2.4. Вселенские споры (богословский обзор)

Едва воцарившись, христианство сразу направило свои усилия на богословствование. В эпоху гонений христиане не проявляли стремления отчеканить свою веру в ясных богословских формулировках, но в послеконстантиновский период, с исчезновением внешнего врага, разногласия в понимании Истины стали непримиримыми.

Разномыслия в христианстве были, есть и будут всегда (1 Кор. 11.19), так как попытка вместить божественную истину в ограниченный человеческий разум, а тем более выразить ее в логически законченных терминах, неизбежно приводит людей к неоднозначным результатам, но предмет и форма этих разномыслии проявляются по-разному. Для восточных церквей в силу их природной склонности к философским рассуждениям главными оказались тринитарные вопросы, касающиеся самой сущности Божества. Однако не следует считать их исключительно теоретическими вопросами. От понимания природы Христа зависит понимание пути спасения человека. Так что основной вопрос христологии: кто такой Христос — Бог? Человек? Или Богочеловек? — носил практический характер. Большое значение для сотериологии имели и другие тринитарные споры, ибо суть их сводилась к вопросу: «Какое место в Троице занимает каждая ипостась, и как они взаимодействуют между собой?» Из этого теоретического вопроса вытекала другая проблема: «Как во Христе соединяются две природы, и соединяются ли они вообще?»

На Западе главным предметом спора стала природа человека: становится ли человек грешником или рождается им, и может ли он спастись сам или только Бог силен спасти его? Как восточные, так и западные проблемы были и остаются насущными вопросами человеческого бытия, и на них необходимо не только знать правильный ответ, но и уметь его правильно выразить. Ответ Церковь Христова знала изначально, а на его выражение потребовалась целая эпоха.

Приступая к рассмотрению этой богословски блестящей, но церковно весьма трагичной эпохи, следует помнить, что современным людям непросто понять необходимость и своеобразную направленность тех богословских споров, за которые тысячи людей отдавали свои жизни. Невольно возникает вопрос: «Почему во времена Христа и в первые века христианства верующие не добивались единообразия формулировок, не спорили о словах и определениях и сохраняли при этом единство, не лишаясь многообразия?» И более того: «Почему Христос не оставил ни одной философской формулировки? Почему Его проповеди (например, Нагорная проповедь) или проповеди Ап. Павла (например, проповедь в Ареопаге) носили только нравоучительный и призывный характер, в то время как богословствование IV-V веков совершенно не содержит этического или евангелизационного элемента и кажется чересчур абстрактным и оторванным от жизни?»

Ответов на эти вопросы предложено немало. Некоторые из них носят культурологический характер. Бесспорно, общество палестинских рыбаков и крестьян не поняло бы и не приняло бы эллинскую мудрость воцарившегося христианства IV века. Возможно, в этом состоит одна из причин того, что в ранней церкви просто жили по-христиански, не слишком рассуждая об этом. Но все же главная причина кроется, очевидно, глубже.

Христианская вера сама по себе не нуждается в философской опоре. Изначально она выше всякой человеческой мудрости, если только человек принимает ее сердцем и всей душой. Но когда люди пытаются выразить эту веру в виде богословия, то есть стремятся дать ей соответствующие метафизические определения, они поневоле должны использовать существующий терминологический аппарат, то есть выразить ее в привычных понятиях. Таким образом, вера, исходя из сердца, должна стать достоянием разума и слов. Подобное выражение веры сталкивается со значительными трудностями и едва ли сохраняет адекватность. Но если добавить к этому потерю детского, сердечного доверия к Господу многими служителями воцарившейся церкви, то становится ясно, почему в этот период наблюдается такое увлечение философией. Умножив эти трудности на природную склонность греческого ума к любомудрию, легко получить представление об эпохе вселенских споров. Порой кажется, что участники соборов верили, что на человеческом языке можно выразить любую богословскую истину и от точности ее формулировки зависит спасение.

Иначе говоря, гонимая церковь не имела силы философствовать, но имела силу жить по заповедям Христа, как говорили первые христиане: «Мы не умствуем — мы живем». Воцарившаяся церковь, теряя способность жить по-евангельски, проявляла все возрастающую способность умствовать.

