2.3.1. Церковь и государство

После Миланского эдикта 313 года церкви империи стали быстро расти. Константин, формально не принимая христианства, всё же ясно давал понять, что он благоволит к нему. Все указы императора ставили христианских служителей наравне с языческими, и отныне епископы пользовались теми же правами, что и жрецы, то есть они имели право суда, освобождения рабов, возможность получать имущество по завещаниям и так далее. Однако христианские общины, объединенные иерархией и чувствующие поддержку властей, не захотели оставаться на уровне «дозволенной» религии. Они стремились к реальной власти. Исторические факты свидетельствуют, что не только императоры старались использовать христианство в своих интересах, а сами иерархи «втягивали» императоров в решение своих проблем, и монархи быстро оценили преимущества, которые может им дать подконтрольная государству церковь.

Первой попыткой использовать государство в решении церковных вопросов стало дело донатистов, которые обратились к императору с просьбой рассудить их спор с представителями ортодоксальных взглядов. К чести императора Константина следует отметить, что он не стал рассматривать их жалобы, а передал дело на собор епископов. Когда недовольные решением собора донатисты снова обратились к нему, он передал их дело на другой собор, а потом на третий, но они по-прежнему требовали решения от императора, который, как говорят, воскликнул: «Какое безумие требовать суда от человека, который сам ожидает суда Христова!» Но после этого, уступая настойчивым просьбам, Константин совершил фатальную и, вместе с тем, неизбежную, запрограммированную историей ошибку. Он рассмотрел дело донатистов, признал их виновными и строго наказал, отправив в ссылку.

На I Вселенском Соборе епископы снова обращались к императору с жалобами друг на друга, но Константин отказался судить их. И все же из этих и многих других подобных случаев Константин усвоил, что церковь признает за ним право вмешиваться в свои внутренние дела и ставит его компетенцию выше соборного авторитета. Такая установка стала быстро проявляться на практике. Уже сразу после I Вселенского Собора император отправил упорных приверженцев Ария в ссылку, приказал сжечь сочинения ариан и угрожал смертной казнью тому, кто попытается их укрыть. Таким образом, с I Вселенского Собора начала узакониваться практика уголовного преследования еретиков, и епископы — участники Собора — ни единым словом не протестовали против подобных действий императора. Они словно забыли о свободе совести, ещё столетие назад так красноречиво защищаемой христианскими апологетами.

Их можно понять: ими двигало желание как можно скорее обратить всех людей в истинную веру, но оправдать их рвение все же нелегко. Жизнь доказала, что под нажимом христианами не становятся. «Одни принимали христианство, желая доставить удовольствие другу, другие — имея какое-либо дело и желая представить его на суд епископу, третьи — чтобы заручиться хорошей протекцией через духовных лиц, четвертые — потому что представлялась возможность составить выгодную партию», — так объясняет Бл. Августин многие случаи обращения, хотя он и смотрит на них с надеждой, так как: «Благодать Божья сможет увлечь человека дальше, чем он думал идти сам, и многие вскоре становятся теми, кем сначала хотели только казаться».

Вряд ли церковное руководство могло предвидеть исторические последствия первых шагов своего слияния с государством. Отныне государство будет предоставлять свои карательные органы в распоряжение тех епископов, которых оно считает правыми, и, наоборот, преследовать тех, кто, возможно, на самом деле является правым. Вопиющий парадокс: церковь приглашает императора улаживать свои дела, и император охотно соглашается с этим, не будучи даже членом церкви!

Преемники Константина пошли ещё дальше. Сын Константина, Констанций, стал первым богословом на престоле. Он признавался, что отстранение от церковных дел такого преступного, по его мнению, человека, как Афанасий Великий, доставило императору больше удовлетворения, чем его победа над врагами — Магненцием и Сильваном. Он открыто вмешивался в выбор епископов, созывал соборы и руководил ими, отправлял в ссылку епископов, включая папу римского Либерия, направил 4 000 воинов для привлечения одной новацианской общины к общению с Константинопольской церковью.

Конечно, многие видные церковные деятели того времени (Афанасий Великий, Осий Кордубский и другие) протестовали против вмешательства государства в дела церкви, но эти протесты исходили от гонимых, и в них ясно читалось, что они критикуют не столько принципы действий императора, сколько направленность его действий против веры, которую они считали истинной.

В 380 году Феодосии Великий издал эдикт, по которому христианство становилось единственной религией государства, и любой, осмелившийся исповедовать другую веру, подвергался наказанию со стороны властей. Каждый человек в империи, по мнению Феодосия, обязан был исповедовать веру Апостола Петра так, как её возвещал папа римский Дамас и епископ Александрийский Петр, которого также называли папой. Остальные, по мнению императора, — еретики, подпадающие под Божьи и земные наказания.

Так император вновь, как и до принятия христианства, сосредоточил в своих руках светскую и духовную власть, и с этого времени начали издаваться государственные, а не церковные, эдикты, предписывающие, как и во что надо верить. Таким образом, догматические основы веры стали составной частью права, которое определяло различия между «правильной верой», а на том историческом этапе ею оказалась римско-александрийская ортодоксия, и ересью, то есть любым иным пониманием христианства. Отныне церковь стала рассматриваться не как союз уверовавших, а как союз обязанных верить. Так в церковном сознании восторжествовал идеал христианского теократического государства, характерным примером которого может послужить известное обращение Костантинопольско-го патриарха Нестория: «Царь, дай мне землю, очищенную от ересей, а я за то дам тебе небо: помоги мне истребить еретиков, и я помогу тебе истребить персов» (Сократ, VII.29). Прошло ещё много веков, прежде чем на протестантском Западе осознали языческий характер такого идеала, а православный Восток и до сих пор не до конца освободился от его влияния.

Корни этих взглядов, очевидно, следует искать в образе мышления людей того времени. Христиане эпохи гонений видели в государстве врага; с воцарением христианства враждебность исчезла; и инородность «мира сего» по отношению к церкви перестала восприниматься так остро. Кроме того, все римские граждане привыкли видеть в императоре главу не только государства, но и религии, да и сами императоры издавна воспринимали себя как представителей Бога на земле. А учитывая формальность массового обращения, неудивительно, что указанный принцип автоматически перекочевал в церковное сознание IV века.