20 Июня

Дни теперь длинные-длинные, и я чувствую себя почти счастливой тем, что теперь нет бесконечных кошмарных вечеров среди четырех стен моей молчаливой комнаты. Долгий день сменяется прозрачными бледными сумерками, и до глубокой ночи на западе горит багровая полоска вечерней зари. И одиночество теперь не так чувствуется, потому что кругом живет природа, бледная, грустная природа севера, словно погруженная в какую-то тихую думу – теперь в моей нынешней жизни она мне милее пышной, сверкающей красками, равнодушной южной природы, и среди нее я отдыхаю от жизни, которая теперь неизменно обращена ко мне одной лишь своей стороной – страдания, болезни, нищета, смерти. Жаль только, что лес не особенно близко – не всегда и дойдешь, и для прогулок есть одна неизменная дорога вдоль озера, кроме нее везде либо болото, либо засеянные поля. И я ежедневно хожу по ней, пока не устану. Надо мной бесконечное небо, по одну сторону вдаль убегающее озеро, по другую безграничная гладь полей, кругом тихо-тихо… Часто я сажусь на низком берегу у самой воды или на скамеечку возле маленькой покосившейся часовенки, и окружающая тишина убаюкивает и нежит меня, как теплая ванна, и меня охватывает тихая дрема, в которой тают и бледнеют унылые впечатления жизни. Но иногда от этого безмолвия становится почти жутко, и так хочется услышать веселые молодые голоса, услышать звонкий молодой смех, поговорить, отвести душу. Но с кем?.. От всех попыток общения с кругом местной интеллигенции у меня оставалось такое тягостное, почти мучительное чувство, что всякий раз я нетерпеливо ждала возможности вернуться в свою келью. Я сначала упрекала себя за это, упрекала в гордости, в неумении открывать в людях живую душу, но это не могло изменить факта, что мне «в обществе» бывало гораздо скучнее, чем одной. Особенно скучны дамы – у мужчин есть хоть профессиональные интересы, хоть впечатления в области их службы; у женщин только флирт и хозяйство. Одни флиртуют так, как будто старательно разучили роль qrande coquette, другие поразительно напоминают гоголевскую Марию Антоновну, кокетничающую с Хлестаковым. Становится скучно, как от игры плохих актеров. Да и в мужском обществе не легче – я ни разу не слышала, чтобы разговор принял живой характер: выждав обязательное время, с усилием заполняемое старыми совсем несмешными анекдотами или потчеванием хозяев, все с облегчением усаживаются за карточные столы вплоть до ужина. За ужином общество оживляется: у «красноносого эскулапа» еще более краснеет нос, исправник все грозится кому-то «показать, принять меры», молодой, недавно приехавший следователь, изящно перегнувшись к молодой вдовушке-помещице, шепчет ей что-то такое, отчего она вскрикивает, словно ее щекочут; модная супруга Эскулапа ни на минуту не забывает своего амплуа великосветской кокетки: все, начиная с элегантного платья, ради которого ей нужно было съездить за сотни верст, в ближайший большой город, и кончая эффектными, лениво-грациозными позами и томными многозначительными взглядами, которые она бросает на коренастого широкоплечего инспектора народных училищ – все обличает в ней местную «львицу». Симпатичнее всех жена другого врача, бледная, усталая, замученная кучей детей, ведением убогого хозяйства, мрачным запоем мужа – от меня недолго оставалось тайной это последнее обстоятельство, которое сразу объяснило мне все странности его личности, тяжелую атмосферу его дома, эпилепсию младшего сына. Но у бедной женщины такая печать забитости и усталости на лице, при всяком обращении к ней она вскидывает на вас такой испуганный, словно умоляющий взор, что как-то не хватает духу заговорить с ней. Четвертая дама из местной «аристократии», жена училищного инспектора; хорошенькая молодая женщина с очень миловидным, решительно ничего не выражающим лицом: о чем с ней ни заговоришь, она только поднимает в ответ свои ясные синие глазки, мило улыбается розовым ротиком и способна так сидеть целыми часами, не говоря ни слова, без малейшего выражения скуки или нетерпения, глядя кругом с невозмутимым ясным спокойствием в лице, как хорошенькая и нарядная дорогая куколка. Бывает на этих собраниях еще несколько девиц, но их я различала между собой преимущественно по цвету платьев: все они совершенно одинаково шушукались, хихикали и жеманились. Нет, уж бог с ним, с «обществом»! Мои приятельницы бабы нередко сокрушаются по поводу моего отшельнического образа жизни, и их простое, бесхитростное, наивное сочувствие положительно трогательно. Весной одна старушка, встретив меня на прогулке, не выдержала: «Все-то ты одна, все одна, голубушка, невесело, поди?» - «И невесело, бабушка, да что поделаешь?» - «Ах ты, болезная», - сокрушенно покачала она головой, - «ну, помогай тебе, Боже». И она долго стояла на дороге, участливо глядя мне вслед, придерживая одной рукой сползавший мешок, а другой – творя крестное знамение. И у меня долго звучали в ушах ее ласковые, полные сердечной теплоты, слова.

