§ 2. Проблемы общеисторической теории

Составной частью исторического познания всегда было развитие тех представлений, которые претендовали в той или иной степени на объяснение истории в целом, при этом не только прошлого, но и её перспектив. Они могут быть названы общеисторическими, или общеисторической теорией, хотя далеко не всегда соответствовали рангу такой теории, т.е. являлись целостной, всесторонней и непротиворечивой системой взглядов на фундаментальные свойства развития человеческой истории. Потребность в теоретическом знании такого уровня существовала в исторической науке в прошлом, нужда в ней современной отечественной историографии и общества в целом многократно увеличилась: проблему выбора пути развития России невозможно решить, - если, конечно, к ее решению подходить научно, - без опоры на научно обоснованные представления об общемировом развитии. То, что упомянутый выбор будет в любом случае сделан, вовсе не умаляет значимости разработки такой теории: потребность в ней диктуется не узко политическими, конъюнктурными соображениями, но выбором наиболее рациональной, отвечающей интересам большинства людей альтернативы развития.

Для разработки исторической теории двоякое значение имеет такое основополагающее свойство исторической реальности, как ее неисчерпаемость. Во-первых, она превращает в иллюзию претензию любого варианта общеисторической теории на монополию, единственность, а также окончательность. Во-вторых, неисчерпаемость все-таки не делает такую теорию гносеологически невозможной, поскольку любой вообще уровень познания не является исчерпывающим отображением всей полноты картины действительности. Неисчерпаема не только всемирная история, но и такая основополагающая структура исторической реальности, как отдельное событие, даже незначительное по своим масштабам. Познание не является исчерпывающим уже на эмпирическом уровне, но это свойство любого вообще, а не только исторического познания, оно имеет общенаучный характер.

Принцип избирательности - историческое познание отображает историческую реальность не зеркально, но избирательно, в соответствии с определенной точкой зрения исследователя, — распространяется также на общеисторическую теорию. При этом для всех уровней познания действительно то, что различные теоретико-познавательные подходы не могут быть равноценными и различаются в конечном счете степенью проникновения в глубинную суть явлений, т. е. мерой объективности.

45

Рассмотрим два аспекта проблемы общеисторической теории: объективную основу такой теории и её некоторые функции. Автор отталкивался от двух различных подходов к данной теме, отчетливо проявившихся и в новейшей отечественной литературе. Первый изложен, в частности, в работах известного медиевиста А. Я. Гуревича. «Я убежден в том, — пишет он, — что историку необходима теория, но теория, не отрывающаяся от исторической почвы; то, в чём он нуждается, — не всеобъемлющая система, а комплекс теоретических посылок, поднимающихся над эмпирией, но ни в коем случае не порывающих с ней» ⁷¹. Позиция А.Я. Гуревича сводится, следовательно, к отрицанию не любых теорий, но лишь таких философско-исторических систем, которые, как можно понять автора, носят характер предельного уровня обобщения, т.е. являются попытками объяснения всей истории.

Другая точка зрения сводится к обоснованию возможности и необходимости общей теории исторического процесса, но лишь в качестве философии истории. Доктор философских наук В.М. Межуев отстаивает необходимость сохранения онтологического статуса философии истории на основе разграничения функций между ею и исторической наукой ⁷².

Изложенная в первом случае позиция не является исчерпывающе доказательной в плане отрицания возможности общеисторической теории, а также её необходимости для историка, вследствие чего проблема такой теории не снимается. Ещё менее убедителен вариант сторонников второй позиции: выраженное в ней и ставшее в отечественной историографии и философии истории в сущности уже привычным «разделение труда» в значительной мере условно.

Во-первых, оно является данью традиции, согласно которой предполагалось как нечто самой собой разумеющееся, что законченная, хотя и «вечно живая», теория уже есть, и задача историка усматривалась главным образом в её усвоении и применении в ходе исследования. Сомнительно, чтобы такая практика приносила хоть какую-то пользу прежде всего самой теории, но бесспорно, что она отвращала историков от последней. Во-вторых, тот слой мыслящих философов, которому, согласно изложенному мнению, предназначается дать историкам общую теорию исторического процесса, сам в сильнейшей степени зависит от них.

46

И, наконец, в теоретико-методологическом синтезе даже самого высокого уровня обобщения действует правило познания общего через единичное; именно вследствие этого правила, в частности, Л. Г. Моргану при исследовании родовых связей североамериканских индейцев удалось предложить нечто большее, чем познание фундаментальных свойств и особенностей развития семейных отношений в древности.

Решение проблемы общеисторической теории предполагает тщательный анализ аргументов как в пользу возможности её существования, так и против таковой. К способу решения этой проблемы, предлагаемому в данном случае, подводит один из современных вариантов отрицания теории, представленный, в частности, в работах современного немецкого историка Е. Рюзена. Только для любителей хаоса, писал Рюзен, была бы непривлекательна мысль об общем в истории, упорядочивающая необозримое богатство исторического знания. Тем не менее, возможности создания общей теории исторического процесса, по его мнению, не существует, поскольку не существует предмета подобной теории — всеохватывающей истории человечества. Отвергая целостность, всеобщность исторического процесса, Рюзен считает, что предметом исторической науки является не «история», а скорее множество частных историй. Отрицание возможности всеохватывающей исторической теории мотивируется Рюзеном ссылкой на неполноту, фрагментарность отображения действительности мышлением историка, а также неприятием тезиса, прежде всего в марксистской его трактовке, о всеобщих закономерностях исторического развития ⁷³.

Для нас здесь важно другое: доказательство правомерности отвергаемой Рюзеном идеи единства всемирной истории и является основным способом обоснования возможности общеисторической теории. Правда, надо отдавать себе отчёт, что в сущности невозможно претендовать на общепризнанность такой доказательности, которая к тому же исчерпывала бы существо самой темы. Настораживает «возраст» проблемы: споры по поводу идеи единства истории ведутся вот уже несколько столетии, а проблема остаётся. Отчасти это объясняется социальной заинтересованностью в той или иной трактовке темы, а против этого бессильна любая научная логика и система доказательств. Что же касается собственно научной стороны дела, то ясно одно: общеисторическая теория должна опираться на фундаментальные, т.е. общие свойства исторической реальности как целого, иначе она, действительно, невозможна.

47

Одним из таких качеств является инвариантность исторического развития. Уяснение этого необходимо для перехода к следующему условию общеисторической теории - идее единства всемирной истории.

Один из нескольких или единственно возможный вариант развития событий, реализованный в действительности, и есть та «ставшая», т.е. окончательная и неизменная с точки зрения последующего развития или познавательных интересов людей форма исторической реальности. В этом смысле история у людей одна, причем она никого ни к чему не обязывает, ибо ни в теоретико-познавательном отношении, ни в социально-практическом плане не предписывает какого-либо однозначного к себе подхода. Здесь таятся истоки многих тяжелых коллизий, сутью которых является борьба за то или иное понимание прошлого — ведь исследователи могут занимать самые разные позиции в оценке характера исторического знания, вплоть до отрицания за ним научности и способности давать историческую истину.

Неисчерпаемость исторической действительности, качественно незавершенный характер ее развития в каждый данный момент, точка зрения исследователя, обусловленная окружающей его средой, социальная заинтересованность различных общественных сил в результатах исторического познания — все это обеспечивает множественность подходов к прошлому, которая всегда была формой развития исторической науки. Множественность заключена, таким образом, в природе познавательной деятельности историка, она имеет гносеологический характер. Любой из вариантов понимания прошлого, каким бы односторонним он ни был, находится в пределах гносеологии, если он опирается на те или иные реалии этого прошлого. И, наоборот, он находится вне рамок гносеологии, если в нем реальное прошлое как предмет анализа подменяется воображаемым, т.е. соответствующим тем или иным идеям исследователя. В этом случае возникает возможность рассматривать историю в качестве цепи ошибок, заблуждений, тупиков.

