила в глазах новых поколений читателей подпрятанные в поздней редакции двусмысленности.