Теперь, впрочем, в летние дни я редко бываю одна на прогулке – едва я выйду за город, меня окружает целая толпа «девчонок», как сами называют себя мои новые маленькие знакомые, и эта толпа растет, как снежный ком, когда мы достигаем ближайшей деревушки. Все дети девочки от 4 до 10-12 лет, такие живые, бойкие, смышленые и миловидные, что поневоле задаешься вопросом, почему они должны непременно превращаться уже в 25-30 лет в изможденные, некрасивые, тупые и темные создания? На мой взгляд, эти дети положительно развитее своих сверстников – детей интеллигентов. Сколько резвости, бойкости, интереса ко всему окружающему в этих синих, серых, карих глазенках, сколько серьезности и сознания своих обязанностей, например, в этой семилетней Машутке, которая нянчит своего братишку-карапуза Петьку. А моя любимица Нюта – хорошенькая четырехлетняя крошка с голубыми глазенками, белыми, как лен, волосами, положительно неутомима по части выдумок. Она то завладеет моим зонтиком и, раскрыв его, захватив сзади ручонкой платьице, выступает, как пава, подражая виденным ею модницам, то выводит тоненьким голосом песенку, то возьмет у меня из рук книжку и, забежав впереди всех нас, очень удачно изображает священника, поющего молебен. Для девочек большое удовольствие эти прогулки вместе, относительно которых они уговариваются со мной заранее. И часа за два, за три собираются под моими окнами, усердно карауля, не выгляну ли я. «Гьязок», - вдруг радостно взвизгивает Нюта, и девочки, принявшиеся было за игры, толпой бросаются к окнам – это значит, что Нюта заметила меня в окне, и я, стало быть, уже дома. «Вот она, наса даягая, наса заятая», - визжат тоненькими голосами самые маленькие, дождавшись, наконец, часа прогулки. Беседа не умолкает во весь путь. Они рассказывают мне кто о школьных впечатлениях, кто о жизни дома, поют свои песни, загадывают загадки. Я охотно слушаю их рассказы, и у меня всегда остается впечатление, что у большинства бойкий, живой и пытливый ум, к которому – увы – весьма плохо прививается школьная, книжная мудрость. Одна двенадцатилетняя девочка, с гордостью заявившая, что они в школе «учили и про солнце, и про звезды», на мой вопрос, как она себе представляет, что такое звезды, подумав, отвечала, что это – кусочки облака; ни одна не могла переложить простым языком «Отче наш», хотя все они отбарабанивали молитву, не переводя духа, и гордились друг перед другом числом известных им молитв. Зато какое тонкое знание всякого полевого цветка, всякого дерева, гриба, какое множество сведений о домашних животных, птицах, о домашнем хозяйстве, какое искусство в рукоделиях! Я сплошь и рядом пасую перед ними, - какие взрывы радостного смеха раздаются среди моих маленьких приятельниц, когда им приходится уличить меня в незнании, скажем, как называется известный им цветок, чем лучше всего кормить кур, когда я не умею взяться за веретено или с опаской сторонюсь от коров. Правда и то, что они всегда готовы поделиться со мной своим запасом знаний, гордятся возможностью оказать мне покровительство. Милые девочки внесли в мою жизнь за лето немного веселья и ласки, и я искренно благодарна им за это.