Речь идёт о ситуации, свои возражения против которой метко сформулировал И. Кант: «Писать историю, исходя из идеи о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям, представляется странным и нелепым намерением; кажется, что с такой целью можно создать только роман» ⁷⁴. Судя по тому, как часто прибегали в оценке прошлого к такого рода ремеслу историописания, можно сказать, что странность и нелепость намерений нередко задавали тон, а здравый смысл оказывался в проигрыше.

48

Вот пример из современной ситуации. Доктор экономических наук Г. Лисичкин в статье «Чем больна Россия» ⁷⁵ проводит мысль о целесообразности эволюционных преобразований в России по сравнению с насильственными, революционными. Само по себе это вряд ли может вызвать возражения. Но вот как выглядит в свете этой доктрины историческое прошлое России вплоть до её современного состояния. В российской общественной мысли прошлого автор выделяет два течения, одно из которых призывало соотечественников заниматься эволюционной работой как средством преобразования общества к лучшему и устранения несправедливости. Другая же часть интеллигенции доказывала, что все проблемы можно решить проще и быстрее, и поэтому призывала народ к «топору», к революции. Герцен, Нечаев, Ткачев, Бакунин, народники усердно готовили общественное сознание к тому, чтобы на Руси появились большевики и, увлекая за собой народные массы, захватили власть в России. Им, народным массам, показалось привлекательным решать проблемы топором. Теперь, после эксперимента, длившегося долгие десятилетия, автор с уверенностью утверждает, что российские сторонники эволюционного пути оказались правы, а те, кто не пошел за ними, завели Россию в тупик.

Но на этом злоключения России, по логике автора, не закончились. В 1991 г. полностью дискредитировавшая себя власть большевиков была устранена, а на их место пришли те, кого называли демократами, и опять, как в 1917 г., сменились декорации. Опять ситуация сбилась на разрушительно-тупиковую революционную тропу, а общими причинами этого, как и предыдущих сбоев, Г. Лисичкин считает неправильные, ошибочные идеи, которые почему-то овладели массовым сознанием: российская вера в «доброго царя», в идеальную социальную систему, во всемогущество насилия.

Такова логика рассуждений автора. В соответствии с ней вся история состоит из цепи ошибок. Завели в тупик большевики, не туда пошли демократы, ошибался и ошибается народ, усваивая «не те» идеи. Людям надо просто поумнеть и вооружить себя «правильными», разумными идеями. У самого Г. Лисичкина их пока немного — это только идея эволюции, которую надо внушить людям. Как это сделать — Г. Лисичкин, к великому сожалению, пока не знает.

49

Поэтому народ и дальше обречён на ошибки, расплачиваясь за это бременем своего наличного бытия, а г-н Лисичкин, как гегелевский объективный дух, вооруженный всеми тайнами, будет делать свое дело.

Представление об истории как цепи ошибок и заблуждений даёт, на первый взгляд, благодатную возможность учиться у неё, извлекая опыт из ошибок. На деле же у представленной таким образом истории учиться вообще невозможно, ибо это не реально свершившаяся история, а та, какой она должна была бы быть в соответствии с теми или иными идеями. Ни одному физику, химику и т. д. не придет в голову мысль, что объект его изучения устроен «неправильно»; задача изучения усматривается только в том, чтобы понять нечто как объективную реальность в соответствии с её свойствами. Но такова же и история с её инвариантностью, с независимостью прошлого как объекта исследования от современной историку среды и вообще от какого бы то ни было последующего хода человеческой практической, а также и познавательной деятельности. При всём том, что люди способны судить о прошлом только в той мере, в какой оно познано, историей не может считаться только то, что выходит из-под пера историка; история как действительность не просто первична по отношению к познанию, но и является единственным объективным источником содержания знания.

Все это делает сомнительной возможность применения к истории как действительности категории «ошибка», «заблуждение» или, наоборот, «истина», «правильность», «норма» и т. д. Дело вовсе не в том, что человеческая деятельность как результат индивидуального или массового сознания и воли свободна от ошибочных шагов, что, очевидно, следует понимать в соотнесенности последних прежде всего с коренными интересами людей. Ход исторических событий в этом смысле всегда является результатом сочетания как «правильных», так и «ошибочных» целей и действий или же следствием и итогом одного какого-либо варианта поведения. Однако действительность как таковая не может быть квалифицирована ни в качестве «ошибочной», ни в качестве «правильной» хотя бы потому, что она уникальна, следовательно, её невозможно сравнить с чем-либо другим; нет и масштаба, меры оценки для такого сравнения.

Осуществленный вариант событий не может быть соотнесён для этой цели ни с одним из альтернативных, но нереализованных вариантов, ибо они — не история. Можно лишь с большей или меньшей долей вероятности охарактеризовать возможность альтернативного развития и попытаться объяснить, почему ход событий пошёл именно так, а не иначе.

50

Но именно то, что произошло, является единственным реальным объектом изучения, при всем том, что отношение к нему у современников и потомков бывает существенно различным в зависимости от характера его влияния на их конкретные жизненные условия и интересы. Этим, наряду с иными собственно гносеологическими причинами, таящимися в самом механизме познания, обусловлено неоднозначное истолкование инвариантности истории. С другой стороны, поскольку речь идет об уникальном потоке развития, это обеспечивает возможность адекватного его постижения и также даст уверенность в том, что история учит, из нее можно и должно извлекать опыт как средство изменения жизненной практики в соответствии с реальными интересами и потребностями людей. Но есть ли в этой инвариантности единая линия развития, которая бы указывала на единство истории как некоторого всемирно-исторического целого? Определенная трудность решения проблемы единства всемирной истории как фундаментального условия общеисторической теории заключается в том, что теория должна опираться на такое решение, а не наоборот; в свою очередь, упомянутое решение невозможно на чисто эмпирическом уровне, т.е. предполагает некоторые теоретические представления и именно общеисторического характера. При всем том отношение к идее единства истории как к некоторой аксиоме неприемлемо, требуются обоснования и доказательства: теория не может основываться на том, что принимается на веру или не является априорно истинным. Выход из этого круга познания, в котором логическое нуждается в историческом, а объяснение исторического предполагает логическое, даст обращение к истории познания с её различными подходами к обоснованию упомянутой идеи. Поиск различных вариантов представлений о единстве истории есть вместе с тем отчасти поиск ответа на вопрос о реальных факторах этого единства.

В научной литературе нет сколько-нибудь исчерпывающей картины становления и развития представлений об истории как некотором единстве, целостности. Цель создания упомянутой картины взглядов не ставится и в данном случае. Речь идет лишь об аргументации, использованной при наиболее значительных попытках обоснования идеи единства мировой истории.

У истоков развития этой идеи находится провиденциализм, объяснявший ход исторических событий волей Провидения. Он утвердился в западноевропейской средневековой историографии на длительное время в качестве господствующей точки зрения, вытеснив предпринимавшиеся в античной историографии и не получившие развития попытки обоснования истории как всеобщей (всемирной) на началах рационализма (Полибий).

51

Единство истории в трудах известных христианских мыслителей средневековой Европы Августина, Отгона Фреизингенского и других рассматривалось как единство христианского мира, у начала которого стоит единый акт творения, т.е. единство божественной воли. Хотя способ обоснования идеи единства исторических судеб человечества лежит за пределами исторической, т.е. рационалистической логики аргументации, сама эта идея стала важнейшей составной частью западноевропейской традиции исторического мышления. При этом христианское представление о единстве мира пронизывает принцип дуализма, согласно которому мир состоит из двух царств: одно — земное, другое — небесное, одно — от Бога, другое — от дьявола.

