Глава 3. Особенности институционализации российской партийной системы

3.1. Факторы российского партогенеза

Историю политических партий в нашей стране вполне можно назвать историей парадоксов. Формально она начинается с 1905 г., в то время как нелегальные народнические протопартии и партии возникали с 60-х гг. XIX в. И именно их модели и принципы организации, испытав воздействие как западного опыта партийного строительства того времени, так и российской политической культуры, сформировали тот вариант политического института, который мы называем российскими партиями.

Легальный отчественный партогенез проходил в две волны и соответствовал началу и концу ХХ в. Его современный этап логично отсчитывать с рубежа 1980–1990-х гг. и рассматривать как одно из направлений политической трансформации. Лозунг построения западной модели общества в нашей стране в этот период делал закономерным ориентацию на опыт западных стран, в том числе и в области партийного строительства. Однако развитие партий в нашей стране имело принципиальные отличия от «спонтанного», длительного по времени формирования партий в странах Западной Европы и США, прежде всего в силу описанных выше особенностей самого процесса трансформации.

На Западе неформальные отношения институционализировались в партии. У нас формальные трансформации институтов опережали изменение неформальных практик, поэтому новые формы институтов наполнялись традиционным для их членов содержанием – административно-бюрократическим для «партии власти» и «клубным» для либералов (интеллигентско-интеллектуальная тусовка). Государство оказалось сильнее клуба, что и определило судьбу российской трансформации и партий.

Учреждение партий и конкурентных выборов стало в России частью «кратократического транзита», элементом формируемого для международного сообщества имиджа демократической страны, что и обуславливало выделенную Ф. Шмиттером «особенность России – слабость политических партий, их малую вовлеченность в процесс консолидации и неспособность самим сосредоточиться и упрочиться»²²².

С другой стороны, стремясь заимствовать готовые формы, мы ориентировались на модель массовой партии, которая сегодня уже потеряла свое значение в западных странах и фактически утрачена. Как верно писал А.М. Салмин, «образование таких партий – явление, органичное для совсем другой эпохи, той, когда существовала ощутимая разница культурных потенциалов между политической элитой и людьми, получившими право голоса, когда партия одновременно играла роли более или менее закрытого клуба, просветительского общества, светской «церкви» и системы призыва политических резервистов». В мире же телевидения, мобильной связи и Интернета «кризис переживают даже старые партии, которые за многие десятилетия своей истории «вросли» в политические системы своих стран», постепенно принимая на себя выполнение все новых и новых функций²²³. А потому в условиях экспорта института возникло противоречие между модернистской формой партий и постмодернистскими, маркетинговыми методами их деятельности. Отсутствие же социальной базы в виде гражданского общества и структурированных общественных интересов превратило российские партии в малочисленные «электоральные машины», взаимодействующие с обществом в основном посредством отдельных рекламных акций или массированных рекламных кампаний.

В целом факторы российского партогенеза, как и любого процесса институционализации, можно разделить на социальные, культурные, институциональные и правовые.

На Западе партии создавались постепенно, на протяжении нескольких столетий, «сверху» и «снизу» или, как писал М. Дюверже, «парламентским» и «внешним» (идеологическим) путями²²⁴. Их возникновение было связано с осознанием социальными группами своих корпоративных интересов, их самоидентификацией с определенной идеологией и формированием у них потребности участия в политическом процессе для достижения своих целей.

В России же главными субъектами политики к началу 1990-х гг. являлись корпоративно-отраслевые и региональные элиты, лоббировавшие свои интересы во власти, минуя политические партии, «через другие схемы и институты». В дальнейшем вытеснение политики из публичной сферы в меж- и внутриклановую только нарастало²²⁵.

Другими словами, российские партии изначально были не столько институтами политического представительства интересов, сколько «политическими предприятиями», обеспечивавшими конкуренцию элитных группировок. А т.к., согласно верному тезису Дж. Сартори, политические элиты могут замалчивать или, напротив, актуализировать те или иные общественные противоречия в зависимости от получаемой от этого выгоды, формируя таким образом повестку дня²²⁶, то ускорение или торможение институционализации размежеваний на уровне партийной системы оказывалось связано с их интересами.

Развитию политических партий по пути элитарности в 1990-е гг. способствовало и отсутствие каких-либо четких количественных признаков данного института, в связи с чем партии не стремились к своей массовизации. Узкий круг лидеров узурпировал ключевые партийные должности, блокировал участие рядовых членов в выработке партийной стратегии, что вело к падению политической активности населения. С другой стороны, закрепление в законе «О политических партиях» 2001 г. требований к минимальной численности партийной организации с последующим их повышением тоже не сделало российские партии реальными массовыми структурами. Рядовые члены партии воспринимались лишь как пассивная масса, необходимая для прохождения процедуры перерегистрации. Недаром на местном и региональном уровнях получила широкое распространение практика массового, фактически принудительного приема в партию работников целых предприятий и учреждений.

Тоже касается и избирателей, которых российские партии не рассматривают как значимый электоральный ресурс. Намного более важными для них выступают ресурсы поддерживающих их лоббистских группировок и позиция исполнительной власти. Поэтому и реальных политических программ на выборах современные политические партии не предлагают – их идеологию определяют спонсоры в формате непубличных или конфиденциальных договоренностей.

Состоянием элит можно объяснить и степень конкуретности межпартийных взаимодействий и выборов. Так, фрагментированность российской элиты 1990-х гг., ее высокая дифференциация при низкой интеграции создавали условия для более-менее свободной партийной и электоральной конкуренции. Фрагментация элит имела одним из своих следствий и электоральную конкуренцию различных элитных группировок в борьбе за статус «партии власти», что проявилось на думских выборах 1993 г., но особенно на думских выборах 1999 г., главным содержанием которых стал конфликт блоков «Единство» и «Отечество – Вся Россия», претендовавших на роль «партии власти». С другой стороны, продолжительный конфликт элит создавал благоприятные возможности для оппозиции и, тем самым, определенное равновесие сил партийных акторов.

Консолидация же элит путем «навязанного консенсуса» в 2000-е гг. привела к резкому ограничению электоральной конкуренции, поскольку оппозиционные партии и кандидаты оказались не в состоянии вести борьбу за голоса избирателей, лишившись доступа к средствам массовой информации и отчасти финансовым ресурсам и не имея возможности противостоять государственному аппарату, поставленному на службу «партии власти»²²⁷.

А потому в ряду факторов партогенеза социальные выглядят менее значимыми, выступая, на мой взгляд, скорее фоном, чем детерминантой данного процесса.

Дополнительным аргументом в пользу этого вывода является рассмотрение отечественных особенностей четырех «размежеваний», выделенных С. Липсетом и С. Рокканом в качестве базовых факторов образования партий: между центром и периферией, государством и церковью, городом и селом, собственниками и рабочими²²⁸.

В России, как и других транзитных обществах, структура «размежеваний» изначально была чрезвычайно размыта. Как справедливо отметили К. Лоусон и А.Н. Кулик, основной раскол в них произошел по линии социально-экономического размежевания: «между меньшинством, которое выиграло в результате посткоммунистической борьбы и стремилось увеличить свой выигрыш, и большинством проигравших, которое хотело замедлить темп происходящих перемен, сохранить или восстановить прежнюю систему социальной защиты». «Партии для победы на выборах стремились заручиться поддержкой проигравшего большинства, но, получив власть, чаще следовали воле выигравшего меньшинства по соображениям целесообразности или личной выгоды или по совокупности того и другого»²²⁹.

В этих условиях «утратившие прежнюю систему социальных и политических связей, не всегда разбирающиеся в причинах происходящего, но ощущающие потребность в идентификации, атомизированные массы»²³⁰ группировались вокруг возникающих партий по принципу противопоставления «старое – новое». Эмоциональная доминанта партогенеза превалировала над рациональной.

Следующее же за ним размежевание по вопросу путей и средств транзита на «модернизаторов и традиционалистов, приверженцев элитарной политики и политики массовой»²³¹ уже носило больше элитарный характер, хотя и имело некоторое присутствие в обществе. И уже совсем элитарными выглядят размежевания конца 1990-х–2000-х гг. – на рыночников и этатистов и на «тех, кто близок и локусам власти» и «невластью»²³².

