Владимир Киселев

ПРОСТИТЕ НАС…

Документальная повесть

Посвящается

дорогим моим землякам,

жителям погибшей деревни

Малая Шалега

Урень

типография

2017

- Хоромы у тебя, Ласо, я скажу…

- Да ниче… Скоро уж новую фатерку дадут. Целых двенадцать квадратов.

- А здесь сколько?

- Девять почти что. Да ты не гляди, что ноги некуда протянуть. Это оттого, что я от площади еще ванную с нужником отгородил.

- Норма-ально,- не могу я скрыть иронии и оглядываю «фатерку» Лазаря Дмитриевича, в просторечии Ласо, деревенского земляка и родственника, угодившего не шестом десятке лет на жительство в город.

Стол, стул, старенький «Рекорд» с закопченным экраном, шифоньер, диван, электроплитка на подоконнике. Все. Весь антураж. Мы сидим с Лазарем Дмитриевичем, касаясь друг друга коленями.

- Ага,- читает он мои мысли. Зимой в холодрыгу включу электроплитку – и жарища. Да и без неё, однако, не мерзну.

- У вас и в Малой Шалеге дом теплый был. Шалегу-то хоть вспоминаешь, Ласо?

Лазарь Дмитриевич даже дыхание затаил, внутренне как-то поджался, губы напряг и, усиленно думая о чем-то, ответил:

- Ты че, Михалыч! Три года, считай… Проснусь утром, ищу глазами печку, а нету. Нету! Не в деревне я… Да и спал ли эти три года? Эх, Михалыч, свет был не мил, а ты – вспоминаешь, не вспоминаешь.

Поспешно переключаюсь на разговор о новой «фатерке»:

-Квартирка – ничего?

- Оно бы ничего…- уже без энтузиазма отвечает Лазарь Дмитриевич,- да после покойника опять же выдадена…

- Это как - опять?

- Ты че, Михалыч. Кто мне новую фатерку даст? Эту вот рассказать, как получил?

- Расскажи, Ласо.

- Вокурат после покойника получил. Да… А что у меня над головой–то приключилось, на пятом-то этаже… Рассказать, что ли?

- И что же приключилось?

- Страх божий! Человек умер. Вот вроде меня. Постарше, конечно. Без родных, однако ж. Умер, значит… День лежит, два лежит, неделю, две,- Лазарь Дмитриевич раздвинул руки, изображая временное пространство.- Месяц лежит, два! Три!!

Я таращу глаза.

- Ты че, Михалыч. Страх божий! У меня с потолка трупная вода закапала… И коммунальные жильцы ходят, носом от фатерки водят, а полюбопытствовать, по какой причине человек за дверью притих, нет никого…

- Иди ты!

- Во как! Вынимали человека краном через окно. Вот он город-то! Как подумаю, что я лежать так буду, когда сдохну…

Лазарь Дмитриевич умолкает, встает и уходит на кухню (на своей общежитской «девятиметровке» кроме «залы», «ванной с нужником» еще и кухню умудрился выкроить!).

«Странное дело,- задумываюсь я,- знаю Лазаря Дмитриевича не один десяток лет, а он - не то чтобы не постарел, но постарел как-то по-особому. Ну, морщин у глаз прибавилось, ну грузности в фигуре, а во всем остальном Ласо, Ласко и остался Ласком, добрым малым, к которому вся малошалежная детвора во все времена липла, как мошкара к медовому прянику. Любовь эта была взаимной. Не оттого ли существовала она, что собственных детей у Лазаря Дмитриевича никогда не было, равно как и собственной семьи. Такая уж выпала судьба.

Не встречался я с земляком больше десяти лет, а вот понадобился срочно, и нашел его в момент. Ну, к примеру, с такой же легкостью, как нужного человека в небольшой деревне. А название этой «деревне» – полуторамиллионный город Нижний Новгород.

- А-а, Лазаря-плотника, стало быть, ищешь,- ответил на мой вовсе не по-городскому звучащий вопрос первый попавшийся прохожий на улице Мончегорской.- В ЖЭКе его ищи, через три дома в полуподвале.

Было жарко. В конторе ЖЭКа все двери настежь. И из-под земли на улицу доносится – ни с каким другим не спутаешь – голос Лазаря Дмитриевича!

- А мы голого врежем! Ага?

Характерный щелчок костяшкой домино по крышке стола.

- Нечем голого крыть? Ага!

Заглядываю в курилку. В клубах папиросного дыма спиной ко мне сидит Лазарь Дмитриевич. Неслышно приближаюсь, хлопаю по плечу.

- Малошалежным – привет!