Это положение не может быть использовано в рамках рационалистической аргументации для обоснования единства человеческой истории. Однако поразительно, что и этот способ мышления выводит на такие идеи, без которых не обходились многие варианты рационалистического обоснования единства истории рода человеческого: целенаправленность, закономерность и прогрессивность всемирной истории. С принципом христианского дуализма связано также учение об эпохах всемирной истории — «шесть веков» от младенчества до старости и четыре монархии,— смена которых последовательно ведёт к уничтожению «земного царства» в конце времен и установлению вечного «Божьего царства». Последовательная смена этих эпох закономерна и направлена к благу, вследствие чего весь исторический процесс является поступательным ⁷⁶. Поэтому как бы ни относиться к теологическому способу обоснования идей целенаправленного, закономерного и поступательного развития истории, сам факт выдвижения следует признать настоящим завоеванием исторической мысли. Подтверждением этого служит не соответствие упомянутых идей какой-либо одной теоретической позиции, а та роль, которую они играли в различных вариантах теоретического подхода к истории в последующем развитии философско-исторической мысли.

Это ярко проявилось уже в эпоху Просвещения. Философия истории просветителей прочно опирается на фундаментальную для этого варианта мышления идею единства истории человечества, которая усматривается в том, что всемирно-исторический процесс проходит через одинаковые стадии развития, а само это развитие является внутренне закономерным — при всем признании большой роли случайности в нём — и прогрессивным.

52

Однако главной опорой идеи единства всемирной истории является для просветителей тезис о единой человеческой природе: всемирно-историческое развитие характеризуется единством, потому что единой, т.е., разумной и доброй, является человеческая природа ⁷⁷⁷⁷.

Очевидно, что всякое сомнение в правомерности упомянутого тезиса означает подрыв всей покоящейся на нем теоретической конструкции. Хотя для самих просветителей этот тезис был незыблем, он не может быть использован в качестве аргумента, тем более основного, в пользу анализируемой идеи: неизменной — разумной или, напротив, злой, неразумной — человеческой природы в истории не существует. Теологическое обоснование единства человеческой истории уступает у просветителей рационалистическому; но разум здесь в значительной мере оторван от истории, навязывается ей, а не опирается на нее. В этом смысле между двумя данными способами мышления особенной разницы нет.

Самым существенным проявлением разрыва рационализма просветителей с историей является то, что у них единство предполагает единообразие, одинаковость, а различия если и признаются, то лишь в качестве различий вида, т. е. почти исключительно количественные, а не качественные. Именно поэтому у них такую исключительную роль приобретает метод сравнения, подлинными родоначальниками которого они являются. Пожалуй, один лишь И.Г. Гердер, выдающийся немецкий философ, был наиболее чуток к качественным различиям в истории, однако в целом просветительскому типу мышления не удалось связать такие свойства истории, как единство и качественное многообразие. Впрочем, для них это не было проблемой в собственном смысле, ибо единство истории изначально предполагало тезис о сходстве событий и исторических судеб целых народов как некую аксиому.

Утопический социализм представлял собой продолжение и вместе с тем отрицание Просвещения, что вполне подтверждается и по отношению к обоснованию идеи единства истории. Сохранялся стадиальный подход - три эпохи всемирной истории по Сен-Симону, – смена которых представляет собой закономерное движение от низшего к высшему, причем объединяющим началом истории является разновидность духовной сущности, лежащей в основе каждой эпохи. Нельзя сказать, что в изложенных представлениях сделан значительный шаг в понимании и обосновании реального единства истории, с одной, однако, оговоркой: эти представления уже свободны от тезиса о единой человеческой природе, который изначально не заключал в себе момента истины, следовательно, не обладал необходимой доказательностью.

53

Ориентация философско-исторической теории Сен-Симона в будущее лишь подчеркивает то, что так или иначе содержалось в предшествовавших представлениях, в частности в теологическом варианте обоснования единства человеческой истории: обращенность в будущее связывает идею единства с вопросом о цели, следовательно, о смысле истории. В свою очередь это приводит к проблеме исторического сознания.

Неустранимым элементом исторического сознания является представление о неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего. Реальная основа связи этих категорий в массовом сознании заключается в процессе непрерывного превращения настоящего в прошлое, а будущего — в настоящее в самой действительности. Выпадение какого-либо одного из звеньев сознания означает его кризис, болезнь духа; «распалась связь времен», замечает по этому поводу Гамлет. Элемент сознания, обращенный в будущее, едва ли менее значим, чем остальные его звенья; в нем всегда выражались мечты, идеалы, надежды людей, вера в лучшее будущее. По-своему это выражает религиозное сознание, которое не ограничивает жизнь человека ее земными пределами. Основой рационалистической формы сознания может быть теория, идеально связывающая воедино прошлое, настоящее и будущее в жизни людей. Очевидно, что вопрос о будущем лишается смысла, если речь заходит о расщеплении единого потока движения. Исключается также возможность получения какого-либо иного ответа на вопрос о смысле истории, кроме одного: смысла в истории нет. Вот почему отрицание единства истории, теоретически вполне возможное, практически несовместимо с тем, что в центре истории стоит человек; само по себе это исключает возможность понимания его истории в каком-то одном временном измерении. Расщепление единой оси истории и превращение её — в научном мышлении или в массовом сознании - в параллельные или не связанные друг с другом потоки делает практически невозможной социальную ориентацию человеческой деятельности, в том числе через использование исторического опыта.

Отрицание единства мировой истории создаёт в некотором смысле теоретически тупиковую ситуацию; проблема в действительности состоит в том, чтобы искать обоснование упомянутого единства, поскольку альтернативой этому не может быть отношение к данной идее как некоторому априорному принципу исторического мышления.

54

Продолжение поиска аргументации приводит к философии истории Г. Гегеля, в которой существенно расширяется и усложняется представление о всемирной истории как некоторой целостности. Впрочем, следует признать противоречивость взглядов мыслителя, доходящую, по существу, до отказа от самой идеи всемирности. Об этом ясно говорит европоцентризм подхода Гегеля к проблемам всемирного развития. Он еще более усиливается тезисом Гегеля о неравноценности народов в истории, разделении их на исторические и неисторические. Столь значительный отход от тезиса о единой человеческой природе означает, что для Гегеля человечество уже не едино — ни по природе, ни по истории. Есть два потока развития: один, связанный с реализацией устремлений объективного мирового духа, другой воплощает судьбу народов, история которых инобытием духа не является. Речь идет, по существу, о непоследовательной реализации идеи мировой целостности. И схема, и многое из ее аргументации могут быть отвергнуты как бездоказательные. Вместе с тем, во взглядах Гегеля прочитывается нечто, представляющееся весьма значительным в связи с обоснованием идеи всемирной целостности: единство сочетается у него с неравномерностью развития и является лишь единством многообразия. Какими бы слабо выраженными качествами мышления Гегеля это не считалось, в них есть то принципиально новое, что философ внес в понимание идеи единства и без чего она не может быть должным образом осмыслена и обоснована: единство реально существует только в форме многообразия и предполагает неравномерность развития народов и стран в мировой истории. Взаимосвязь отмеченных свойств исторического процесса представляет собой одну из наиболее общих и фундаментальных его закономерностей, учет которой важен в ходе общественных преобразований и реформ.

Взгляды Гегеля не исчерпывают всю полноту аргументации, которую необходимо привлечь в рассматриваемой связи. Речь идет о его понимании цели и смысла истории. Категория цели в его мышлении чрезвычайно значима, ибо все движение истории подчинено достижению конечного пункта, в свете которого вся предшествующая история - это, с точки зрения Гегеля, область объективного духа, тогда как деятельность людей представляет собой лишь инструмент, орудие духа в реализации упомянутой цели. Гегель был тем мыслителем, который если и не впервые, то теоретически наиболее глубоко осмыслил невозможность объяснения коллективных человеческих действий, т.е. истории, через индивидуальную целерациональную деятельность. В ещё большей мере предметом теоретического анализа стало у него расхождение между первоначально задуманными целями и результатами деятельности людей.