По сути здесь повторялось историческое, существующее с начала XIX в., деление российского общества на два противостоящих полюса – консервативное и радикальное течения. Именно в рамках этих двух ведущих политико-культурных традиций были созданы два проекта политических партий, которые соединили заимствованную форму политического института с традиционным для России смысловым содержанием.

Некоторым исключением в этом ряду можно считать Аграрную партию России, базировавшуюся на размежевании «город–село», существование которого подтверждала дифференциация партийных и электоральных предпочтений горожан и жителей сельской местности. Однако и в ней заметно присутствовал элитарный компонент. Это во многом была партия «сельских начальников без рядовых членов», что и обусловило легкость ее вхождения в «партию власти» в конце 2008 г.

В связи с вышесказанным более перспективным выглядит рассмотрение российского партогенеза на основе четырех конфликтов, предложенных немецким политологом Г. Китчельтом. Первый – на базе «культурного» измерения между «современными либертарианцами», отстаивающими ценности индивидуализма и право на участие в процессе коллективного принятия решений, и сторонниками «традиционного авторитаризма», коллективные нормы для которых являются более значимой ценностью, чем возможность индивидуального выбора. Второй вызван проблемами строительства национального государства, бывшей зависимостью или включенностью в состав других стран, полиэтничностью и т.п. Третий связан с коммунистическим прошлым и той ролью, которую сыграли коммунистические силы в процессе модернизации. Четвертый обусловлен распределением и дефицитом ресурсов²³³.

Также следует отметить, что элитарности российских партий способствовали глубокие кризисные процессы в социальной сфере, выражавшиеся в распаде прежних социальных связей, радикальной трансформации социальной структуры, маргинализации некогда статусных социальных групп (квалифицированных рабочих, представителей интеллектуального труда, военных, работников управленческого аппарата среднего и низового звена) и появлении так называемых временных социальных групп, то есть общностей, существование которых порождено спецификой переходного состояния российского общества²³⁴.

В то же время, объяснять все проблемы российской многопартийности изменением социальной структуры: уменьшением «как численно, так и по значению, рабочего класса, крестьянства», «разложением интеллигенции и ее распадом на группировки» и т.д., как это делают некоторые исследователи²³⁵, не возможно и не сосем правильно. Современные партии, в том числе российские, в основном носят всеохватный («саtch-аll-раrtу») характер, поэтому говорить об их зависимости от массовости социальных групп вряд ли обоснованно. Кроме того, назвать «коммунистические партии рабочими, а либеральные буржуазными не поворачивался язык хотя бы потому, что коммунисты не пользовались влиянием среди рабочего класса, а либералы не могли опереться на буржуазию по причине отсутствия таковой²³⁶.

Перспективнее, на мой взгляд, вслед за Ю.Г. Коргунюком, объяснять особенности развития тех или иных партий не их социальной базой, а «человеческим наполнением» тех или иных организаций»²³⁷. Например, если условиях «спонтанной» модернизации первые партии – либеральные – создавались формирующейся буржуазией, стремящейся к обеспечению сохранности своей собственности, то в России их основу составили люди с высоким уровнем образования и квалификации, но низким уровнем доходов (научная, гуманитарная, творческая интеллигенция), действовавшие из идейных побуждений и традиционно обладающие более низкой политической активностью, меньшим стремлением к власти.

Предприниматели же все больше тяготели и тяготеют к «партиям власти», связывая с государством стабильность своего бизнеса. Тем более что «наш крупный капитал» прочно связан с государством, «во многом зависит от государственной поддержки. Конкурентный рынок и правовое пространство, условия, необходимые для формирования капиталистического производства в общенациональном масштабе, его мало интересуют, поскольку львиная доля нефти, газа, никеля, алюминия, проката идет на экспорт. Что же касается внутреннего рынка, то здесь крупный капитал выручает монополия, приобретаемая за счет обоюдовыгодной связи с центральной и региональной властью»²³⁸.

Помимо предпринимателей, в «партии власти» всегда в большей или меньшей степени присутствовал чиновничий, бюрократический компонент, обеспечивающий ее иерархичность, безынициативность полную подконтрольность и дисциплину членов.

Та же чиновничья суть, по словам Ю. Коргунюка, даёт о себе знать и в деятельности Компартии РФ, «декларативная непримиримость которой к «антинародному» режиму ничуть не мешает коммунистам чутко применяться к политической конъюнктуре с максимальной для себя выгодой. Другое дело, что костяк организационных структур КПРФ составляют чиновники вчерашнего дня, чей «золотой век» остался во временах застоя и воспринимается теперь как недосягаемый идеал – отсюда и выраженный идеологический характер Компартии. Эта идеологизированность, однако, не такая уж священная корова: её холят и лелеют, когда она даёт молоко, т.е. голоса на выборах, но ею легко жертвуют, когда власть предлагает за мясо сходную цену – в виде уступок лоббистского характера»²³⁹. В качестве своей электоральной базы КПРФ ориентируется не на наемных рабочих, а на бюджетополучателей – от бюджетной сферы (врачи, учителя и пр.) до оборонки и АПК, что опять же заставляет ее выступать за укрепление государства и расширение его регулятивных функций.

В связи с этим российский партогенез имел еще одно отличие от западного – на Западе первоначально возникали традиционные политические партии, четко связанные с определенной идеологией. Появление же прагматичных «сегментированных» партий относится лишь к ХХ в. Ускоренный характер отечественного транзита, «отсутствие четко выделенной политической сферы»²⁴⁰ привели к тому, что «идеологические» партии (за исключением КПРФ) оказались слабы. Их место занимали корпоративные структуры типа Союза работников жилищно-коммунального хозяйства, Ассоциации работников правоохранительных органов РФ, Автомобильного клуба России и др. Тем более что, по верному замечанию немецкого ученого Андреа Рёммеля со ссылкой на Г. Китчельта, клиентальные партии, также как и харизматические, «не требуют больших организационных расходов и построения политического консенсуса». В то же время, они «не способны создать своего рода социетальные и политические скрепы (например, коллективные идентичности и организационные сети), которые позволяют им установить тесную программную координацию между сторонниками партии и лидерами»²⁴¹.

В немалой степени данную черту объясняет анализ нормативно-ценностных комплексов приверженцев разных политических партий, показывающий, что они мало чем отличаются, что свидетельствует о слабости и подвижности идейно-политической дифференциации в российском обществе, условности любых критериев создания партийных образований.

Как отмечают исследователи электоратов российских партий, большинство избирателей на рубеже веков существуют в пространстве имперской, великодержавной идеи, автоматически смещая в него и политические партии. Более того, по словам псковского исследователя Л.М. Шлосберга, только эти политические партии в 2000-е гг. были «представлены в национальном парламенте – ЛДПР (имперская партия-кич), «Родина» (имперская партия национального реванша), КПРФ (имперская партия бывшего СССР) и правящая партия «Единая Россия» (имперская партия современной бюрократии). Все новые партийные проекты, претендующие на участие в общенациональном парламентском спектре, также основываются во многом на матрице имперского сознания (например, «Справедливая Россия» – имперская партия великодержавной ностальгии). Неимперские политические партии находятся на окраине политического поля»²⁴².

На близость электоратов «левых» и «патриотов-державников» указывает и В.А. Ваньков, считающий, что их объединяет «традиционный тип ментальности, негативное отношение к реформам (и переменам вообще), доминирование общинных коллективистских ценностей, этатизм, ориентация на «сильную руку», а также протестный характер голосования».

Вместе с тем у них имеется и ряд отличий, обеспечивающих стабильность самостоятельного существования партий данных направлений. Так, «левые» апеллируют, прежде всего, к ценностям коммунистического прошлого, в то время как «национал-патриоты» ориентированы на возрождение «великорусского» этноса, защиту национальной самобытности в противовес как «антинациональному» коммунистическому режиму, так и западной модернизационно-рыночной модели. Сторонники «партии власти», по мнению В.А. Ванькова, составляют отдельную группу, отличающуюся повышенной конформностью и склонностью к поддержке любых действий власти, а также наличием в ее составе социальных групп, выступающих не за продолжение реформ и не за реставрацию прежних социально-экономических устоев, а скорее за сохранение статус-кво²⁴³.