Лазарь Дмитриевич дернулся, обернулся… Это кто же при всех осмелился тревожить прах покойной деревни?

Увы, не существует более деревни Малая Шалега. И жителей ее разбросало по городам и весям. Лазаря Дмитриевича вот забросило в Нижний.

- Ну, че? Врежем чайку со встречи?- спрашивает, возвращаясь с кухни, хозяин и смеется:- Я за кружку настоящего индийского чаю мать родную продам.

- Давно матушка-то, Татьяна Ивановна умерла? – интересуюсь.

- В сентябре десять годов будет… Повезло ей. В живой еще деревне богу душу отдала… Ну, ладно, Михалыч, давай по кружечке, помянем покойницу.

- А потом, значит, ты в Нижний и перебрался?

- Да. Похоронил матушку – и в Горький, будь он неладен, несладкой этакой. Но и то сказать, родни у меня здесь навалом. Брат да сестра, да племянники. А сколь других малошалежных-то понаехало! И не сосчитать!

И то. Велика ли была деревня – два с половиной десятка домов – а две агломерации в областном центре породила: Сормовскую да Автозаводскую. Но об этом речь дальше, а пока Лазарь Дмитриевич угощает меня и рассказывает:

- Да, брат ты мой. Как ликвидировал председатель конный двор, да телятник убрал, да магазин прикрыл, да переезд перекрыл, так и житья никакого не стало. Ни работы, ни жизненных пространств. За железной-то дорогой у нас покосы были. Знатные покосы… Ну и вот. До кампании-то исподволь, поодиночке из деревни выезжали. А в кампанию все, как с цепи сорвались. В три года в деревне живой души не осталось. А какая деревня была, скажи? Царица. Шалега-варега, все пальцы – удальцы. Такая присказка была.

- А еще ее овечьим городком называли.

- Ага. Это за то, что со всей округи овцы в нашу низину сбивались. Луга там были заливные. А омут какой был! Теперь от речки одно название и осталось.

- А помнишь, Ласо¸ я про деревню в районку очерк написал, а ты мне публиковать его отсоветовал?

- Да и ни к чему тогда было.

- Почему ни к чему?

Никакого проку потому что. Раз была планида деревню изничтожить, так не посмотрели, что половина жильцов в ей молодые мужики да бабы были.

О, какие надежды тогда, в начале 1976 года, я, начинающий журналист, возлагал на публикацию очерка! Публикацией я рассчитывал привлечь внимание районных руководителей к проблеме так называемой «неперспективки». Увы, через их бестрепетные руки уже прошли черные списки приговоренных к ликвидации, и потому очерку не суждено было увидеть свет.

И вот сегодня именно с него я хочу начать свой рассказ о деревне Малая Шалега. В очерке она еже жила, дышала (хотя и на ладан). В нем живут многие из тех, кого сегодня уже нет на свете. По-разному сложились за минувшие годы пути-дороги несчастливых моих земляков. В очерке я пытался их угадать. Насколько это мне удалось, судить читателю. Замечу лишь, что ничего я в давнишнем своем сочинении в «новое время» не дописывал; корректив, обусловленных им, не вносил. Единственное, что себе позволил – почеркать описательные излишества и не шибко грамотные обороты, каковые, полагаю, были извинительны журналисту районки с шестимесячным стажем работы. Итак…

Крестьяне

(Очерк, написанный в январе 1976 года

и не опубликованный по изложенным выше причинам)

Чем жива – есть деревня

Щедра нынешняя зима на торопливые снега. Словно схоронить хочет от дурного глаза в белую стынь бревенчатые российские деревни. Тянутся, убегая в поле, две блестящие колеи санного следа с лунками от копыт между ними. Да шагает сторонкой линия столбов с мохнатыми от инея проводами – нитью, связывающей Малую Шалегу с внешним миром, взбирается на широкий взгорок, заполненный глазастыми, голубыми в утренней мгле избами. Рань-стынь, а уже закурила деревня во все свои каменные легкие-печи, заполнила подлунное пространство человечьим запахом.

Для стороннего наблюдателя работа крестьянская проста: паши, сей да успевай урожай убирать. Но не так прост цикл круглогодичной занятости колхозника. Далеко не прост. Чем занят работник полеводческой бригады Малой Шалеги в четыре времени года?

