3. Трансформация российского политического режима в начале XXI в.

Рубеж веков многими политологами был воспринят как некая точка бифуркации, вновь поставив вопрос о дальнейших путях трансформации России. Еще в последние годы ХХ столетия с одной стороны стало ясно, что следующий президент – «приемник» вряд ли сохранит сложившуюся модель электорально-олигархической демократии, а с другой – возникло своеобразное ожидание мессии, который выведет страну из системного кризиса. Оставался только вопрос: «Каким образом?». Следует отметить, что при ответе на него в тот момент исследователи исходили из событий ХХ в. (демократия vs диктатура чуть ли не сталинского образца), по сути мысля в крайних категориях¹⁰². Они не предусмотрели вариант формальной демократии, ставший одним из серединных путей.

Перед политической наукой возникла необходимость подвести итоги десятилетия реформ и ответить на вопрос «Что достигнуто и где мы находимся?». Развернувшаяся дискуссия дала довольно пессимистичные картины российского общества рубежа веков. Так, Т.И. Заславская, оценивая перемены по трем осям – эффективности базовых институтов, качества социальной структуры и уровня человеческого потенциала, – отмечала, что формально установленные правила игры «нередко противоречат нормам социального поведения, закрепленным в национальной культуре». Фактически «взаимодействия социальных субъектов базировались не столько на законе, сколько на «понятиях», в основе которых – безусловный приоритет власти, денег и физической... силы». Раскол между господствующим классом и остальной частью общества резко углубился. Более чем в половине случаев «адаптация россиян происходила на базе нисходящей мобильности; она имела вынужденный, а не добровольный характер; сочеталась с сужением, а не с расширением сферы индивидуальной свободы»¹⁰³.

Ее поддерживал Ю.А. Левада, утверждая, что в результате реформ появился не «новый», а «приспособившийся» (точнее, вынужденный приспосабливаться) человек, «доминирует понижающая адаптация к изменившимся обстоятельствам, причем это относится не только к экономическому, но и к [его] социальному, статусному положению»¹⁰⁴.

Главными требованиями массового сознания стали порядок и стабильность, уже даже не связываемые с ростом благосостояния. Причем для их достижения общество было готово пожертвовать частью демократических элементов 1990-х гг. Так, в 2002 г. ценность свободы как институционального ресурса была значима для 25% россиян¹⁰⁵, а в 2003 г. опрос, проведенный Аналитическим центром Ю. Левады, зафиксировал, что будучи поставлены перед альтернативой – порядок или демократия, – 70% россиян отдают предпочтение порядку и только 27% – демократии¹⁰⁶.

Крайне низким оставался и уровень институционального доверия. Показательно, что россияне менее всего доверяли тем социальным и политическим институтам, на которые могли более всего влиять (например, институты представительной власти (Государственная Дума) или политические партии)¹⁰⁷.С другой стороны, имели место неподотчетность президента и правительства перед обществом, слабость общественных организаций, особенно партий.

Немецкие политологи В. Меркель и А. Круассан ввели для таких ситуаций очень интересны, на мой взгляд, термин «дефектные демократии», в которых даже «избранные на свободных и равных выборах представители народа отступают от данных основных принципов, взаимный контроль властей частично нарушается за счет действий в обход парламента или судебной власти»¹⁰⁸. Именно это мы могли наблюдать в России рубежа XX–XXI вв.

Как справедливо отметил Т. Карозерс, «политическая повседневность была плюралистической лишь по форме. Процесс изменений во многих случаях не затрагивал институты – они сопротивлялись, приспосабливались, сохраняя наследие авторитарного режима и его способ мышления; ряд акторов также оказался не затронут новыми веяниями: структуры госбезопасности, вооруженные силы, государственные предприятия с их сетью неформальных коррупционных связей»¹⁰⁹. В среде политического и интеллектуального класса, который в большей степени, чем само общество, оказался неспособным к жизнедеятельности в рамках либеральной культуры и начал активно готовить почву для нового отчуждения власти от общества, активизировались попытки доказать уникальность России, а следовательно, ее историческую невосприимчивость к либеральному способу организации общества ослабить привлекательность «Запада» как нормативной модели, к которой может стремиться общество.