55

Но это не заставило Гегеля отказаться от самого понятия цели всемирной истории, хотя все связанные с этим проблемы он решал на свой идеалистический лад: хитростью разума объясняется то, что мировой дух заставляет для реализации своих целей действовать людей, преследующих свои частные цели и не догадывающихся о том, что они являются лишь игрушками мирового духа ⁷⁸. Не больше реализма и в его утверждении, что венцом мирового развития является современное ему прусское государство; для Гегеля это воплощение конечной цели мировой истории, а по существу этот вывод — жалкий итог его философско-исторической теории.

Индивидуальные акты человеческой деятельности не могут не характеризоваться некоторым или даже полным социальным безразличием по отношению к более общему ходу исторического развития. Это, однако, является преимущественно внешним показателем социального поведения индивида и не говорит о независимости целей, смысла и результатов его деятельности от более общих условий общественной среды. При гигантском, не поддающемся учету многообразии актов целенаправленной деятельности людей и ее несовпадении с ходом и смыслом более общих или глобальных процессов исторического развития их тем не менее невозможно разъединить и обособить: содержание исторического развития не заключает в себе ничего такого, что не было бы – опосредованно — смыслом, целью человеческой деятельности, ибо история – не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека ⁷⁹.

Марксизм не открыл, но лишь наиболее чётко сформулировал положение, к выдвижению которого, при всей его кажущейся очевидности, очень долго подбиралась философско-историческая мысль: история есть продукт деятельности людей. Марксистский вариант исторической теории выделяет в качестве основы человеческой деятельности обеспечение материальных предпосылок жизни как условия самой жизни и любой другой деятельности человека вообще. При этом материальная связь между людьми рассматривается в качестве исконной. «Уже с самого начала, — писали Маркс и Энгельс, – обнаруживается материалистическая связь людей между собой ... связь, которая принимает всё новые формы, а следовательно представляет собой «историю», вовсе не нуждаясь в существовании какой-либо политической или религиозной нелепости, которая ещё сверх того соединяла бы людей» ⁸⁰.

56

Поэтому также материальные основы человеческой деятельности рассматриваются в качестве фундаментальной предпосылки единства всемирной истории, причём, что важно подчеркнуть, предпосылки, которая устанавливается чисто эмпирическим путем и не требует каких-либо умозрительных абстракций или аксиом. С развитием производительных сил в материалистической теории связывается «эмпирическое осуществление всемирно-исторического, а не узко местного бытия людей». «Чем дальше идет уничтожение первоначальной замкнутости отдельных национальностей благодаря усовершенствованному способу производства, общению и в силу этого стихийно развивавшемуся разделению труда между различными нациями, тем во все большей степени история становится всемирной историей» ⁸¹. Наиболее чёткая формулировка идеи единства всемирной истории дана Марксом в конце 50-х годов XIX в.: «Влияние средств сообщения. Всемирная история существовала не всегда; история как всемирная история – результат» ⁸².

Таким образом, идея всемирности исторического процесса увязывается с развитием мировых экономических связей. Роль общения, прежде всего экономических его форм, в истории нельзя недооценивать. Не потому ли погибли также целые древние цивилизации, что они оказались локально замкнутыми? И всё же последнюю формулировку Маркса вряд ли можно считать исчерпывающим свидетельством того, что для него единство всемирной истории обеспечивается только мировыми экономическими связями. Бесспорно, что чем дальше в прошлое, тем всё более сложным становится доказательство упомянутого единства: мировые экономические связи становятся реальностью лишь на ступени перехода от средневековья к новому времени. Возможно ли представление о единстве истории без этих связей? Во-первых, на значительном отрезке человеческой истории, в эпоху первобытности, наличие сходных хозяйственных и иных отношений в примерно одинаковых природно-географических условиях, но при отсутствии какого бы то ни было общения между средами обитания является реальностью, не требующей особого доказательства. Проблема в этом случае заключается в обнаружении на эмпирическом уровне факторов, обеспечивавших движение истории как некоего единого потока. Ибо ссылка, скажем, на законы истории без выяснения на эмпирическом уровне механизма действия этих законов значила бы в этом случае так же мало, как в обыденном смысле ссылка на судьбу, звёзды, Бога.

57

Во-вторых, оценка мирохозяйственных связей как исключительного условия единства мировой истории противоречила бы логике материалистической теории с ее признанием естественно-исторического характера процесса общественного развития, в котором наличие и смена формаций не ставится напрямую в зависимость от фактора влияния или взаимовлияния экономических структур как некоего единственного или даже решающего условия.

Можно с уверенностью сказать, что именно теперь происходит становление взаимосвязанного целостного мира, что особенно ясно в современную эпоху с её глобализацией проблем, однако картина этого становления далека от ясности не только теоретически, но и на эмпирическом уровне. Нет каких-либо оснований считать, что Маркс оставил теоретически завершённую картину своих представлений о движении истории к мировой целостности и единству. Наиболее очевидной ему представлялась роль мирового рынка. Однако этого фактора недостаточно для объяснения единства судеб народов и, по-видимому, в принципе, а не только для тех эпох, когда рынка вовсе не существовало. Этого недостаточно для обоснования уже того представления, которое в общем виде сформировалось у Маркса – единства истории по горизонтали и по вертикали.

В современной полемике по поводу материалистической теории выделяются два возражения против неё. Первое состоит в констатации несостоятельности принципа экономической мотивации человеческой деятельности на том основании, что только экономически объяснить те или иные события затруднительно ⁸³. Таков один из способов опровержения основного принципа материалистической теории сегодня.

Конечно, реальность истории такова, что в ней действует и взаимодействует множество разнообразных факторов, и поведение человека может определяться и всегда определялось исторически самыми разными мотивами, в частности такими, которые часто не связаны с областью материальных отношении и интересов. Но наивно было бы думать, что Маркс этого не понимал. Суть его взглядов несовместима с признанием равноценности действующих в истории факторов и не сводится только к экономической мотивации деятельности человека независимо от того, идёт ли речь об индивидуальных её актах или о коллективных формах, т.е. событиях, процессах. Подлинное открытие Маркса состоит в другом.

58

Оно – в обнаружении и доказательстве фундаментальной роли экономических механизмов в истории, их решающего, в конечном счете, значения для всех других видов и сфер человеческой деятельности, в том-числе таких удаленных от собственно экономических отношений, как весь спектр общественного сознания ⁸⁴.

В ситуации резко критического отношения к материалистической теории со стороны части представителей общественной науки возникает вопрос: опровергнуто ли это коренное, основополагающее положение материалистической теории? Учитывая, что в материалистической теории есть положения изначально ошибочные, есть истинные для своего времени, но утратившие это свойство применительно к новым историческим условиям, а есть такие, которые для настоящего времени и в принципе сохраняют свое значение в качестве инструмента познания, следует сказать, что изначальная ошибочность или обнаружившаяся неприменимость того или иного положения к новым условиям не обязательно означает крах всей теории в целом. И у просветителей, и у романтиков, в философии истории Гегеля, в позитивизме, неокантианстве и т.д. можно обнаружить как истинные, так и ложные стороны и принципы. И только при очень большом желании в сочетании с полным пренебрежением к фактам можно утверждать: «Поиск новых подходов к изучению истории диктуется необходимостью преодолеть пережитки марксизма в сознании историков, преодолеть марксизм как метод исследования, как инструмент научного анализа. Несостоятельность этой теории слишком очевидна, и я не буду останавливаться на этом» ⁸⁵. Столь странные способы опровергать ту или иную теорию не должны — во имя достоинства науки — порождать аналогичные способы возражения им.