Снижение политической конфликтности общества по мере удаления от «эпохи реформ» в сочетании с упоминавшейся идеологической синкретичностью массового сознания предопределили произошедшую в «путинский» период трансформацию «идеологического ландшафта: доминирующую роль в нем» стал «играть устойчиво расширяющийся «центр», претендующий на «синтетическую» идеологию, которая вбирает в себя множество разных позиций, не проводя между ними границ»²⁴⁴.

На фоне такой идеологической эклектики ряд исследователей предлагали проводить дифференциацию электоратов российских партий не по разделяемым общественно-политическим ценностям, а по субъективному ощущению адаптированности к нынешней жизни. Так, СПС в начале 2000-х гг. были склонны поддерживать люди, более других чувствующие себя конкурентоспособными и перспективными. Заметно меньшая уверенность в себе – это электорат «Яблока», еще чуть-чуть меньше уверенность в себе – это «Единая Россия», еще чуть-чуть меньше – это ЛДПР. «Дальше просто провал, ощущение безысходности, неполноценности, «мы никогда не адаптируемся», «мы не приспосабливаемы к этой жизни», «мы за бортом» – это электорат Коммунистической партии Российской Федерации»²⁴⁵.

Таким образом, основным социальным фактором российского партогенеза стало размежевание общества на элиту, стремящуюся сохранить или увеличить свою власть и ресурсы и использующую для этого, наряду с прочими средствами, политические партии, и массу, в зависимости от необходимости играющую роль ресурса или статиста, привлекаемых элитой для решения своих задач в обмен на некоторые обещания социально-экономического характера.

Другими факторами, оказавшими влияние на российский партогенез, как и процесс модернизации в целом, являются традиции общества, его политическая культура. Под политической культурой в данном случае понимается «система исторически сложившихся, относительно устойчивых репрезентативных убеждений, представлений, установок сознания и моделей поведения индивидов и групп, а также моделей функционирования политических институтов и образуемой ими системы, проявляющихся в непосредственной деятельности субъектов политического процесса, определяющих ее основные направления и формы и тем самым обеспечивающих воспроизводство и дальнейшую эволюцию политической жизни на основе преемственности»²⁴⁶. Иными словами, отражая наиболее устойчивые, глубоко укоренившиеся в сознании граждан мотивации, ориентации, установки и модели поведения, характерные для конкретного общества в сфере политики, она программирует идеалы, нормы и реальную деятельность его членов в данной сфере, обуславливает формы и функции политических институтов.

Особенно роль политической культуры возрастает в переходные периоды. Ведь трансформацию старых или создание новых институтов осуществляют граждане «прежнего общества», перенося в них усвоенные в процессе социализации традиции общества, накопленный политический опыт. Более того, становясь политическими маргиналами, утрачивая веру в прежнюю систему ценностей, но еще не имея новой, люди в своем стремлении обрести некую стабильность обращаются к «истокам», их сознание, как это часто бывает в кризисные моменты, приобретает традиционный характер.

Этим, на мой взгляд, объясняется тот факт, что исследователи при рассмотрении вопроса о применимости у нас западных моделей политических институтов, в том числе партий, почти всегда давали на него отрицательный ответ²⁴⁷. Ведь политический институт – это не только система органов и функциональных взаимосвязей между ними, но и «ментальные конструкты» и «смыслы». Руководствуясь ими, люди в процессе социального взаимодействия создают «овеществленные» политические «установления» и «организации». А потому определяющим фактором устойчивости институтов была и остается их зависимость от массовых настроений, способностей широких социальных аудиторий к воспроизводству соответствующих их назначению ценностей, поддержанию норм и стереотипов организации власти.

В то же время, говорить, что российская политическая культура «тормозила» партогенез, мне кажется, тоже нельзя. Более того, стоит согласиться с мнением И.И. Глебовой, что «в 1990-е гг. … наша страна испытала мощное воздействие политической культуры Запада, ставшее одной из причин ее обновления. Современная Россия – не продукт реставрации, она есть нечто принципиально новое»²⁴⁸. Возникшие политические организации своей деятельностью, воздействием на процесс формирования и воспроизводства политических смыслов, значений, идентичностей, по сути, осуществляли самолегитимацию, объясняя и оправдывая существующий порядок, придавая ему относительную устойчивость²⁴⁹.

Просто в «ядре» российской политической культуры не содержатся ценности классического либерализма, представления о партиях как важнейшем субъекте политики, основной форме артикуляции и лоббирования социальных и корпоративных интересов, наиболее эффективном канале формирования государственного аппарата и трансформации интересов общества в государственную политику, политического воспитания и мобилизации граждан. А потому она, по образному выражения Г.Л. Кертман, «одомашнила» новые институты и политические практики, уподобляя их привычным, знако­мым, вписывая импортированные институты в традиционный ценностно-нормативный контекст и вырабатывая спектр мотиваций политического поведения, органичный для «среднего россиянина»²⁵⁰.

Кроме того, массовое сознание в процессе трансформации не учло тот факт, что к концу ХХ в. партии в западных странах изменились, как бы завершив цикл своего развития: они возникали как «предприятия претендентов» на определенные посты и снова вернулись к роли преимущественно «электоральных машин». Поэтому, по словам Ф. Шмиттера, «было бы анахронизмом думать, что партиям» посткоммунистических стран «предстоит повторить все стадии развития своих предшественниц, выполняя при этом все их функции»²⁵¹. Тем самым возник разрыв между заимствуемыми на западе современными институциональными моделями политической партии и требованиями, предъявляемыми к ней российским массовым сознанием. Как показывают опросы, рядовые избиратели связывают доверие партиям не с четкостью предлагаемых ими стратегий развития общества и их адекватностью существующей ситуации, а с выполнением своих социально-экономических обещаний, повышением эффективности работы с населением, а зачастую просто сводят их деятельность к оказанию помощи определенным группам. «На партии в этой интерпретационной схеме» вполне в соответствии с отечественным мировоззрением «возлагаются, по существу, функции специфических, «периферийных» структур государственной власти»²⁵².

Достаточно вспомнить, что в основании доминирующей традиционалистской культуры российского общества лежат ценности коммунитаризма, восходящие к общинному коллективизму и обуславливающие не только приоритет групповой справедливости перед принципами индивидуальной свободы, но и в конечном итоге – ведущую роль государства в регулировании политической и социальной жизни, а также персонализированное восприятие власти. Главной политической идеей является «социальная справедливость», предопределяющая по преимуществу морализаторские оценки межпартийной и межгрупповой политической конкуренции. Характерно для нее и недопонимание роли представительных институтов, тяготение к исполнительским функциям, незаинтересованность в систематическом контроле за властями, неспособность к самоорганизации, соборность как массовость сознания и поведения, затрудняющие формирование партийной системы России и накладывающие отпечаток на взаимодействие партий и общества²⁵³.

Именно соборностью и народностью русской политической культуры объяснялись многие особенности отечественного политического процесса представителями разных идейных направлений XIX-ХХ вв. И сегодня их архаические элементы присутствуют в массовом сознании, естественно в осовремененной форме.

Идея народности основана на сакрализации «народной воли», рассмотрении народа не в западном значении суверена как источника права, который может ошибаться, но все равно обладает верховной властью, а как носителя истины и источника высшей мудрости. В рамках этого мировосприятия, как справедливо отмечали Н. Бирюков и В. Сергеев, народ как целое приобретает особый онтологический статус, отличный от статуса индивида или группы и не имеющий ничего общего с демократическими ценностями. Народ становится не субъектом политики, а экспертом, судьба которого зависит от его единства. Недаром общину в России называли «миром», а все представительные органы формировались по социальному принципу.