Неразвитость, а потому и неэффективность демократических институтов, разочарование в их функционировании, состояние экономической и личной незащищённости неизбежно вели к появлению тяги к «сильной руке». Все большее число людей разделяли формируемую авторитариям в массовом сознании убежденность в том, что авторитарный лидер лучше гарантирует стабильность и порядок, чем «разрываемые противоречивыми устремлениями» демократические институты, в которых преобладают «случайные и эгоистические интересы»¹¹⁰.

В связи с этим, стоит согласиться с Л.И. Никоновской, что российский «авторитарный синдром» является не только «социально-психологической характеристикой состояния общественного сознания», но и «вполне объективной комбинацией факторов» в условиях, когда «политический процесс в большей степени предопределяется активностью бюрократического аппарата и ограниченного круга политических лиц»¹¹¹.

Главное заключается в том, что «традиционные» институты и использующие их политические акторы усиливали друг друга. «Традиционные», т.е. заинтересованные в авторитарных практиках, акторы, вопреки всем институциональным реформам, в своей повседневной деятельности воспроизводят «традиционные институты», а те, будучи глубоко укоренены в общественном сознании на уровне привычек или даже ценностей, в свою очередь, обеспечивают устойчивую защиту этих акторов. Иначе говоря, реализации авторитарных тенденций в нашей стране способствовали не конкретный актор и даже не отдельный социально-политический институт, но вся социальная среда, весь социально-культурный слой¹¹².

На этом фоне укрепление финансовых (связанных с ростом цен на нефть), и, как следствие, внешнеполитических позиций России на международной арене, утрата необходимости поддерживать имидж демократического государства для получения займов, повлекли быструю и окончательную смену содержания политических институтов при частичном сохранении их внешних форм. Легкость данного процесса становится понятна, если вспомнить, что содержание любого института зависит не только от конституционных «правил игры», но и от типа развития, от политической культуры и, наконец, от традиций данного общества. Т.е. Россия вместо постоянно выделяемой «переходности», наоборот, демонстрирует устойчивость, сохранение традиционных доминант политической (и не только) жизни, возобновляющихся в формах, приспособленным к новым условиям.

В.И. Пантин и В.В. Лапкин попытались представить этот процесс через циклическую модель развития нашей страны, чередование волн реформ и контрреформ, неизменно заканчивающихся победой государственной власти и ее интересов. При этом они отмечают, что «каждый цикл», не меняя указанных основ, « модифицировал российскую политическую систему, привнося в нее принципиально новые черты: качественно преображался состав правящей элиты, возникали новые политические институты, менялись цели и методы осуществления внутренней и внешней политики»¹¹³.

Сегодня в российской политологии продолжается дискуссия о том, как называть режим, сложившийся в 2000-е гг. В ходе нее, по наблюдениям В.В. Согрина, в российском экспертном сообществе господствующими стали пять точек зрения, характеризующих его как: 1) сугубо авторитарный; 2) гибридный, авторитарно-демократический; 3) олигархический; 4) номенклатурно-олигархический полиархический; и даже 5) демократический¹¹⁴.

Главное, что при этом его уже рассматривают не как «переходное», а как «сложившееся состояние», для которого появился целый ряд обозначений: «управляемый плюрализм» (Х. Бальзер), «псевдодемократия» (Л. Даймонд), «электоральный» (А. Шедлер), «конкурентный» (Д. Кольер и С Левитски) и «бюрократический» (Л. Шевцова) авторитаризм, «бюрократический капитализм» (Н. Симония), «номенклатурный консерватизм» (В. Шестаков), «режимная система» (Р. Саква), «безальтернативность власти» (Д. Фурман) и др. И.К. Пантин назвал путинскую политику «авторитарной модернизации с социал-либеральной окрашенностью»¹¹⁵.

Следует отметить, что если о России все же говорят как о демократии, то с прилагательными «авторитарная», «имитационная», «нелиберальная», «формальная» и др. При всех нюансах сквозной линией в подобных интерпретациях является понимание того, что внешне демократические институты и процедуры используются как «фасад», за которым скрыты те или иные формы элитарно-олигархического распределения и воспроизводства власти, причем власти и политической, и экономической. И хотя в них «легально действуют оппозиционные партии, однако они лишены такого непременного для демократии качества, как наличие поля для относительно честного [электорального] соперничества, способного привести к отстранению от власти правящей партии»¹¹⁶.