Конечно, далеко не все историки занимают столь нигилистическую позицию. «Прискорбно, — считает доктор исторических наук Л .Б. Алаев,— что эту теорию (теорию формаций.— Н.С.) пытаются отбросить сейчас под различными предлогами: либо на том основании, что она относится только к Европе, либо по причине того, что она не учитывает цивилизационные особенности, либо, наконец, потому, что не доказано поступательное движение производительных сил в древности, в Средние века и в начале Нового времени, т.е. в условиях преобладания ручного труда. Отбрасывается идея, познавательная ценность которой не исчерпана, более того, практически вообще не использована» ⁸⁶.

59

Каков, однако, точный смысл экономического детерминизма Маркса? По этому поводу высказывались взгляды — это можно встретить и сегодня - , которые в лучшем случае относятся к разряду недоразумений. По мнению Л.П. Семенниковой, необходимо освободиться от марксистского экономического редукционизма, как от жёсткой привязки любых исторических явлений к экономическому интересу ⁸⁷. За этим стремлением «освободиться» стоит не столь уж редко высказавшееся утверждение о детерминизме Маркса как монокаузальности, т.е. представление об экономическом факторе в качестве не только фундаментальной, но и единственной первопричины всех явлений и процессов в истории. На это обратил внимание один из известных противников Маркса К. Поппер и писал по этому поводу следующее: «О марксовом материализме было сказано много совершенно несостоятельного. Особенно нелепо звучит часто повторяемое утверждение о том, что Маркс не признавал ничего выходящего за пределы «низших», или «материальных» аспектов человеческой жизни» ⁸⁸. Формулировку точного смысла рассматриваемого экономического детерминизма мы находим у Энгельса: «... согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счёте (подч. Энгельсом – Н.С.) является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно (подч. Энгельсом — Н.С.) определяющим моментом, то он превращает по утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение - это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественную форму (подч. Энгельсом - Н.С.) её различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты - государственный строй..., правовые формы..., политические, юридические, философские теории, религиозные воззрения... Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необходимое в конечном счёте прокладывает себе дорогу...» ⁸⁹.

60

Современный уровень развития исторического познания в целом, а не только исследования историков марксистской ориентации прошлого и в настоящее время, неоспоримо свидетельствует о невозможности добиться понимания и объяснения социальной структуры общества, природы и характера политической власти, механизма принятия и социальной сути политических решений, сферы законодательства и права и т.д. без опоры на экономическую мотивацию человеческой деятельности, которая всегда связана с определённым характером и типом производства. При этом нужно иметь в виду, что каждая из этих сфер деятельности обладает своей относительной самостоятельностью и оказывает обратное влияние на экономику, так что ситуация вовсе не выглядит так: экономика - причина, всё остальное — следствие. Во всеобщей взаимосвязи явлений следствие становится причиной, оказывающей свое влияние на их ход. Политика является концентрированным выражением экономических интересов, но она, в свою очередь, может способствовать развитию экономических сил, тормозить это развитие или действовать избирательно по отношению к различным секторам экономики ⁹⁰. Реформы Рузвельта — «новый курс», связанный с радикальным вмешательством в экономику США - вывели её из тяжелого кризиса. Приватизация в России 90-х гг. XX в. погрузила её экономику в состояние кризиса, сосредоточив огромные материальные ценности в руках немногих. Связано это с вульгарным пониманием роли экономического фактора в жизни. «Все материальное (и ваучеры в том числе), — утверждал А. Чубайс - первично, а идеальное (дух, совесть и прочая воздушность) - субстанции почти утопические, а потому ими следует пренебречь» ⁹¹. Правда состоит в том, что изменение формы собственности в России является действительной основой многих перемен в её жизни, хотя с призывом к пренебрежению совестью согласны пока далеко не все.

Экономическая мотивация человеческой деятельности является фундаментальным, но не единственным признаком человеческого поведения. Невозможно объяснить поведения Галилея на суде с его знаменитым «и всё-таки она вертится», воздушный таран Н. Гастелло, подвиг А. Матросова ссылкой на материальный фактор, тем более на личный меркантильный расчёт. Не объяснить жертвы инквизиции в средние века, кровь гугенотских войн во Франции, возвышение Москвы среди других княжеств экономическими или только экономически предпосылками. «Едва ли удастся кому-нибудь, не сделавшись посмешищем, - писал Энгельс, — объяснить экономически существование каждого маленького немецкого княжества в прошлом и в настоящее время или происхождение верхненемецкого передвижения согласных...» ⁹².

61

Действительно: ещё не все сказано, если Флобера определить, как буржуа, а Тинторетто - как мелкого буржуа ⁹³.

Таким образом, вариант монокаузального - в рассматриваемом материалистическом смысле — объяснения истории не является и не может быть принципом научного познания; этот вариант не соответствует и точному смыслу экономического детерминизма Маркса.

Подлинно научная оценка роли экономического фактора в свете современного уровня познания состоит в признании того, что оно неспособно понять действительность в целом, различные сферы жизнедеятельности без опоры на этот фактор. Такая опора в настоящее время вовсе не обязательно является или может быть только марксистской по своему характеру и смыслу, т.е. быть присуща лишь историкам марксистской ориентации. Вот как писал об этом М. Вебер, один из самых профессионально подготовленных критиков Маркса: «Отказываясь от установленного мнения, будто всю совокупность явлений культуры можно дедуцировать (подч. Вебером - Н.С.) из констелляций «материальных» интересов в качестве их продукта или функции, мы тем не менее полагаем, что анализ социальных явлений и культурных процессов под углом зрения их экономической (подч. Вебером - Н.С.) обусловленности и их влияния был и — при осторожном, свободном от догматизма применении - останется на всё обозримое время творческим и плодотворным научным принципом» ⁹⁴⁹⁴. От чего отмежевывается и с чем соглашается Вебер, оценивая материалистическое понимание истории? В резких выражениях («в старом гениально-примитивном смысле» «Манифеста Коммунистической партии») он отвергает стремление «любителей и дилетантов» отыскивать при объяснении любых явлений экономические причины. Вполне очевидно, что Вебер полемизирует не с точным смыслом материалистической теории, а с вольно или невольно приписываемым ей смыслом. Если это учесть, то в остальном его оценка принципа экономической обусловленности исторических событий и процессов и, что тем более важно, его прогноз в этой связи, представляются глубокими и верными. «… история хозяйства, - писал Вебер, - образует почву, без познания которой немыслимо плодотворное исследование ни одной из областей культуры» ⁹⁵. Оценка К. Поппером Маркса в качестве лжепророка не помешала ему сделать следующий вывод: «Возвращение к домарксистской общественной науке уже немыслимо» ⁹⁶.

62

Длительная абсолютизация марксистской историографией экономического фактора имеет в качестве одного из своих последствий отсутствие в ней сложившегося самостоятельного направления социальных исследований. Абсолютизация экономической мотивации человеческой деятельности приводила к обеднению и неоправданной схематизации конкретных представлений об истории, сужала спектр реально действовавших в ней причинно-следственных связей. Для логического освоения действительности, образования понятий это означало сокращение границ и возможностей выведения новых понятий на основе обобщения новых многообразных и по своему существу неисчерпаемых связей, выходящих за пределы экономической мотивации деятельности. Неизбежная схематизация истории проявлялась в разнообразных формах и в различных областях исторического знания. Если взять тему крестьянских восстаний в средние века и на рубеже перехода к новому времени, то типичными и едва ли не главными аргументами при объяснении причин этих событий были ссылки на ухудшавшееся материальное положение крестьян. Конечно, такая логика, основанная на признании процесса постоянного ухудшения, принята быть не может. Проявления более грубого отступления от требований логики конкретного анализа заключаются в попытках принести в механизм объяснения событий причинно-следственные связи, отсутствовавшие в условиях изучаемой эпохи. Так, причины поражения крестьянской войны в Германии сводились отчасти к указанию на отсутствие в стране буржуазии ⁹⁷, что не может быть принято ни с научной точки зрения, ни в качестве популярного дидактического приёма.