Однако и представительство носило особый характер, так как «общинная психология» отрицает «чужака», не доверяет ему. Община – это мир плотных социальных сетей, «порождающих наборы нормативных, символических и культурных стандартов», регламентирующих политическое поведение человека, «задающих объемы информации, необходимой и доступной индивидам для принятия решений»²⁵⁴, но информации, уже подвергшейся оценке со стороны данной группы. Информация и нормы передаются через межличностные связи и не требуют посредников – партий, наоборот, возникающих при разряжении социальной сети. Но и в «атомизированном» сообществе людей, испытывающих недоверие и неприязнь друг к другу, партии не могут возникнуть. Поэтому при отсутствии «социального капитала» говорить о доверии любым политическим институтам нетрадиционного типа, в том числе политическим партиям, невозможно. Не случайно Э. Гидденс прямо подчеркивал, что природа социальных институтов модерна теснейшим образом связана с «настройкой механизмов доверия» в этих системах²⁵⁵.

Это полностью подтверждают опросы общественного мнения, показывающие, что россияне доверяют институтам традиционного общества – главе государства, армии и церкви, а не представительным органам власти и партиям. Так, по данным Левада-центра, партиям в 2000-х гг. доверяли от 4 до 6% населения, частично – около 30%. На этом фоне президенту полностью доверяли 54–58% россиян, частично – 28–30%; церкви – 38–44% полностью и 21–23% частично, армии – от 20 до 30% полностью и 33–35% частично. Даже профсоюзы в этом списке получали от 9 до 12% полной поддержки и 20–25% частичной.

Подтверждает репрезентативность полученных рейтингов и другой параметр – оценка влияния общественно-политических институтов на ситуацию в стране. По данным того же Левада-центра, в 2005–2006 гг. для партий она составила 2,5 баллов, в то время как влияние президента респонденты считали равным примерно 4 баллам, силовых структур и СМИ – 3,5 балла, а церкви – 3 балла²⁵⁶.

При ответе на открытый вопрос Фонда «Общественное мнение» в апреле 2007 г. – о вреде, наносимом партиями, – респонденты обвиняли их в бездействии и неэффективности («много разговоров, а дела – чуть, одна показуха»; «много словоблудия» – 11%), паразитизме и расточительстве («деньги едят бюджетные»; «дармоеды на нашей шее» – 7%), безразличии к людям («не думают о простом народе, нищая пенсия»; «не слушают людей, не отражают интересы народа» – 6%), корыстолюбии («все гребут в свои карманы» – 6%), лживости («обман народа»; «много врут» – 3%) и т.д. Особо стоит отметить, что довольно многие (8%) ставили партиям в вину стремление к власти, межпартийную борьбу как таковую («вечно спорят между собой»; «разногласия»; «много политической борьбы»; «каждая добивается власти»)²⁵⁷.

Тем самым, отрицая необходимость политических партий либо стремясь к существованию одной массовой партии и объясняя это тем, что постоянная борьба между партиями за власть дестабилизирует ситуацию в стране²⁵⁸, граждане современной России по-прежнему, подчас бессознательно, разделяют библейский тезис о неминуемом крахе земного царства в случае его идейного или политического разделения, который во все времена имел в России большую популярность, порождая эсхатологичность массового сознания. Как показал в июне 2006 г. опрос Фонда «Общественное мнение», почти половина россиян (47%) убеждены, что конкуренция, соперничество между политическими партиями обычно приносит стране больше вреда, чем пользы. Противоположное мнение разделяют только 31% наших соотечественников²⁵⁹. В 2007 г. их доля составила уже 24%²⁶⁰.

К этому можно добавить вполне обоснованное предположение С.В. Патрушева и Т.В. Павловой, что «в основе «антипартийности» лежат недостаточная дифференциация государства и общества и, как следствие, трудности политической самоидентификации россиян, которые в большинстве своем неспособны выбрать «специализированного» посредника для представительства неясных политических интересов»²⁶¹. Поэтому граждане новой России в основном поддерживают тенденцию к формированию «солнечной» системы с доминированием одной партии, позиционирующей себя в качестве прямого канала связи с президентом. Примечательно, что число сторонников «одной сильной правящей партии» советского типа достаточно стабильно на уровне 30%. В 2001–2004 гг. они составляли 34% избирателей, в 2005 – 38% и в 2006 – 32%²⁶².

В этих условиях значительным достижением можно считать то, что без партий российская политическая система обществом уже почти не мыслится. Согласно всероссийским опросам общественного мнения, отрицают необходимость данного института около 7% россиян (2001 г. – 8%, 2004 – 6%, 2005 – 7%, 2006 – 7%). Большинство же граждан, особенно молодого и среднего возраста, все-таки не приемлет возврат к однопартийной системе и связывает дальнейшее политическое развитие нашей страны с функционированием двух-трех крупных партий. По данным Левада–центра, в 2001 г. таковых насчитывалось 41%, в 2004 – 44% и в 2006 году – 42%.²⁶³

Тот же сакральный смысл несла и соборность, обозначавшая «некое мистическое единство рода человеческого, образцом и воплощением которого являлась коллективистская тотальность русской деревенской общины – мира»²⁶⁴. Этот термин при всем многообразии его значений ассоциируется с названием сословно-представительных учреждений Московской Руси, в свою очередь развившихся из церковных институтов. Подобная ориентация не могла остаться без последствий. Целью собора было не представительство интересов, как в парламенте, а все тоже выявление истины. И «сколь бы ни были разнородны группировки, в которые объединялись участники собора, сколь бы острый характер ни приобретали порой ведшиеся там дискуссии, за всеми разногласиями... маячил идеал высшей истины»²⁶⁵. Его участники и не рассматривались как представители своих избирателей, своих партий и даже своих сословий. Собор олицетворял единство общества в целом, он был как бы символическим заместителем народа в его отношениях с правительством, изначально не допуская существование в своих рядах каких-либо «фракций». Это объясняет ориентацию общества «на партию-лидера», ее массовую поддержку, стремление снизить число политических партий и степень конкуренции между ними, оценку парламентских дискуссий как «бесполезной траты времени и народных денег».

В сочетании народность и соборность и порождают традиционное стремление нашего общества к сильной власти автократического характера как на государственном, так и на партийном уровне, приводя на современном этапе к принципу доминантности в политическом пространстве – доминантное государство, доминантный лидер, доминантная партия.

Применительно к российским партиям это проявилось еще в конце XIX столетия в теории партии революционных народников, разделявшихся по вопросу принципа организации партии на «федералистов» и «централистов»²⁶⁶.

В представлении Н.П. Огарева, П.Л. Лаврова и П.А. Кропоткина партия должна была строиться «снизу», когда обладающие достаточной самостоятельностью местные организации создавали бы центральные органы для координации своей деятельности²⁶⁷. Подобный федералистский принцип построения партии отвечал, по их мнению, геополитическим особенностям России и обеспечивал бы оперативность и эффективность работы на местах.

Однако на практике, как в силу объективных причин (преобладание нелегальных форм деятельности, малочисленность революционных организаций, периодические преследования, опустошавшие возникавшие структуры и разрушавшие хрупкие связи между ними), так и традиций организации власти в России, преобладающим стал принцип централизации, согласно которому основная власть и финансовые ресурсы партии аккумулировались в Центре. Он полностью подчинял себе местные организации, регламентировал их деятельность и требовал периодической отчетности о проделанной работе. Элементы данной модели имели место уже у декабристов, а затем были расширены и апробированы М.А. Бакуниным, П.Н. Ткачевым, «Землей и Волей» 1870-х гг. и народовольцами²⁶⁸.

Тем самым теорией партии народников было положено начало закрепленному длительным историческим опытом отклонению от мировой линии развития политических партий. Российская модель партии создавалась в принципиально иных национально-государственных условиях и, по образному сравнению И.Б. Левина, может быть объяснена «парадигмой Давида и Голиафа»: в поединке с заведомо более сильным противником слабый ищет и находит неординарные средства борьбы²⁶⁹. Однако, на мой взгляд, немалую роль в переходе к централизованному типу партий сыграла также традиция концентрации власти в руках одного человека или органа и иерархизации общества.