В то же время, путинская администрация взяла на вооружение термин «управляемая демократия», развернув активную идеологическую кампанию в обоснование данного курса. Суть этого обоснования К.Г. Холодковский свел к нескольким тезисам:

1. В предыдущее десятилетие демократия была истолкована не привыкшим к ней российским населением как анархия, отрицание государственности. В интересах всего общества необходимо восстановить порядок, укрепить ослабевшее государство, взять под контроль угрожающие национальному единству деструктивные процессы.

2. Демократия не укоренена в российской традиции. Российский народ пассивен и тяготеет к режиму «твердой руки». Он разочаровался в «демократах» и в той или иной степени – в самой демократии. Кроме того, в своем большинстве (вариант: в своей значительной части) он настроен против рыночных реформ. Реформы в России всегда проводились «сверху».

3. Одной из главных проблем становится рост терроризма. Безопасность важнее демократии и свобод. Эффективный отпор террористам требует ограничения стесняющих исполнительную власть и силовые службы демократических процедур.

4. Нет смысла равняться на зарубежные образцы демократии, поскольку западная демократия сама переживает кризис. Необходимо в большей мере учитывать, с одной стороны, национальные традиции, с другой стороны – выдвигаемые современной российской и мировой ситуацией требования эффективности и оперативности¹¹⁷.

При этом как-то забывалось, что в западной политологии этот термин, в свое время употреблявшийся индонезийским президентом Сукарно, является аналогом понятий «манипулятивная демократия», «делегативная демократия», что, кстати, подтверждала российская политическая практика. А потому следует согласиться с А.Ю. Мельвилем, что проблема здесь, скорее всего, не в атрибутивных характеристиках и свойствах, а в самом предикате «демократия». «Если … мы имеем дело не с «переходным» а с уже вполне состоявшимся, консолидированным недемократическим (по крайней мере, в классическом понимании) режимом», то и концептуализировать его нужно «в иной – недемократической – понятийной рамке», как «автократический режим нового типа»¹¹⁸.

Противники определения российского режима как авторитарного, например, аналитики Центра политических технологий И.Н. Бунин и А.Ю. Зудин¹¹⁹, предложили другую дефиницию – «моноцентризм», перекликающуюся с концептами моносубъектности, моновластия и противостоящую «полицентризму» политических акторов. Следует признать ее обоснованность с позиции учета количества центров принятия решений и их внутреннего состояния. Акцент при этом методологически перспективно делается на технологичности и идеологической нейтральности данного режима, позволяющей ему связывать себя как с либерально-демократическим, так и с охранительно-консервативным курсом.

Это наглядно подтверждается решениями последних лет. В период второго срока президентства В.В. Путина (2004–2008) выбор был сделан в пользу консервативно-державнического курса и соответствующей риторики. Создание видимости демократизации с приходом к власти Д.А. Медведева путем внесения некоторых изменений в партийное и избирательное законодательство, связанное с усилением экономических проблем в России в условиях мирового финансового кризиса и заставившее нашу элиту более внимательно относиться к оценкам Западом нашей политики, ни коим образом не повлияло на каракас режима, воспроизведение им сложившихся принципов функционирования.

Возвращаясь к детерминантам российского политического процесса 2000-х гг., следует упомянуть и утрату Западом статуса фактора российской трансформации, т.к. Запад разочаровался в российских реформах и предпочел иметь дело со стабильной, пусть и недемократической Россией. А также «профессиональный опыт нового лидера», который, «толкал его в сторону авторитаризма», «казавшегося ему более устойчивой и простой в применении формой власти»¹²⁰.

В итоге консолидация российского политического режима произошла на основаниях, далеких от нормативных представлений о демократии. Скорее здесь уместнее иной термин – «недемократическая консолидация»¹²¹. Ее опасность, согласно А.А.Галкину и Ю.А.Красину, состоит в «инерционности длительного существования такого положения, при котором социальные группы и индивиды привыкают к состоянию равновесной неопределенности и переключают энергию своей жизнедеятельности в сферу частного или личного интереса» ¹²². В результате власть и общество дистанцируются друг от друга, что особенно выгодно власти. По образному выражению В.В. Межуева, она «самоопределилась по отношению не к обществу, а к народу (власть – субъект, народ - объект), что и придало ей (власти – Я.Ш.) не столько политический, сколько патримониальный характер»¹²³.