Простота примеров раскрывает не менее принципиальную суть: дело не в содержании материалистической теории, а в способе её применения, который из существа теории с необходимостью не вытекает. Основоположники материалистического понимания истории считались с возможностью, проявившейся уже в их время, такого его применения, при котором экономическая мотивация и всё, что логически из неё вытекало на уровне категорий социальной структуры общества, превращались в своеобразную отмычку, prima causa явлений ⁹⁸. К сожалению, упомянутая возможность в развитии марксистской историографии была реализована.

63

Причины, обусловившие данную реализацию, заключаются не столько в недостатке профессионализма историка в тех или иных случаях, что нельзя исключать, но не могло бы придать указанному отношению к теории форму и значимость определённой тенденции, сколько в тех условиях развития исторической науки, при которых поиск иной, не экономической мотивации событий мог бы быть истолкован в качестве научного и идеологического отступления от самой теории. Важнейшее доказательство верности ей усматривалось, по существу, в том, чтобы следовать ей неуклонно — не критически, т.е. с соблюдением идеологической, а не научной формы приверженности.

В какой мере и в каком смысле область духовных явлений можно рассматривать в связи с развитием материальных основ жизни? Очевидные факты говорят о том, что прямого и обязательного во всех случаях соответствия уровня материальных производственных отношений и духовной жизни не существует. Германия в конце XVIII - первой трети ХIХ вв. вовсе не была передовой по тому времени, развитой экономической страной, но немецкая классическая философия, течение «бури и натиска» были и остаются великими и непревзойденными образцами развития духа. Россия во второй половине ХIХ в. не была передовым рубежом экономического развития, но какого расцвета достигли тогда художественная литература, музыка, живопись! И напротив, уровень экономического развития США не согласуется с уровнем духовности американского общества в целом, о чём свидетельствует и американская поговорка: если ты умён, то почему не богат. Речь идёт, таким образом, о диспропорции между развитием материального производства и сфер духовной жизни. «Относительно искусства известно, - писал по этому поводу Маркс, — что определённые периоды его расцвета отнюдь не находятся в соответствии с общим развитием общества, а, следовательно, также и с развитием материальной основы последнего, составляющей как бы скелет его организации» ⁹⁹. Как видим, чем ни дальше отстоит от экономики сфера деятельности, тем с меньшей определённостью можно судить о характере её отношения к ней; дух искусства, его природа и суть несовместимыми с их переводом на язык экономических интересов, экономической мотивации человеческой деятельности. Согласно известной притче о Рембрандте, представителе живописи голландского Возрождения, к нему начинающий художник принёс картину, пытаясь получить отзыв. Рембрандт посмотрел и ничего не сказал. Автор картины добавил, что продает её — и назвал значительную сумму. А вот это искусство - был ему ответ великого живописца.

64

Бездна иронии в нём лишь подчеркивает тайну искусства, которая в значительной мере является тайной художника, но — и духом того времени, в котором он жил. Давно ушло в небытие то время, но картины Рембрандта не теряют своей художественной ценности, не говоря уже об этом на языке экономики, - их стоимости. И все-таки, они неотделимы от своего времени, и хотя оно ушло, они - непреходящи. Почему искусство Возрождения столь сильно проникнут духом индивидуализма, ренессансного возвеличения личности? Этого не было во все предшествующие столетия средневековья. Ослабление или даже разрушение корпоративных, общинных связей, зарождение рыночных раннекагшталистических отношении ставило индивида один на один перед стихией рынка, когда своему выживанию в качестве хозяйственного субъекта он был обязан самому себе - таков был дух времени, характер новых хозяйственных распорядков. Культура Возрождения по-своему это выразила в форме эгоцентризма, крайнего индивидуализма.

Есть и более конкретные свидетельства влияния экономических основ жизни и на такую удалённую от них форму духовности, как религия. Почему на излете средних веков и при переходе к новому времени возникли такие весьма близкие по сути формы верований, как лютеранство, цвинглианство, кальвинизм? Их сходство в том числе по особому, хотя и не одинаково выраженному в каждом случае отношению к богатству, бережливости, рачительности, трудовому образу жизни. В особенности этим выделяется кальвинизм с его тезисом о светском призвании, объявляющем богатство, накопительство трудового происхождения святостью. Как это понять, ведь, отношение к богатству, скажем, в христианстве, исламе иное? М. Вебер ставил вопрос о роли протестантской этики в становлении капитализма, что важно в двояком отношении: является ли капитализм продуктом Реформации и как можно понять происхождение протестантской этики именно в данное время? На первый вопрос Вебер даёт отрицательный ответ, справедливо полагая, что в становлении капитализма играло свою роль также и религиозное влияние. Добавим: когда это влияние стало фактом веры некоторой части людей, что не могло быть случайностью или результатом целенаправленного замысла, действия индивидуальной или коллективной воли. Откуда же взялась сама протестантская этика? Тут Вебер весьма решительно отмежевывается от «... той точки зрения, сторонники которой выводят реформацию из экономических сдвигов как их «исторической необходимости», и ссылается на бесчисленные исторические констелляции ¹⁰⁰.

65

Но отмежеваться от чего-либо ещё не значит опровергнуть это, а сослаться в столь зашифрованной форме на бесчисленные констелляции также еще не значит объяснить данный феномен. Следовательно, фундаментальной предпосылкой Реформации в западной Европе было становление нового, по сравнению со средневековым, общества с иными хозяйственными распорядками, в основе которых лежало стремление к прибыли и неограниченному накоплению. Это пришло на смену знатности происхождения, сословности и т.д.; кальвинизм наиболее адекватно передает дух этого времени, является его порождением и, освящая накопление капитала, превращая его в богоугодное занятие, сам становится одним из факторов становления нового общества.

Таким образом, в обосновании экономической обусловленности исторических явлений и процессов Маркс более глубок и рационален, чем Вебер, который эту обусловленность также признавал. Впрочем, и у Маркса и Энгельса экономический детерминизм не выглядит, как законченная, исчерпывающим образом обоснованная система взглядов в том, например, смысле, что в понимании соотношения материальное производство - духовная жизнь дальше констатации диспропорции этого соотношения и отдельных примеров возможности или невозможности показать влияние первого на второе они не пошли. «… возможен ли Ахиллес, — спрашивал Маркс, что может показаться риторикой, - в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной?» ¹⁰¹. Но мы понимаем невозможность этого именно благодаря Марксу: духовное начало, идеи и т.д. - продукт мыслящего рассудка, но, что не следует забывать, находящегося в условиях определенного времени, без учета которого оно не может быть объяснено.

Существенно и другое: в экономическом детерминизме Маркса есть нечто изначально, т.е. для того времени, ошибочное, не реализовавшее себя и в качестве прогноза: «Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса (обобществления производства — Н.С.) превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растёт и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности... Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой.