Поэтому приспособленная для нелегальной работы непарламентскими методами и ориентированная на монопольное положение в политическом пространстве «пирамидальная» модель народнической и ленинской партии не только победила в нашей стране в начале ХХ в., но и сохранилась в советский период и продолжает так или иначе проявляться до сих пор, особенно в структуре «Единой России». Этим же можно объяснить неудачи «большевизации» компартий в других странах²⁷⁰.

Еще одна важная черта российской политической культуры и модели государственности – персонификация власти – в партогенезе нашла воплощение в вождистско - клиентельном характере большинства партий конца ХХ – начала XXI в., которые институционализировались как «группы поддержки» лидеров вокруг известных или влиятельных политических персон. В связи с этим главным качеством членов партии становится личная лояльность лидеру, активность же и идеологическая определенность местных и региональных организаций, да и партии в целом, имели вторичный характер. Партии фактически превращались в закрытые системы, оторванные от общества и решающие свои проблемы, вспоминающие об интересах и потребностях граждан лишь накануне и в период выборов. Расколы в них также вызываются в основном межличностными, а не идеологическими противоречиями.

Слабость представительской роли партий в обществе в сочетании опять же с персонифицированным восприятием политических институтов приводит к идеологической слабости партии. Именно «лидер... привлекает избирателей своей личной популярностью», после выборов этот процесс «находит... логическое продолжение – лидеры автономизируются от собственной партии и даже ее парламентской фракции, получают свободу действий в кулуарных договоренностях с исполнительной властью и партнерами по Думе»²⁷¹. Наиболее ярким примером здесь выступает ЛДПР, которая и СМИ, и рядовыми избирателями воспринимается и называется «партией Жириновского». Когда же на выборах в Госдуму 1999 г. партия официально обозначила себя как «Блок Жириновского», избиратели никак на это не отреагировали – партия получила 6% – свой рейтинг на тот момент.

В случае невождистских партий, например, КПРФ, бывших АПР и СПС, имеет место другое проявление традиционности – преобладание поддержки партий на смысловом, символическом уровне, иногда даже по названиям, при слабом представлении о содержании их программ. Это связано с тем, что легитимация власти и политических институтов в России всегда «имела … идеократический характер, ибо в основе любого традиционного общества лежит ориентация на ценности, а не на практические цели …»²⁷².

В то же время следует отметить, что актуализированное состояние российской политической культуры менялось за последние десятилетия. В 1990-е гг. ее, пользуясь типологией американского политолога Розенбаума, можно было отнести к фрагментарной, когда социальные слои придерживались различных политических ценностей и моделей поведения. В этих условиях отсутствует консенсус по основополагающим вопросам общественно-политического устройства, идет столкновение политических установок и эмоций, автономизация интересов социальных групп или, употребляя терминологию С. Липсета и С. Роккана, «размежевание» прединдустриального и индустриального типов развития. Это приводило к образованию не политических партий в подлинном смысле этого слова, а групп интересов, имеющих партийную форму, например, Крестьянской и Аграрной партий России.

В 2000-е же годы на первый план выходят этатистский и патерналистско-подданический элемент политической культуры, что распространяется и на политические институты, политические формы и структуры, в том числе, партии. В условиях сокращения публичного пространства политики их образование перестает быть значимым для групп интересов. Инициатива же партообразования переходит к государству, стремящемуся сформировать свои партии – «клиентелы» (например, «Единая Россия», «Родина», «Правое дело»), отрицающие неэтатистскую модель политической системы, а потому находящиеся в постоянной оппозиции к либералам, о чем еще раньше предупреждал М. Афанасьев²⁷³. И массовое сознание государство в этом поддерживало: в 2006 г. 41% россиян положительно или скорее положительно относились к тому, «чтобы «Единая Россия» официально стала ведущей силой государства, которая, как в свое время КПСС, могла бы направлять действия всех органов власти и назначать своих людей на любые ответственные должности»²⁷⁴.

Институциональной формой стремления российской власти обеспечить себе гарантированную поддержку в форме партии стал уникальный политический продукт – «партия власти», сконструированная «по образу и подобию» самой Власти» или ««мечтаний» о ней русского общества». Она соединила в себе действующие в одной «архаичной, неполитической» ментальной плоскости «ожидания россиян от «своей» Власти и расчет Власти в отношении «своих» россиян»²⁷⁵.

Таким образом, здесь прослеживается подмеченная еще В.О. Ключевским и повторенная в наши дни Ю.С. Пивоваровым формула: «в России нет борьбы партий, но есть борьба учреждений». Под этими словами великий историк подразумевал, что «неразвитость гражданского общества в России одним из своих следствий имеет неразвитость партийной системы. Политические партии возникли у нас довольно поздно и не играли значительной роли». Вместе с тем в любом обществе, и российском в том числе, имеются различные интересы, «неодинаковое понимание того, каким путем должно идти, какие средства и как применять. Запад решает эти задачи во многом через партии, выражающие и представляющие волю и интересы того или иного сектора (сегмента) социума. У нас – тоже во многом – роль партий играют учреждения (министерства, ведомства)»²⁷⁶.

Исходя из этого, следующим важнейшим фактором российского партогенеза рубежа ХХ–XXI в. выступают институциональные факторы, выделенные в особую группу в работах ряда отечественных исследователей российских партий, в частности Г.В. Голосова²⁷⁷. Они демонстрируют зависимость развития политических партий от состояния политической системы в целом, «институциональной инфраструктуры», которая во многом определяет устойчивость партий, задает объективные параметры их развития, обозначая пределы организационного роста и возможности политического маневрирования. Наибольшее значение для характера развития многопартийности среди институциональных факторов имеют форма правления, форма государственно-территориального устройства, политический режим и избирательная система.

Базовыми, основополагающими в этом ряду выступают «правила игры», или, учитывая этатизм отечественной политической практики и культуры, модели взаимодействия государства и партий, которые лучше всего, на мой взгляд, описывают теории плюрализма и корпоратизма. Кроме того, влияние государства на развитие российской партийной системы можно охарактеризовать названием одной из ленинских работ – «Шаг вперед – два шага назад».

В 1990-е гг. государство как вполне сознательно, так и в силу необходимости решения задач, связанных с обеспечение безопасности себя и общества и проведением модернизации, придерживалось модели плюрализма. Партии создавались и функционировали свободно и только от них, от их способности или неспособности отвечать потребностям общества, налаживать взаимодействие с группами интересов зависело их будущее. «Партии власти» исполнительными органами инициировались, но затем играли по тем же правилам, что и остальные партии, власть не ставила себе целью обеспечить их доминирование любой ценой.

Начиная с 2000 г., с приходом нового президента, государство меняет стратегию и переходит к корпоратизму, начиная именно «выстраивать» политический процесс как сферу взаимодействия между партиями под контролем государства. В эту стратегию вписывается и принятие закона «О партиях» с внесением в него количественных требований к партиям с последующим ужесточением этих требований, и запрет на создание избирательных блоков сначала между партиями и другими организациями, а потом и между партиями (чего нет в мировой практике), вмешательство во внутрипартийные процессы смены лидеров, выдвижения кандидатов, расколов и слияний.

С этих позиций становится возможным сравнение российской ситуации с Египтом, Марокко, Алжиром и Иорданией, где существующие режимы во избежание неконтролируемого народного протеста ввели подобную разрешительную практику создания общественных и общественно-политических организаций. При этом, возникая, как пишет К. Викторович, «эти организации были вовлечены в паутину бюрократических практик и правовых кодов, которые позволяют власти отслеживать и регулировать коллективную активность. Эта паутина снижает возможность вызова государству со стороны гражданского общества за счет того, что делает большую часть коллективной активности видимой для административного аппарата. При таких обстоятельствах институты гражданского общества являются в большей степени инструментом государственного социального контроля, нежели механизмом наделения коллективной властью»²⁷⁸.