Власть получает возможность строить политику по принципу «мобилизационного наклона», когда в «повестку дня» включаются лишь те социальные проблемы, которые не противоречат интересам элиты. Более того, В.В. Пастухов еще в 1999 г.¹²⁴ пришел к заключению, что российская власть не нуждается в гражданском обществе и как источнике рекрутирования элит, поскольку способна к самовоспроизводству без участия последнего, о чем наглядно свидетельствуют федеральные выборы 2003–2004 и 2007–2008 гг.

Произошедшая консолидации изменила практику политического процесса, сформировав «между системой автономных государственных институтов … и существующими формами … политической демократии (партиями и социальными движениями как представителями гражданского общества) … особый блок власти, или правящий режим, основанный на институтах президентства, но не совпадающий с этими институтами». «Системная интеграция» была достигнута «с помощью не столько закона, сколько личных связей, которые моделируют взаимоотношения главных действующих лиц системы. Причем поскольку система власти относительно автономна и от государства, и от общества, то элиты не заинтересованы ни в правовом регулировании, ни в институтах демократии»¹²⁵.

Также консолидацию можно рассматривать как своеобразный пакт в условиях рационального выбора. При этом она осуществлялась по двум векторам. Один охватил внутриэлитные отношения, укрепив взаимодействие части бизнеса и политики. Т.к. основные доходы в этот период продолжали приносить монополии, то связанный с ними крупный бизнес был вынужден ориентироваться на государственную политику. Чтобы сохранить возможность контроля над ней в условиях перехода исполнительной власти во главе с В.В. Путиным к политике равноудаленности от бизнес-групп, последние были вынуждены активно включаться в процесс получения депутатских мандатов для себя или своих уполномоченных. Это приводило к превращению партий в «акционерные общества» и франчайзинговые структуры, а также повышению стоимости депутатских мандатов, делая их фактически недосягаемыми для общественных структур.

С другой стороны, политическая элита также укрепляла свои связи с бизнес-структурами посредством права управления госдолей в крупных корпорациях, наличия собственного бизнеса или лоббистских отношений, больше похожих на «государственное предпринимательство», когда «служба чиновника выглядит … частно-предпринимательской деятельностью», способом «получения прибыли от эксплуатации рабочего места»¹²⁶.

В результате мы сегодня имеем государство, управленческий аппарат которого, включая правоохранительные органы, выведен за рамки ответственности перед гражданами, государство, чьи чиновники, выборные и невыборные, могут позволять себе (и позволяют) открыто лоббировать частные интересы в ущерб общественным, и наконец, государство, где право и законность применяются выборочно, в зависимости от "целесообразности", которую определяют центральные и местные органы, "влиятельные" люди и т.п.

Значительную долю в элите, вслед за В.В. Путиным, составили «силовики» – выходцы из силовых структур, – непривычные и неспособные в основной своей массе к диалогу, обсуждению и компромиссам. Они привнесли в государственное управление и отношения с обществом привычную вертикальную модель приказа и подчинения, усилив номенклатурное начало российской политии. Кстати, их вес в процессе принятия государственных решений четко осознавался гражданами: в 2003 г. при ответе на вопрос «У каких политических институтов есть реальная власть в сегодняшней России?» ответ «ФСБ и силовые структуры» вышел на первое место. Его дали 16,5% россиян¹²⁷.

Концентрация ресурсов и власти в ограниченных кругах консолидированнной элиты меняла и характер процесса принятия решений. Публичный политический процесс заменялся «навязыванием игрокам решений» или режимом консультаций, причем «центральным игроком» этого политического торга стал «Кремль, а объем политических ресурсов, находящихся в его распоряжении, неизмеримо увеличился... Усилилось... принуждение к консенсусу»¹²⁸. Это позволяет говорить о переходе государства в отношениях с группами интересов от господствующей в 1990-е гг. модели плюрализма к корпоратизму, подразумевающему «выстраивание» политического процесса как сферы взаимодействия между группами интересов под контролем государства, в которой присутствует ограниченное число неконкурирующих, принудительных, иерархически упорядоченных и функционально различных образований, одобренных или лицензированных государством и стремящихся к монополии на представительство интересов в своей сфере.