66

Она взрывается... Экспроприаторов экспроприируют» ¹⁰². Прогрессирующей динамики обнищания не было и во времена Маркса, например, Англия, использовав выгоду своей колониальной монополии, взрастила прослойку рабочей аристократии к середине XIX в.; тем более не было этой динамики в XX в., причём, одной из предпосылок этого стало влияние реального социализма. Октябрь 17-го г. был, конечно, подтверждением марксизма, как теории в целом, хотя это была особая историческая ситуация, выходящая за рамки антагонизма капитала и труда. Впрочем, и этот вывод о правоте Маркса не является окончательным, особенно в свете крушения советского строя в нашей стране. Ответ в теоретических спорах даст сама история. Реализуемая сегодня в целом ряде стран концепция «социального государства» - это не просто продукт осознания капитализмом «собственных пороков» ¹⁰³, а новый этап его развития, чего не было во времена Маркса. Однако, время не показало ошибочности экономического детерминизма Маркса в главном - в выводе о фундаментальном значении экономической мотивации человеческой деятельности и экономических структур в истории.

Инициаторы курса реформ в России 90-х гг. исходили из весьма определённых представлений о значении изменения формы собственности в изменении общественного строя. «Приватизация в России до 1997 г., - утверждал А. Чубайс, — вообще не была экономическим процессом. Она решала главную задачу — остановить коммунизм. Эту задачу решили… Мы знали, что каждый проданный завод — это гвоздь в крышку гроба коммунизма. Дорого ли, дешево... — двадцатый вопрос... А первый вопрос один: каждый появившийся частный собственник в России — это необратимость» ¹⁰⁴. Это звучит весьма материалистически, марксист поневоле.

С рассматриваемым тезисом в материалистической теории связано другое фундаментальное положение: типы экономических отношений лежат в основе стадий, или эпох, через которые проходит развитие истории. Стадиальный подход, сам по себе к этому времени уже далеко не новый, получил в материалистической теории новое качество: каждая эпоха связывалась с определенным типом производства. В свою очередь это было если и не абсолютно, то вполне ново, хотя к этому, по существу, уже очень близко подошли Сен-Симон, французские историки периода реставрации, а намеки на это были в развитии философско-исторической мысли и раньше.

67

Тем самым можно утверждать, что материалистическая теория является наиболее убедительным — из существовавших до сих пор — вариантом периодизации истории.

Что же касается типов экономических отношений, то их наличие в истории, в первую очередь рабовладения, феодализма, капитализма, констатируется в современной общественной науке с достаточно высокой степенью доказательности различными по своим взглядам ее представителями. Но стадиальный подход как принцип, разновидностью которого является и теория формации, следует отличать от его реализации в конкретном исследовании, что практически уже полностью зависит от достигнутого уровня самого этого исследования в каждый данный момент ¹⁰⁵¹⁰⁵.

Попытка выявить в материалистической теории различные её аспекты по степени их разработанности вовсе не лишена смысла. Выявление этого хотя бы в отдельных случаях поможет разобраться с другим наиболее часто встречающимся возражением против теории Маркса. Суть его в общей форме выглядит примерно так: теория, разработанная преимущественно на западноевропейском материале, не всё в мировой истории охватывает. В качестве наиболее значительного примера такого столкновения теории и реальности приводится обычно Восток в контексте применимости формационного подхода к странам Востока. Вопрос опять-таки ставится весьма решительно: «Подтверждает Восток теорию формаций или опровергает её?» ¹⁰⁶. В этой решительности — слабость, а не сила изложенной позиции. Почему именно история Востока является аргументом, разрушающим теорию? Почему именно всю теорию, а не какую-либо часть? Значит ли это, что в тысячелетней истории Востока не было ничего, что могло бы быть истолковано материалистически? Наконец, если то, против чего возражают, действительно неверно, тогда что является истинным в этой теории? Разве простое отрицание было когда-либо продуктивным способом развития науки?

Обращает на себя внимание и другое. Столкновение теории и действительности берется только с одной стороны — как свидетельство несостоятельности теории. Но ведь не существует иного источника развития теории, кроме обнаружившегося несоответствия теоретических положений новым фактам. Теория, если её не развивать, умирает, она не придумывается для того, чтобы на ней сидеть.

68

При этом не любое вообще несоответствие теории и реальности губительно для теории, поэтому стремление видеть в столкновении фактов и теории только приговор ей говорит о том, что намерения её критиков часто не идут дальше её простого отрицания. Это так же мало общего имеет с наукой, как и стремление рассматривать теорию в качестве догмы, о соотношении которой с развивающейся действительностью вопрос уже не ставится.

Гносеологически наиболее трудный вопрос заключается в том, что историческая теория призвана дать объяснение событий, по своей природе и сути индивидуальных. Неокантианская логика исторического познания не устарела в том смысле, что она исходит из признания индивидуального характера явлений общественной среды, хотя и нельзя утверждать, что индивидуальное и историческое — тождественны. Однако с точки зрения логики исторического мышления всё же очевидно, что если историк слишком часто говорит об особенном, индивидуальном, то это само по себе свидетельствует о дефиците у него общего, т.е. хорошо разработанной теории. Только с её помощью определяется подлинное место и значение индивидуального и особенного в цепи событий. Гигантское многообразие истории, будучи следствием господства в ней индивидуального, является главной гносеологической трудностью на пути к её пониманию как целостности и единства, а также и к достижению теоретического синтеза любого уровня. В этой связи выскажем несколько соображений на тему о специфике Востока в формационном отношении.

Известное основание, а не только повод для споров по поводу формационной принадлежности Востока, дали основоположники материалистической теории. Следует признать, что их взгляды относительно того, что такое азиатский способ производства, были далеки от столь необходимой в этом случае ясности и определённости. Две дискуссии, состоявшиеся в советской историографии на тему об азиатском способе производства, по существу, в силу ряда причин, в частности идеологического характера, мало что дали для решения проблемы. При этом часть историков проблемы и не усматривала. «Не было таких особенностей, - писал, например, Г.Ф. Ильин, — которые присуши Европе и отсутствовали бы на Востоке, как не было и таких особенностей, которые присущи только Востоку и в той или другой форме не нашли бы отражения на Западе. В этом выражается единство исторического процесса» ¹⁰⁷. Не нужно быть специалистом в области истории Востока, чтобы с уверенностью утверждать: сказанное ошибочно уже потому, что единство — это вовсе не единообразие.

69

Приведённый пример является, может быть, самым значительным, но не единственным свидетельством в пользу постановки вопроса о соотношении теории формаций и действительности. Это соотношение в любом случае зависело и будет зависеть от уровня знаний. Следует признать ошибочность распространённого отношения к теории формаций как к чему-то устоявшемуся и окончательному; в значительной мере это было идеологически вынужденной точкой зрения, затормозившей разработку проблем теории, в том числе по вопросу о формационной принадлежности Востока.

«Линейное» представление о развитии истории до сих пор является более распространенным, чем разновидность другого подхода к проблеме общеисторического развития — циклические теории. Своими корнями эти теории также уходят в эпоху античности, хотя наибольшее развитие и распространение они получили в новое время и в XX столетии.

Основы циклического представления об истории были заложены во многом Дж. Вико, у которого, однако, отрицание «линейного» движения истории сочеталось с элементами признания её единства. Последнее связывалось как с идеей божественного провидения, так и с представлением о всеобщности стадий, через которые проходит история. Говоря о круговороте общественных форм, Вико опирался на метод исторических параллелей, подразумевавший наличие исторической идентичности, т.е. повторяемости в глубокой основе событий ¹⁰⁸. В последующем идея повторяемости становится главной опорой различных циклических теорий, причём, именно начиная с Вико пробивает себе дорогу метод исторических параллелей, применение которого не ограничивалось рамками какой-либо одной эпохи и было нацелено на выявление их сходства.

В историографии ХIХ в. идея цикличности не получила значительного развития и применения за исключением некоторых немногих имен, достойных упоминания. Это русский историк Н.Я. Данилевский, работа которого «Россия и Европа» получила широкую известность. Своим огромным научным авторитетом прокладывал дорогу идее цикличности немецкий историк Т. Моммзен: вполне отчетливо её отстаивал и применял к истолкованию истории Э. Мейер ¹⁰⁹.