Важно также понимать, что формулировка догматов, то есть логичное и последовательное изложение религиозных истин, осуществлялась в эту эпоху не для учебно-педагогических целей, как в Новое время, и не из праздного интереса, как в классическую античность, а была ответом на учения, которые, по мнению руководства церкви, не соответствовали традиционной кафолической ортодоксии. В те времена неоспоримым представлялся тот факт, что Церковь уже обладает полнотой Истины и поэтому никакого развития учения быть не может. Но ошибка данного утверждения заключалась не в посылке (Вселенская Церковь Христа действительно совокупно обладает Истиной), но ошибочным оказалось представление о том, что эта Истина полностью открыта отдельным епископам. Именно в отождествлении себя со всей Церковью Христовой заключается объяснение той бескомпромиссной ярости, с которой епископы того времени отстаивали свое мнение, искренне считая, что оно и есть Истина. Именно с этих позиций они формулировали догматы: не развивая церковное учение, а отвергая ложное, по их мнению, понимание, то есть отклоняя ересь. Такой апофатический, то есть отрицательный подход к богословствованию оставлял многие важные проблемы нерешенными, он не создавал системы взглядов, так как защищал только то, что как будто подвергалось искажению в настоящий момент. Но при этом, сами того не желая, отцы-богословы реально развивали церковное учение, которое с высоты III тысячелетия можно рассматривать как историю догматов или доктрин.

Эпоха свободы от страха и гонений дала христианству новый инструмент разрешения спорных проблем — коллективное обсуждение. Богословские споры IV-V веков разрешались на Вселенских Соборах. Это стало новым явлением церковной жизни, хотя и до Константина соборная форма решения церковных проблем была широко распространена. Но весьма показательно, что теперь соборы созывались не митрополитами или патриархами, а императорами. Это означало, что не столько церковь, сколько империя была заинтересована в единообразном вероучении, и если до Константина церковь защищала свою веру, то отныне она защищала свое понимание веры, потому что империя ожидала от церкви «казарменного» единства. Писание допускает разномыслия среди верующих, и Христос никогда не добивался одинакового понимания каждым человеком Его учения, но императоры, желая спасти классическую цивилизацию, вовлекли в жизнь империи церковь, которая должна была иметь единую догматику, без чего невозможно организационно-политическое единство. Единая империя требует не просто единой церкви, но и единого учения. Поэтому императоры ожидали от церкви соборного решения богословских проблем и силой навязывали эти решения каждому гражданину империи.

Однако Вселенские Соборы не представляли всей Церкви, а отражали мнение только ее официальной иерархии, к тому же преимущественно ее восточной части. Западное христианство, которое количественно значительно превосходило восточные патриархаты, как правило, было представлено не более 10 % от всех участников дискуссии. Поэтому Вселенские Соборы нельзя назвать коллективным разумом церкви, а скорее, они превратились в рупор определенной части высших иерархов, и все же был сделан принципиально новый шаг во внутрицерковном развитии.

Следует также иметь в виду, что главный эталон, или объективное «мерило» для человеческих умствований, — Священное Писание не имело широкого распространения, границы его не были столь четкими, как сегодня. Простые люди да и многие служители были не настолько хорошо знакомы с ним, чтобы вести корректные богословские споры. Объективно существовала необходимость в дополнительном авторитете, который искали в Священном Предании. Хотя библейский канон уже практически сформировался к этому времени, ссылок на него делалось мало, и он почти никогда не выступал верховным судьей в богословских спорах. Чаще всего соборные правила начинаются словами: «Во всем последуя определениям святых отцов... и мы определяем и постановляем...» Таким образом, действительно непогрешимая система критериев, которая, как эталон, могла бы показать, насколько точно выдержаны философские определения, практически не использовалась, а это, в свою очередь, означает, что маятник философских рассуждений качался из одной крайности в другую и далеко не всегда останавливался в среднем положении, соответствуя Евангелию. Но, к счастью, Господь никогда не оставлял своей Церкви, и Духом Святым Он так направлял эмоции и разум богословов, что, в конечном счете, Церковь стала обладать прекрасно отточенными богословскими формулировками, отшлифованными и бурных спорах.