В этих условиях формальные институты вытесняются неформальными правилами. Следует согласиться с В. Меркелем и А. Круассаном, что «такая «деформализация»» «возникает прежде всего вследствие сочетания двух факторов, уходящих корнями в додемократическое прошлое: (а) авторитарного наследия неформальных практик и (б) аккумуляции экономических и политических проблем поставторитарной системы, перенесенных из авторитарной фазы»¹²⁹. Вместе с тем, в смещении прерогатив законодательной и судебной властей в пользу исполнительной ветви не последнюю роль играют и рациональные стратегии акторов. Сопровождающими этот процесс неформальными институтами выступают персонализм, клиентелизм, коррупция и возникающие вне конституционных рамок картели акторов¹³⁰.

Причем важно, что конституционный режим не изменился по сравнению с предыдущим десятилетием. Просто заложенная в нем президентская система наполнилась фактическим содержанием, что было обусловлено как возросшим объемом контролируемых государством ресурсов, так и личностью Президента, желающего и способного держать ситуацию под контролем. Иными словами, в России наблюдается «удивительное «перевертывание» зависимости между институтами и акторами: не институты «определяют рамки активности политических акторов», а акторы «подгоняют» институты под свои потребности»¹³¹.

Другим вектором пакта консолидации стали отношения власти и масс, «негласный «социальный контракт» Кремля с обществом», в основе которого лежали страх, апатия и боязнь новых социальных потрясений¹³². Основным средством его построения и поддержания являлись бюджетные «точечные» вливания в отдельные слои населения, как, пример, приоритетные национальные проекты. Не случайно около 60% россиян на протяжении почти всего десятилетия были уверены, что «государство должно обеспечивать нормальный уровень благосостояния всем своим гражданам»¹³³. 62% опрошенных в 2007 г. (в 2004 г. – 59%) признались, что без материальной поддержки со стороны государства им выжить сложно. Убеждены, что они сами смогут обеспечить себя и свою семью, были в полтора раза меньше – 37%. При этом наибольших значений последний показатель достигал в возрастных когортах 16–35 лет (42%), а наименьших – в когорте 56–65-летних, где даже среди работающих он составляет всего 20% (по неработающим же не превышает 14%)¹³⁴.

В подтверждение социально-иждивенческой детерминанты поддержки власти говорят акции протеста пенсионеров и других льготников, захлестнувшие буквально всю страну в ответ на монетизацию льгот. Позднее к ним добавилось недовольство реформой ЖКХ.

Свою роль в легитимации данного контракта в общественном сознании сыграла и уже упоминавшаяся мессианская «тяга к сильной руке» как гаранту порядка и стабильности. Так, на протяжении 2000-х гг. опросы регулярно показывали низкий уровень доверия ко всем институтам власти, кроме президентства. По данным ВЦИОМ, Левада-центра, Института социологии РАН и др. 70–80%российского населения неизменно одобряли деятельность В.В. Путина на посту Президента России¹³⁵ и около половины доверяли ему.

Возврат к некой сакрализации власти в массовом сознании в 2000-е гг., соединившись с негативным отношением к ельцинским элитам и кланово-олигархической системе власти, отчетливо проявился и в отношении населения к роли и месту оппозиции в российской политике. Если в конце 1990-х гг. 80% опрошенных считали оппозицию абсолютно необходимым условием для того, чтобы узурпация власти не была возможной, то в 2004 г. 60% говорили о том, что основная задача оппозиции – не критиковать власть, а помогать ей. Лишь 14,8% по-прежнему видели эту задачу в критике власти и считали, что деятельность оппозиции никак не может быть ограничена, даже во имя «общественного согласия». При этом большинство разделило точку зрения, что власть в принципе имеет право жестко бороться с оппозицией¹³⁶.

По сути, путинский курс стал не столько средством дальнейшей модернизации общества и механизмов его воспроизводства, сколько консервировал традиционализм и олицетворяющие его социально-институциональные связи. Общий вектор трансформаций российской политической системы в 2000-е гг. состоял в централизации и последовательном выстраивании вертикали исполнительной власти при внешнем сохранении институционального дизайна, возникшего в 1990-е годы. Однако содержание и характер функционирования прежних политических институтов существенно изменились. Были «методично выхолощены или прибраны к рукам все основные институты, достигшие хотя бы относительной независимости»¹³⁷.