Тезис о детерминирующем воздействии формы правления на роль и место политических партий в жизни общества встречается в трудах М.Я. Острогорского, Б.Н. Чичерина, М. Вебера, Р. Михельса и др. В более ранний период развития политической науки эта мысль прослеживается в сочинениях Дж. Локка, Ш.Л. Монтескье, Дж.Ст. Милля. Но наиболее четко его сформулировал М. Дюверже, связав развитие партий с расширением народного волеизъявления и прав парламентов: «Чем больше возрастают функции и независимость политических ассамблей, тем настоятельнее их члены ощущают потребность в объединении по признаку родства, чтобы слаженно действовать. Чем более расширяется право голоса и множится число голосующих, тем более необходимым становится организовывать избирателей с помощью комитетов, способных познакомить с кандидатами и привлечь голоса в их пользу»²⁷⁹. В современной партологии такое представление является общепринятым, а его конкретизация осуществляется путем анализа влияния еще одного институционального фактора партогенеза – механизма формирования органов власти и роли партий в этом процессе.

Взаимозависимость существующих в обществе партийной системы и характера избирательной системы была подмечена опять же М. Дюверже, сформулировавшим ее в трех формулах: 1) режим пропорционального представительства ведет к многопартийной системе с жесткими, независимыми и стабильными партиями (за исключением случаев всякого рода кратковременных, но бурных движений); 2) мажоритарное голосование в два тура ведет к многопартийной системе, партии которой характеризуются «мягкой» структурой, склонностью к альянсам и относительной стабильностью (во всех случаях); 3) мажоритарное голосование в один тур ведет к дуалистической системе с чередованием у власти больших независимых партий²⁸⁰.

Так, избранный восточноевропейскими странами режим парламентской демократии способствовал быстрому превращению партий в стабильные структуры, оказывающие реальное влияние на осуществление политики. Параллельно шла «фильтрация» партий, исчезновение наиболее слабых и неструктурированных.

Конечно, определенное значение здесь играла и стартовая институциональная среда. В отличие от СССР в большинстве стран бывшего социалистического лагеря официально сохранялись некоммунистические партии, хотя и низведенные до уровня сателлитов местных компартий. Процесс становления многопартийности в странах Балтии во многом был сопряжен с носившей массовый характер борьбой за независимость, что существенно повышало степень политического участия граждан и стимулировало организационный рост политических объединений. Кроме того, во всех законодательных актах сразу «было четко провозглашено отмежевание от всего, что напоминало бы государственные партии или, иначе, партии власти»²⁸¹. В этом плане процесс институционализации политических партий имел дополнительные резервы, чего в России не наблюдалось.

Более того, в 1991–1992 гг. российский партогенез был осложнен формально апартийным принципом формирования государственных органов всех уровней²⁸², сохраняя данную ситуацию до сих пор применительно к исполнительной власти. Переход к пропорционально-мажоритарной избирательной системе по Конституции 1993 г. повлек буквально «бум» образования партий. В результате в 1995 г в России насчитывалось более 250 партий и общественных объединений, чьи уставы предусматривали участие в выборах в государственные органы²⁸³. Как и на Западе в период формирования демократии, значительная часть из них создавалась под лидера, обеспечивая для него и его сторонников возможность прохождения в органы государственной власти.

Иными словами, в 1990-е гг. выборы, особенно федерального уровня, выступали мощнейшим катализатором партогенеза и средством упорядочивания партийной системы, т.к. после каждого электорального цикла количество партий сокращалось, вытесняя из политического пространства созданные под выборы «партии-однодневки» и явные партии-аутсайдеры.

В то же время, когда на региональных выборах в большинстве субъектов РФ применялась мажоритарная система, вместо тенденций к возникновению двухпартийной модели обычно имело место вытеснение практически всех политических партий на периферию политического пространства, а большинство мандатов в региональных легислатурах получали так называемые независимые кандидаты.

В связи с этим стоит согласиться с мнениями С.Е. Заславского, что теорема М. Дюверже не всегда применима к партийным системам, процесс организационного становления которых не завершен²⁸⁴, и Р. Мозера, считающего, что для стран с низкой партийной институционализацией пропорциональная система с порогами может обеспечить большее ограничение числа партий, чем мажоритарная система. По словам последнего, пропорциональная система повышает статус политических партий, обеспечивая их монополией на процедуры выдвижения кандидатов, чего нет при мажоритарных выборах²⁸⁵.

Б.И. Макаренко дополняет этот тезис и влиянием субъективного фактора: на российской почве при мажоритарных выборах сложились бы достаточно мощные левые партии (коммунистическая и, возможно, аграрная) и небольшие с точки зрения парламентского представительства, слабые националистические и либеральные партии, различающиеся степенью своей оппозиционности к власти²⁸⁶, чего власть, естественно, допустить не могла.

С этими выводами в некоторой степени сочетается и довольно радикальный тезис доктора философских наук, профессора Л.В. Полякова о том, что не только мажоритарная, но и смешанная избирательная система тормозит становление партий. «Кандидаты в одномандатных округах использовали «свою «независимость» как определенное конкурентное преимущество», постепенно формируя у избирателей «стереотип определенного отторжения «партийных» кандидатов по одномандатным округам», внедряя «тезис о том, что партийные кандидаты отвечают перед партией, а не перед избирателями, они мало что могут сделать для последних. Кроме того, в условиях отсутствия массовых партийных электоратов ставка на личность кандидата оказывалась намного результативнее ставки на его партийную принадлежность»²⁸⁷.

Вместе с тем, в реальности весь институциональный дизайн российского государства, его форма правления, не способствует легитимации партий массовым сознанием и превращению их в серьезного политического актора. Ключевым с точки зрения полномочий в нашей стране является пост президента. Для его получения претенденту необходимо набрать 50%+1 голос избирателей, что не способна обеспечить ни одна существующая в стране политическая партия. Поэтому для избрания кандидату необходимо апеллировать непосредственно к населению, дистанцироваться от партий, показать себя «народным кандидатом», что отчетливо проявлялось в избирательных кампаниях Б.Н. Ельцина и В.В. Путина. Еще более наглядно выглядит президентская кампания 2008 г., когда, пытаясь придать ей некоторой элемент партийности, о поддержке Д.А. Медведева заявила не одна, а четыре партии – «Единая Россия», «Справедливая Россия», Аграрная партия России и «Гражданская сила». Однако на самом деле данное заявление мало что значило: решающим в информационной стратегии президентской кампании был фактор «приемничества», поддержка кандидата популярным прежним президентом. На это же указывают и опросы общественного мнения: в июле 2006 г. 62% россиян посчитали, что Президент России «должен быть беспартийным и выполнять функции «арбитра» между различными ветвями власти и партиями»²⁸⁸.

Играет свою роль в процессах партогенеза и характер разделения властей. Как отмечает ряд политологов, «если в условиях парламентской республики или конституционной монархии, где правительство как орган исполнительной власти, как правило, подконтрольно парламенту, партийные фракции и коалиции, по сути, определяют кадровый состав и экономический курс власти исполнительной, то в президентской республике, предполагающей жесткую модель разделения властей и относительную независимость исполнительной власти от власти представительной, партии играют менее существенную роль и, как следствие, имеют более аморфную организационную структуру»²⁸⁹.

Российские партии не могут оказывать влияние на президента и исполнительную власть, в руках которой сосредоточены ресурсы, контролировать их. Основными каналами рекрутирования в состав управленческой элиты выступают наиболее влиятельные лоббистские группы. Поэтому деятельность в рамках политических партий выглядит малопрестижной и зачастую бесперспективной в карьерном отношении, а в массах сохраняется заложенное еще в «ядре» российской политической культуры представление о них как о чем-то бесполезном для общества, объединении людей, «стремящихся к власти и личному обогащению за счет нее». Так, в начале 2000-х гг. участие в деятельности политических партий как эффективный и реальный способ воздействия на власть с целью отстаивания своих интересов рассматривали только 5,3% россиян²⁹⁰. По сути в российской политии действует закон, сформулированный известным политологом В. Никоновым накануне одного из избирательных циклов: «Партии не могут быть весомее, чем тот приз, за который они борются»²⁹¹.