70

Настоящий всплеск этих представлений происходит в первой половине XX в., причём, самыми значительными стали построения О. Шпенглера и А. Тойнби. Циклические теории — при всем их несходстве — имеют в качестве своей основы фундаментальное свойство исторического процесса — повторяемость. В последних упомянутых вариантах этих теорий речь идет о крайней форме истолкования повторяемости в истории, как по вертикали, так и по горизонтали, ибо повторяемость распространяется не только на скрытую от наблюдения суть, логику событий или процессов, но и на их конкретно-исторический смысл и форму, т.е. на их единичность и уникальность. Другая особенность этих теорий — то, что они построены на основе культурологического, или цивилизационного принципа: развитие истории предстает в виде смены культур, или цивилизаций, каждая из которых проходит одинаковые ступени, которые, по существу, напоминают возрастные ступени отдельного человека. Нельзя сказать, что эти теории лишены монизма. Культура, по мнению Шпенглера,— «первофеномен» всякой прошлой и будущей мировой истории» ¹¹⁰.

Принцип повторяемости, точнее говоря, его особая форма применения к истории, играет в этих теориях поистине роковую роль, вследствие чего они не могут быть приняты подлинно научным исследованием. «Я надеюсь доказать, — писал Шпенглер, — что все без исключения великие творения и формы религии, искусства, политики, общества, хозяйства, науки одновременно возникают, завершаются и угасают во всей совокупности культур; что внутренняя структура одной полностью соответствует всем другим; что в исторической практике любой из них нет ни одного, имеющего глубокий физиогномический смысл явления, к которому нельзя было бы подыскать эквивалента во всех других, притом в строго знаменательной форме и на вполне определённом месте» ¹¹¹¹¹¹. Но доказать это Шпенглеру не удалось.

Тойнби, создавая монументальный труд «Постижение истории», был близок Шпенглеру во многих своих принципиальных положениях теоретического характера. Есть некоторое основание считать, что первоначальное определенное и жёсткое отрицание тезиса о единстве истории как единстве цивилизаций сменилось у Тойнби несколько более терпимым отношением к данному тезису с выдвижением в весьма туманной и неопределенной форме предположения о возможности в перспективе одной единой цивилизации ¹¹².

71

Однако это мало что меняет в основной сути его концепции истории как схеме параллельного существования локальных цивилизаций, развивающихся, однако, по одним и тем же законам. При этом повторяемость в логике развития цивилизаций, а также во многом и в конкретно-историческом их содержании играет у Тойнби примерно такую же роль, как и у Шпенглера и, по существу, так же антиисторична, как и у последнего.

Проблема повторяемости в истории по вертикали, реальная в своей основе и таящая в себе еще немало неизвестного, не получила у Шпенглера и Тойнби сколько-нибудь удовлетворительного научного решения, и потому прежде всего, что у них отсутствует выверенный теоретический критерий повторяемости. Локальный подход к истории такого критерия дать не может, поэтому неудивительно, что его у них и не было; путь к такому критерию проходит через общеисторическую теорию. В силу отмеченного Шпенглер и Тойнби не справились и с проблемой периодизации истории: количество цивилизаций у того и другого в сущности произвольно, а потому и не бесспорно для каждого непредубеждённого историка. Более того, периодизация истории, неизбежный спутник «линейного» представления о ней, стадиальный подход, прокладывавший себе дорогу усилиями многих поколений представителей философско-исторической мысли, становятся в рамках данных разновидностей теории цивилизации как бы второстепенными или даже ненужными. Логикой данного мышления проблема размывается, оставляя после себя пустоту и неопределенность. Отказ от стадиального подхода к истории – не завоевание научной мысли, а шаг назад. Сомнительно, что цивилизационный подход в форме теории локальных цивилизаций может стать продуктивным направлением теоретических поисков альтернативы «линейному» пониманию истории. Это понимание утвердилось в качестве прочного завоевания философско-исторической мысли, сохраняющего свое значение и в связи с внедрением в историческую науку современных разновидностей цивилизационного подхода.

Рассмотрим кратко основные функции общеисторической теории. Их две: социально-практическая и научная, хотя они не обособлены друг от друга. Основное социально-практическое предназначение теории — быть средством преобразования действительности. Речь идёт не о том, что должно было быть, но чего не было на самом деле. Общеисторические представления просветителей вполне причастны к общественным преобразованиям во Франции в конце XVIII в., хотя подлинный смысл тех перемен далеко не во всём совпадал с субъективными пожеланиями самих просветителей. Наиболее полно реализуется эта функция в том случае, когда теория становится инструментом государственной политики, правда, это чаще всего относится к более частным теориям — экономическим.

72

Материалистическая теория стала средством попытки общественных преобразовании в СССР. Крах этой попытки поставил под сомнение для части представителей обществознания научную состоятельность основных положений данной теории. И хотя вопрос о причинах такого краха вовсе не сводится только к роли в этом теории, особенно изначальной её сути, налицо кризис, переживаемый ею прежде всего в отечественной историографии. Иначе вряд ли могло быть. Кризис отчасти порожден догматизацией и канонизацией теории, что делало, по существу, неизбежной её далеко зашедшую идеологизацию; впрочем, идеология является составной частью теоретического сознания практически любого его уровня.

Чаще всего влияние общеисторической теории на общественную практику носило опосредованный характер – через историческую науку и конкретно-исторические представления. В этом смысле важна роль общеисторической теории не только и не столько как непосредственного инструмента познания, сколько как основы для разработки и создания других, частных теорий, которые ближе стоят к действительности, являются как бы продолжением общеисторической теории и вместе с тем самостоятельным инструментом познания. Дело в том, что любая частная историческая теория не может обойтись без тех или иных общетеоретических и исторических представлений. Либеральные представления об истории как прогрессивном развитии принадлежат к числу основополагающих в теории классовой борьбы французских историков периода реставрации (О. Тьерри, Ф. Гизо, Ф. Минье). Убеждение в том, что общество, а не государство является определяющим началом в истории, оказало прямее влияние на формулировку основных положений данной теории. Она заключает в себе, кроме того, сильнейший идеологический заряд, ибо представляет собой, по существу, научное обоснование необходимости прихода к политической власти третьего сословия, т.е. буржуазии. Непосредственную связь с общеисторическими представлениями обнаруживают манориальная теория в русской и английской историографиях, марковая и вотчинная теории в немецкой историографии XIX в.

На понимание манориального строя крупным русским историком П.Г. Виноградовым оказали определяющее влияние его либеральные идеи об исконных началах свободы, заложенных в общинном строе ¹¹³.

73

Идеи эволюции и прогресса – вот те общеисторические представления, которыми руководствовался П. Г. Виноградов в решении конкретно-исторической проблемы на уровне частной исторической теории. Академик Е. А. Косминскнй в свое время с классической ясностью показал этапы и логику развития взглядов в отечественной, английской и советской историографии данной проблемы. В этой связи необходимо подчеркнуть то, как он оценивал важность теории для преодоления фрагментарности картины манориального строя, создаваемой локальными исследованиями ¹¹⁴.

Общие предпосылки теоретико-методологического характера лежат в основе марковой теории в немецкой историографии 50—70-х годов XIX в. К ним относится утверждение об органическом характере исторического развития, зависящего от определенных законов, а не от воли людей. Здесь же опора на идею эволюции как форму, которую принимает развитие истории ¹¹⁵.

Не подлежит сомнению и наличие импульса, в частности идеологического, который получила данная теория от современной ей исторической действительности Германии.

Таким образом, частная историческая теория создаётся не только на основе анализа совокупности конкретных исторических фактов, но и с помощью некоторых общеисторических представлений, которые не могут быть выведены из этих фактов и обязаны своим происхождением взгляду на историю в целом.