В частности, был восстановлен (или существенно усилен) нарушенный при Б.Н. Ельцине монопольный контроль центра в отношении регионов, субординация элит и положение Кремля как реального центра власти. Вершиной этого процесса стал переход к фактическому назначению губернаторов по представлению Президента, что делает их полностью подотчетными и лояльными главному должностному лицу государства, обладающему правом их смещения. И действительно, как показала практика, деятельность губернаторов фактически свелась к точному исполнению решений федерального Центра, и даже проявляемые инициативы в основном сводятся к «творческому» исполнению «решений партии и правительства». Параллельно «усилился провинциальный централизм...Неравноправие в отношениях между губернским центром и региональной периферией возросло, а первое лицо региона получило дополнительные возможности контроля над местным самоуправлением»¹³⁸.

Другими шагами в данном направлении стали административные реформы 2000 г. По инициативе Президента страна была поделена на семь федеральных округов, создавших бюрократический барьер между регионами и Центром. Тогда же главы законодательной и исполнительной власти регионов – главные региональные лоббисты – потеряли членство в Совете Федерации. В новый же состав верхней палаты Федерального Собрания РФ попали в основном крупные бизнесмены, бывшие федеральные чиновники или лояльные политики. Соответственно они представляют интересы своего бизнеса, продвинувших их бизнес-структур, центральной элиты, а не регионов, от которых они назначаются благодаря своим деньгам и связям.

Потеряв влияние в Совете Федерации, региональные элиты начали постепенно осваивать пространство Государственной Думы, возложив лоббистские функции на депутатов – одномандатников. Здесь их интересы совпали, так как переизбрание одномандатников, осуществляемое непосредственно избирателями и на персональной основе, всегда находилось в большой зависимости от социально-экономической ситуации в округе и позиции региональной власти. Судьба же депутатов, избранных по партийным спискам, всецело зависит от их партийного статуса и лояльности партийному руководству. Поэтому переход на пропорциональную систему при 7%-м заградительном барьере обеспечило прохождение в Думу только лояльных политических партий. Избранные депутаты в первую очередь ориентируются на центральное руководство партий, влияющее на их попадание в список кандидатов на следующие выборы, добросовестно выполняя все поступающие указания. Тем самым Администрация Президента и Правительство обеспечили себе контроль над законодательной властью, наполнив Госдуму лояльными депутатами.

Была ликвидирована, как в случае электронных, или существенно снижена, как в случае печатных, и самостоятельная роль средств массовой информации. СМИ по большей части перестали быть средством выражения интересов и каналами влияния различных политических групп и олигархических кланов. Серия «споров хозяйствующих субъектов», цензура в государственных СМИ и самоцензура в частных свели практически на нет и без того ограниченные возможности воздействия общества на власть, особенно по ключевым и наиболее болезненным для власти вопросам, таким, как свобода слова, война в Чечне, финансово-экономический кризис.

Оценка ситуации в стране происходит в рамках заданной действующей властью системы координат. Дискуссии вокруг тех или иных изменений политики (проамериканский или проевропейский внешнеполитический курс, сохранение сырьевой ориентации экономики или активная промышленная политика, более или менее радикальные варианты социальных реформ – ЖКХ и социального обеспечения) не затрагивают сложившуюся систему властных отношений. Критика режима допускается, но в сильно ограниченных пределах и в основном в виде обвинений отдельных чиновников на местах.

Анализ сложившегося «медиа-аппаратного альянса» позволило А.И. Соловьеву вполне обоснованно определить современный режим как «медиакратический»¹³⁹. Для него свойственна зависимость характера использования власти и ее распределения от контролируемых государством массовых информационных потоков, которые дают возможность устанавливать контроль за «повесткой дня», управлять аппаратными структурами, публичной сферой и т.д. Собственно, за счет этого власть дистанцируется от гражданина, происходит самоизоляции правящего слоя: произведенные им образы решений, действий, событий подменяют для избирателей реальный политический процесс. Информационная система вертикальных отношений между государством и обществом встраивается в саму вертикаль власти, делая неразличимыми медиа-культурное и политическое давление на граждан.

Кроме того, благодаря ситуации в СМИ, общественным настроениям, а также личностному фактору, в нынешней российской политической системе нет институционализированной оппозиции – как системной, выступающей за смену политических сил, стоящих у власти, так и несистемной, отвергающей сложившиеся правила политической игры. Существующие политические партии обменивают свою лояльность хотя бы на минимальный доступ к распределению мандатов в органах власти или на гарантии сохранения в политической системе. Над всеми ними довлеет пример оппозиционной Республиканской партии России, ликвидированной якобы из-за недостатка числа членов.