Некоторая попытка «партизации» исполнительной власти была предпринята в нашей стране в 2004 г. – государственным служащим категории «А» было разрешено вступать в политические партии и даже состоять в их руководящих органах. Однако значение данного решения не надо преувеличивать, т.к. на практике оно стало дополнительным средством выстраивания вертикали власти и консолидации элиты по линии «Единой России».

Столь же формальным является и решение 2009 г. о том, что партия, имеющая большинство в региональных легислатурах, предлагает Президенту РФ кандидатуры для рекомендации на пост губернаторов. Оно было принято с учетом, что большинство во всех заксобраниях регионов имеет «Единая Россия», «способная лишь играть роль дисциплинированного проводника политического курса власти, но не агрегировать различные интересы…»²⁹², тем более что ее решение все равно носит для президента рекомендательный характер.

Более того, в 2000-е гг. в ходе трансформации политического режима постепенно утратила свои и так незначительные по сравнению с исполнительными органами и группами давления политические позиции Государственная Дума РФ, фактически превратившись в механизм ратификации решений, принятых другими субъектами. Несмотря на формальное увеличение роли партий в процессе принятия государственных решений через переход на пропорциональную систему избрания депутатов высшего законодательного органа страны, реально она сократилась. Власть сосредоточилась в руках новой партийно-государственной номенклатуры с акцентом все же не на партийность, а на государственный статус.

Тем самым можно говорить, что российские партии фактически не выполняют свои главные функции, которые присущи им как политическим институтам и не могут быть переданы каким-либо другим общественным образованиям, – осуществление власти и формирование ее органов, смена правительства и его курса, если они утрачивают поддержку избирателей. Неотъемлемость их для партий подтвердила как политическая практика демократических стран, так и политическая наука в ходе дискуссии о «кризисе партий» в конце ХХ в.

Немалое влияние на конфигурацию партийной системы, наряду с формой правления, оказывает и форма государственно-территориального устройства. Мировой опыт показывает, что федеративная система тесно связана с дифференциацией интересов национального и регионального уровней (размежевание «центр – периферия» С. Липсета и С. Роккана). В связи с этим в большинстве федеративных государств, например, в США, Индии и др., институционализируется своеобразная двухуровневая партийная система с множеством партий регионального уровня, действующих в пределах одного или нескольких субъектов федерации. Национальные партии также имеют федеративную, так называемую «слабую», структуру, характеризующуюся значительной самостоятельностью региональных организаций в решении местных проблем и объединением усилий только накануне федеральных выборов.

Именно такая модель существовала в нашей стране в 1990-е гг. Правда, надо оговориться, что партии в регионах в основном создавались не гражданскими объединениями, а губернаторами как часть региональных электоральных режимов. Их функционирование основывалось на административных возможностях регионального лидера, его авторитете и популярности, обеспечивая губернаторам собственное переизбрание, а также продвижение своих сторонников в региональные и местные органы власти и получение определенных выгод в ходе общенациональных избирательных кампаний. Чаще всего последний вариант предполагал выполнение перед Кремлем обязательств по обеспечению дополнительных голосов за федеральные партии власти. Однако региональные лидеры не всегда с готовностью предоставляли центру свои услуги²⁹³.

Выстраивание вертикали власти путинского периода, включавшее подчинение региональных элит, привело к ликвидации низового уровня российской партийной системы путем запрета региональных партий законом 2001 г. «Национализация» партийной системы заставила губернаторов искать новые ресурсы сохранения свое власти, важнейшим из которых в этот период становится поддержка федерального центра, стимулируя тем самым их активное участие в процессе строительства «партии власти» и обеспечения для нее голосов на парламентских выборах.

Некоторую роль в дальнейшей унификации регионального партийного пространства сыграло повышение требований к минимальной численности партий до 50 тысяч членов. Оно ликвидировало часть мелких, маловлиятельных на федеральном уровне партий, которые, вместе с тем, имели активные структуры и успешно выступали на выборах в отдельных регионах, будучи контролируемыми местными группами интересов.

В результате жесткая централизованная структура, реализуемая «Единой Россией», меняет сущность российского федерализма. Кроме исполнительной, она обеспечивает и законодательную вертикаль власти, когда по партийным каналам региональные организации подчинены центральным органам партии, а, следовательно, формируемые ими фракции в региональных Законодательных собраниях больше ориентируются на политику федерального центра, чем региональные проблемы и особенности. В итоге публичный конфликт между центром и периферией превращается во внутрипартийное размежевание федеральной и региональных бюрократий.

Таким образом, итогом участия государства в российском партогенезе на современном этапе стало приведение партийной системы к желательному для властной вертикали состоянию – доминантной системе с присутствием только формальной оппозиции.

При этом о доминировании «Единой России» можно говорить только формально. Существующий в мировой практике вид «доминирующих партий» (представленный, в частности, Индийским национальным конгрессом, Институционально-революционной партией Мексики, Либерально-демократической партией Японии и т.п.), по справедливому замечанию Б.И. Макаренко, имеет с российской «партией власти» чисто внешнее сходство. «Доминантные партии» представляют собой широкие элитные коалиции, которые на основе полноценной внутренней демократии выдвигают лидеров и формируют курс исполнительной власти (т.е., политический лидер в подобной системе зависим от своей партии)²⁹⁴. Отечественная же «партия власти» подобных функций не исполняет – она сама зависима от избираемой исполнительной власти, а потому доминантой российского политического процесса выступает власть, возвышающаяся над всеми общественно-политическими образованиями.

Немаловажную роль в этом, как уже говорилось, сыграли правовые механизмы. Ведь чтобы партии образовались и в полном объеме начали выполнять свои функции, в числе прочих факторов партогенеза необходимы конституционно утвержденные принципы политического плюрализма, дающие партиям право на существование и деятельность. Недаром видный российский юрист, один из основателей екатеринбургской правовой школы изучения партий Б.А. Стародубский считал, что в рамках процесса правовой институционализации партии зачастую получают особые права, которыми не могут обладать другие виды союзов²⁹⁵.

При этом, говоря о правовом факторе российского партогенеза, представляется необходимым затронуть вопрос о его видах, о соотношении конституционализации и правового регулирования партий или институционализации в ее правовом значении. Мировая партология дала на него два противоположных ответа. Так, польский государствовед А. Патшалик разделял эти понятия, считая, что конституционализация – это конституционное признание существования партий и общее определение их роли в обществе и государстве, а институционализация означает их правовое санкционирование как своего рода государственного института²⁹⁶. Большинство же исследователей, к которому принадлежит и автор, склоняется к существованию единого процесса институционализации партий как признания их государством и разработки правовой основы их деятельности, посредством которой регулируется порядок их создания и функционирования. В таком понимании Конституции государств и специальное законодательство о партиях выступают средствами этого процесса.

Соотношение партогенеза и конституционализации в мировом масштабе различалось по типу модернизации. В странах спонтанной модернизации партий возникали намного раньше их правого признания, успевали укрепиться в обществе, органах власти и электоральных процессах. При догоняющей модернизации до конституционализации обычно существовали лишь отдельные нелегальные структуры или патронажные группировки, которые приобретали черты партий только после их легализации.

Именно по такому принципу шло образование партий в России во второй половине XIX–начале ХХ в., когда до 1905 г. в ней существовали только нелегальные партийные и протопартийные организации в основном революционного характера. Это было связано с сохранением большого веса и влияния сословно-феодальных институтов, господством самодержавия, отставанием процессов становления гражданского общества и институтов парламентаризма и правового государства. Массовость же партогенез приобрел после Манифеста 17 октября 1905 г., считающегося многими исследователями первой российской Конституцией, когда начали формироваться партии октябристов, кадетов, правового порядка, Торгово-промышленная партия и др.