Основные работы, совершаемые им с январской стужи по стужу декабрьскую следующие. Заготовка хвои на корм скоту, вывозка навоза на поля, подсев клеверов, подкормка озимых «по черепку» (пока не оттаяла земля), протравливание семян перед посевной. Затем – сев. Шалежцы сеют на своей земле рожь, овес, горох и лен, сажают картофель. На пятки севу наступает сенокос. Перед его началом вывозят навоз на луга. В конце июня все выезжают на сенокос, на реку Ваю. Остаются в деревне лишь престарелые да малые дети… А тут пора и клевера убирать. Рожь заколосится рыжим пламенем, овес и лен заволнуются упругой волной. Подпирает картофельная страда. И после уборки работы еще полно. Надо произвести сортировку семенников клевера, укрыть картофель в буртах, озимый сев провести, отгрузить государству лен и картофель, отремонтировать фермы, подвезти к ним корма.

А земли у бригады ни много – ни мало пятьсот гектаров. Попробуй обработай их, убери весь урожай силами одиннадцати постоянных членов да выходящих в трудную пору добровольцев-пенсионеров числом до шести. Вообщем по тридцати гектаров на одну человечью душу и силу. Для наглядности гектар – это десять частных огородов по десять соток. Конечно, силы лошадиные на гусеничном и колесном ходу львиную долю работ выполняют, но и дилетанту известна страдательная покуда роль человеческих рук в страде деревенской.

Да, сегодня многие вопросы в колхозах Нечерноземья упираются в проблему кадров. Где их взять? Как уменьшить число ежегодно оставляющих село и уходящих от земли навсегда? В Малой Шалеге в настоящий момент в двадцати четырех хозяйствах проживает семьдесят два человека. Двадцать из них люди старше шестидесяти лет, и двадцать – моложе шестнадцати. Средний возраст работающего – сорок три года. Не шибко утешительная цифра. И она неумолимо увеличивается из-за бегства из деревни молодежи. Но об этом позднее. Есть еще одна тревожная сторона в малошалежном бытии: неполная занятость населения в зимний период времени. Хотя и говорится: «В хорошей артели все всегда при деле», а колхоз имени Калинина не из самых плохих, однако от незанятости основная масса населения страдает ощутимо.

Вот закончены полевые работы, получены сполна деньги и… Начинается «веревочный бум». С раннего утра до позднего вечера крутятся в домах колхозников мочальные вьюшки. Экономика в этом деле простая: крутнется вьюшка раз - копейка, крутнется другой – вторая. Одна копейка частнику в карман, другая - колхозу в кассу. «Что же в этом плохого?- уже слышу недоуменный вопрос.- Люди при деле, и хозяйству выгода». Да уж, выгода здесь есть, да такая, что будь основное колхозное производство – животноводство с растениеводством – трижды нерентабельно, подсобное веревочное убыток с лихвой покроет (в тех же хозяйствах, к примеру, колхозе им. Абрамова, где культура производства и качество сельскохозяйственного труда выше, «веревочная отрасль» действительно носит вспомогательный характер, и крестьяне имеют доход более от основного производства). И колхоз держится за такую жилу, не очень-то и задумываясь, какую беду несет с собой подсобный промысел, становясь основным. Хозяйство не стремится увеличивать производство того, к чему и призывает труд земледельца и животновода: мяса и молока, зерна и картофеля, льна и шерсти. Веревочная петля затягивается на шее все туже. Происходит, так сказать «деколлективизация». Колхозник все больше превращается в кустаря-отходника. Стремится побыстрее разделаться с делами на ферме, в бригаде, куда он ходит вырабатывать тариф, и торопится домой – там рубль длинней и, вообщем-то, намного легче добывается. За день несложно и пачку веревки накрутить, а это двенадцать целковых на блюдечке с голубой каемочкой. В месяц – около двухсот.

«И-и, милый, нипочем бы не прокормились без веревочки, она нам на хлеб дает»,- вроде бы здраво заявляют «промысловики». Они уже привыкли считать своим основным занятием сидение за мочальной вьюшкой. И детей, чуть те вернулись из школы, привыкли усаживать рядом – делить мочало. И это бы все ничего. Но. Долгий рубль порождает и долгую пьянку.

Особая тревога за детей. Посмотрите на иную тридцатилетнюю мамашу. Образование у нее четыре класса, в избе грязь, запущенность. Детишки – мал-мала меньше, свету вольного из-под мочала не видят. Учатся, как правило, плохо, ибо предоставлены сами себе: веревочка у родителей все время отнимает. Мать еще и в школу не отпустит, как увидит, что мочало не наделено.

И еще об одной причине, породившей вопрос о незанятости. В Малой Шалеге утверждают, что со времени последнего укрупнения колхоза работы в деревне стало значительно меньше. Да оно и понятно: если до этого в малом хозяйстве каждый колхозник находился у председателя на виду, то сейчас не припомнят, когда последний раз хозяин укрупненного заглядывал в деревню. Потому-то издержки в планировании и организации работ и дают о себе знать здесь особенно остро, зимой бригада практически бездействует.