Но для поддержания имиджа в глазах Запада и канализирования общественной активности режиму была необходима политическая инфраструктура. А потому он инициировал создание провластного молодежного движения «Наши», активно использовавшегося для борьбы с либеральными молодежными организациями и быстро «похороненного» в начале 2008 г. после решения «проблемы преемника» и успешной дискредитации потенциальной оппозиции. Параллельно формировалась сеть лояльных правозащитных организаций, сопровождаясь критикой традиционных структур. В эту же «лояльную сеть» встроены и Общественная палата, и близкие к власти бизнес-ассоциации (ОПОРА и «Деловая Россия»).

Серьезные изменения коснулись и главного инструмента формирования и легитимации органов власти – выборов. Они оказались «полностью выведены из зоны неопределенности»¹⁴⁰, связанной с демократическими «правилами игры». Их реальная безальтернативность, присущая особенно выборам президента, обеспечивается как правовыми нормами: ограничением круга участников выборов политическими партиями, ужесточением процедуры регистрации кандидатов, в частности, отменой избирательного залога, которым пользовались многие представители оппозиции, графы «против всех» и порога явки, – так и манипуляцией общественным мнением через подконтрольные средства массовой информации и умелым использованием господствующих моделей поведения и менталитета населения, готового поддерживать действующую власть из страха перед худшим или пассивной надежды на лучшее.

Кроме того, в последние годы резко расширилась практика массированного использования на выборах «административного ресурса», т.е., проще говоря, многообразных рычагов влияния и давления, находящихся в распоряжении власти. Компрометация неугодных кандидатов с помощью «черного пиара», снятие их с дистанции с помощью «заказных» судебных решений, открытая поддержка угодных представителями власти, нередкая фальсификация итогов голосования – все это и многое другое превращает выборы, по идее один из наиболее демократических политических институтов, в заранее предопределенную легитимизацию кадрового выбора «верхов»¹⁴¹.

Обратной стороной этого процесса стала дискредитация выборов в массовом сознании, выразившаяся в прогрессирующем падении явки, что заставило органы власти всех уровней даже прибегнуть к административному давлению на часть электората на последних выборах в Госдуму РФ, обеспечивая их легитимность для мирового сообщества. Так, за пять месяцев до последних выборов Президента РФ (октябрь 2007 г.) 54% россиян считали, что на них только «будет создаваться видимость борьбы: президентом все равно признают того, на кого укажет Путин/ распределение голосов на выборах будет определено по решению властей»¹⁴². После же выборов 2 марта 2008 г. 17% опрошенных Левада-Центром избирателей заявили, что не участвовали в выборах, т.к. «все равно должен был победить Медведев», 15% «не думали, что от их участия/неучастия зависят результаты выборов», 9% – т.к. «не верят, что выборы могут что-то изменить в нашей жизни», 5% – потому что они «были фактически безальтернативны, недемократичны»¹⁴³. Рикошетом это бьет и по легитимности выборных лиц, а опосредованно – по легитимности всего политического режима. Данные того же опроса показали, что 80% россиян однозначно убеждены, что «Дмитрия Медведева на пост Президента России привели люди, стоящие у власти» и еще 62% – что эти люди и выиграют от его президентства.

Вместе с тем, в первый срок президентства В.В. Путина некоторые элементы политической конкуренции еще сохранялись. Во второй же срок в результате всех указанных изменений российское политического пространство приобрело «доминантный» характер, где есть один лидер, одна доминирующая партий, Центр возвышается над регионами, а граждане лишь изредка приглашаются к участию, чтобы стать бурно радующейся массовкой или зрителями «кулуарных разборок» и межэлитного соперничества. Гражданские структуры (за счет технологий управления политическими процессами, принудительного голосования, снижения конкурентности и насаждения инструментов управляемой демократии) интенсивно вытесняются из публичной политики, а новый институциональный дизайн ведет к окостенению централизованных структур власти и управления, разрушая у людей чувства гражданственности и ответственности за происходящее в стране.