Этот же вариант партообразования был повторен и в конце ХХ в. До отмены шестой статьи Конституции СССР 1977 г. и принятия в октябре 1990 г. Закона СССР «Об общественных организациях» кроме КПСС и платформ в ней существовали лишь неформальные политические клубы и объединения. Закон СССР закрепил особенности создания и деятельности общественных организаций, в том числе политических партий: запрет на членство иностранных граждан, недопущение вхождения в партию на правах коллективных членов иных партий и движений и др. Одновременно часть 2 статьи 6 Закона в качестве необходимого условия для регистрации политической партии оговаривала наличие в ее рядах не менее 5 тысяч граждан. Данное ограничение не распространялось на общероссийские партии, к численности которых специальных требований установлено не было.

Активно же партогенез начался с 1993 г., в связи с закреплением в новой Конституции принципа участия партий в формировании высшего законодательного органа страны. Этому же способствовала принятая смешанная избирательная система. При этом ее выбор был обусловлен не столько желанием соответствовать принципам демократии, сколько практической задачей: нельзя было допустить в новом парламенте катастрофическую раздробленность политических сил и полную неуправляемость, свойственную Верховному Совету (что и привело страну к глубочайшему политическому кризису октября 1993-го). Кроме того, смешанной системе было отдано предпочтение и потому, что Кремль надеялся на электоральный успех реформаторских избирательных объединений.

В то же время, Конституция России, в отличии, например, от Конституции Германии, где партиям посвящена целая глава, не определила ни признаки данного института, ни принципы его функционирования, упомянув лишь, что «в Российской Федерации признаются политическое многообразие, многопартийность; общественные объединения равны перед законом; запрещается создание и деятельность общественных объединений, цели или действия которых направлены на насильственное изменение основ конституционного строя и нарушение целостности Российской Федерации, подрыв безопасности государства, создание вооруженных формирований, разжигание социальной, расовой, национальной и религиозной розни» (Ст. 13).

Конкретизировать их должен был Закон «Об общественных объединениях». Однако он вплоть до 1999 г. вообще не упоминал о политических партиях, фактически уравнивая их в правах со всеми остальными общественными организациями, имевшими в уставе положение об участии в выборах и избирательных кампаниях. На этом основании, например, в выборах в Государственную Думу 1995 г. участвовали такие объединения, как «Блок независимых», «Ассоциация адвокатов России», «Профсоюзы и промышленники России – Союз труда» и др. Все же спорные вопросы решались в судебном порядке.

И только принятие в 2001 г. Закона «О политических партиях» завершило процесс институционализации партий в нашей стране, выведя российскую партийную систему на новый уровень. Закон четко сформулировал признаки политической партии и предоставил ей особые права – монополию на «самостоятельное выдвижение кандидатов (списков кандидатов) в депутаты, на иные выборные должности в органах государственной власти». Так, согласно нему, политическая партия должна была иметь региональные отделения более чем в половине субъектов федерации с не менее 100 членами в каждом, общую численность не менее 10 тысяч членов и регулярно принимать участие в выборах в указанных законом формах.

В то же время, он стал частью политики корпоратизма, централизации власти и усиления государственного контроля над обществом, механизмом упорядочивание партийной системы «сверху». Тем самым в России в очередной раз проявились исторические особенности трансформации, когда в условиях несформированности структур гражданского общества и гражданского контроля государство выступало инициатором данного процесса и пыталось его ускорить, что, конечно же, не имело ничего общего с демократией. Да и для многих российских партий, учитывая их состояние, поставленные законом требования были явно завышены. Большинство из них, повторяя справедливую формулировку Ю.Г. Коргунюка, имели «клубную природу», представляли собой «объединения единомышленников, воодушевленных некой идеей, проектом общественного устройства»²⁹⁷.

Вместе с тем, если отбросить вопрос о демократичности заданных «сверху» рамок, следует признать, что они дали стимул укрупнению партий, превращению их в реальные общенациональные структуры, заставили более внимательно относиться к своей деятельности и ресурсному обеспечению. Эти же требования поставили барьер для партий-«однодневок», малочисленных и маловлиятельных, созданных для лоббирования корпоративных интересов или удовлетворения амбиций их лидеров. Все это в конечном итоге привело к быстрому, резкому сокращению числа партий.

Оборотной стороной этого процесса стали ограничение конституционного принципа плюрализма интересов, т.к. большинство из них теперь не имеют реальной возможности институционализации в партии, снижение способности государства быстро выявлять и решать возникающие общественные проблемы, превращение законодательства в инструмент борьбы с оппозицией, перевод конфликта интересов, особенно на региональном уровне, в латентную или внутрипартийную форму, что, конечно же, не благопрятствует устойчивому развитию отдельных партий и партийной системы в целом. Иными словами, как верно заметила Н.Ю. Беляева, мы видим в России удивительное «перевертывание» зависимости между институтами и акторами: не институты «определяют рамки активности политических акторов», а акторы «подгоняют» институты под свои потребности²⁹⁸.

Дальнейшее сокращение числа политических партий и усиление государственного контроля над ними было связано переходом к пропорциональной избирательной системе с введением 7%-го барьера на федеральных и региональных выборах. Первая мера была направлена на то, чтобы нейтрализовать популярных оппозиционных политиков, избиравшихся по одномандатным округам, вторая – чтобы свести количество думских партий к минимуму, облегчив тем самым исполнительной власти контроль над ними. В итоге произошло как дальнейшее сокращение числа партий (до 7), так и унификация конфигурации партийной системы на всех уровнях – сколько-нибудь заметную значимость и право на формирование органов власти всех уровней получили только 4 парламентских, лояльных режиму партии – «Единая Россия», КПРФ, ЛДПР и «Справедливая Россия». Увеличение же минимальной численности партий в пять раз (до 50 тыс. членов) практически исключило возможность создания в России новых партий без использования «административного ресурса».

Отчасти количественное сокращение российских партий было связано с осознанием необходимости наращивания ресурсной базы, в том числе и за счет блокирования нескольких мелких партий или нескольких мелких вокруг одной крупной партии, что еще несколько лет назад считалось неосуществимым из-за больших личных амбиций региональных или федеральных лидеров. Начало этому движению положил в 1999 г. Союз правых сил, своей победой на парламентских выборах наглядно продемонстрировав эффективность данной меры. Следующим крупным шагом стало образование в 2006 г. партии «Справедливая Россия» из партии «Родина», Российской партии ЖИЗНИ и Российской партии Пенсионеров. В пользу присутствия элемента ресурсной взаимозависимости в данном объединении говорит тот факт, что «Родина» на момент слияния обладала большим количеством членов и региональных организаций, большей известностью среди электората, но осталась без административной поддержки и информационного ресурса, чем, напротив, обладали малочисленные Российская партия пенсионеров и Партия Жизни²⁹⁹.

Подтверждает стремление режима к максимально возможному, без ущерба для внешнего имиджа страны, сокращению числа партий и встраиванию их во властную вертикаль и вступивший в силу в мае 2009 г. федеральный закон, по которому государство гарантирует парламентским партиям освещение их деятельности на всех уровнях государственным теле- радиовещанием, что сразу дифференцирует информационные возможности российских партий³⁰⁰. С другой стороны, принятие данного закона вписывается в мировой опыт функционирования «картельных» партий, которые добившись монополии на формирование органов власти, стремятся не допустить в свой круг новых партийных игроков.

В целом, подводя итог анализа факторов российского партогенеза, нельзя еще раз не вспомнить теорию размежеваний С. Липсета и С. Роккана. Учитывая тренды трансформации российского режима, на мой взгляд, рассматривать ее применительно к России можно лишь для периода 1990-х гг., когда процесс партогенеза шел относительно свободно, и структурирование партий в некоторой степени определялось социально-экономическим размежеванием и дифференциацией интересов центра и регионов. Но и здесь есть определенные сомнения, т.к. в соответствии с вполне обоснованной позицией А. Рёммеле «размежевания – это долговременные структурные конфликты, являющиеся причиной противоположных позиций, представляемых соревнующими политическими организациями»³⁰¹. Говорить же как раз о долговременности в российской ситуации не приходится. Просуществовав менее десятилетия, классические размежевания были переведены в латентную форму формирующейся «вертикалью власти», проводящей поверх них новое размежевание – на лояльных и нелояльных, допущенных к существованию и ликвидируемых.