Подтверждением этому служат рейтинги стран по уровню политической свободы, составляемые международной организацией Freedom Ноusе. Согласно них, Россия в 2005 г. перешла из группы «частично свободных» стран в группу «несвободных». По отдельным компонентам «индекса политической свободы – демократичность избирательного процесса, независимость судебной системы, верховенство закона, развитие гражданского общества, независимость СМИ, качество государственного управления – в последние годы… Россия оказалась ниже даже стран ОПЕК» и балканских стран. Занимая в рейтинге 166–167-е место, «Россия опустилась на уровень таких стран, как Оман, Пакистан, Руанда, Того, Чад, Киргизстан, Азербайджан, Таджикистан, Вьетнам, Заир, Иран, Камерун, Кот-д'Ивуар, ОАЭ, Свазиленд, Казахстан, Гаити, Зимбабве. Такого отставания от среднемировых показателей Россия не имеет ни по одному другому показателю, даже по средней продолжительности жизни. …По скорости деградации индекса политической свободы в 1991–2005 годах Россия занимает 4-е место среди 193 стран»¹⁴⁴.

Однако, как показала практика, важнейшей чертой сложившегося режима оказалась его «имитационность», прозорливо выделенная Ю.А. Левадой еще в 2003 г. Это означало, что для обеспечения своего сохранения режим почти повсеместно был вынужден «имитировать стабильность, уверенность, решимость, успехи, высокое общественное доверие в отношении власти (точнее, только одного ее носителя – президента)»¹⁴⁵, на самом деле не отвечая диктуемым глобализацией требованиям оптимизации управления и отношений социальных и политических субъектов. Конечная дееспособность выстроенной системы управления, несмотря на формальное наличие «вертикали власти» сверху вниз, весьма мала.

В условиях же падения цен на нефть, мирового финансового кризиса, нарастающей неспособности разросшегося, коррумпированного и «кумовского» бюрократического аппарата оперативно решать многочисленные социальные и экономические проблемы, общество начинает осознавать неэффективность многих авторитарных решений. Фактически опять, правда пока еще фрагментарно, слабо, начинает проявлять себя исторический антипод русского этатизма – стремление к свободе, к участию в судьбе своей страны. Так, в июне–июле 2009 г. 57% россиян высказались за необходимость в стране политической оппозиции власти¹⁴⁶, 57% поддерживают возврат к «прямым выборам губернаторов регионов населением этих регионов», 42% – «к выборам хотя бы части депутатов Государственной Думы России по одномандатным округам», 36% – «снижение «барьера» для прохождения партий в Госдуму хотя бы до 5%»¹⁴⁷.

Эти данные позволяют говорить, что «социальная часть» пакта начинает давать тещину. Значительная часть общества ощущает тупиковость инерционного развития: почти 80% всех россиян в 2007 г. в ходе опросов признались, что «хотя бы иногда ощущают, что дальше так жить нельзя»¹⁴⁸. Тем более, что недоверие россиян к демократическим институтам не означало, что они сделали однозначный выбор в пользу авторитаризма. Сознательных его сторонников авторитаризма, как показывали исследования, было не намного больше приверженцев демократии, и среди населения, в отличие от элиты, эта доля увеличилась за последнее десятилетие не столь решительно. Например, в исследовании Института комплексных социальных проблем РАН 2004 г. модернисты, являющиеся сторонниками инноваций и инициативы, высоко ценящие индивидуальную свободу, составили 26% россиян, традиционалисты же, по большей части убежденные, что России не подходит западный тип развития, соединившие в себе исторические российские и советские ценности, склонные к патернализму и державности – 41%¹⁴⁹.

А так как многие конфликты были не столько разрешены, сколько переведены в латентную форму, вытеснены на периферию социально-политического пространства, то сложившаяся ситуация становится для режима экзаменом на прочность. И у него есть все шансы его не выдержать, т.к. исторический опыт показывает, что главным достижением большинства спокойно эволюционировавших авторитарных режимов было создание эффективной производящей экономики. Консолидация же режима на такой нестабильной основе, как цены на сырье делает его тоже нестабильным.

Усиливает состояние нестабильности и складывание после президентских выборов 2008 г. двух центров власти – вокруг президента и премьера, – что подрывает основы «доминантного», моноцентричного режима 2000-х гг. и должно привести либо к борьбе этих центров между собой, либо к переструктурированию власти. Однако делать окончательный прогноз в данной ситуации очень сложно, учитывая историческую русскую «пассивность» и значительное влияние личностного фактора в российских общественных процессах.