Место обитания

Константин КАРНЫШЕВ

Маленькая ода воде, суше и всякой малой и большой живности

I

В юности я искренне считал, что морская стихия необорима, человек перед ее силой - маленькая пылинка, которую при сильном дуновении может унести куда угодно или бесследно проглотить в водной пучине. А Байкал для меня был самым большим морем на свете. А как же иначе. Пусть существуют Великий и Тихий океаны, но они где-то там, в невиданной дали, а наше море - вот оно, рядышком, я иду по его песчаному берегу, вижу в синей дымке слабенький очерк противоположного берега, а где Байкал кончается - это моему глазу и вовсе недоступно. А потом, приобщившись к рыбацкому делу, сначала на правах "мальчика на побегушках", на обязанности которого лежало сторожить ночью стан (хотя никто ничего не трогал), а утром носить наплавья и исполнять другую мелкую работу и потому иметь законное право усаживаться за стол, а в тринадцать или в четырнадцать лет получить свой "пай"- стать уже полноправным членом сетевой бригады, как у нас говорили, лодки. Тут-то и начинаешь понимать со всей серьезностью, какое оно бывает, море: непослушное, буйно-властное, сколько силушки требует от человека, а в особенности от такого, еще слабожильного, но жаждущего "выслужиться" перед бригадиром, чтобы услышать его похвалу: "Смотри-ка, наш Костенькин-то как с веслом управляется". А ты рад-радешенек вывернуться наизнанку, лишь бы показать себя с самой лучшей стороны, стараешься поглубже загрузить лапу весла в воду и так ее вертануть, чтобы взыграли возле нее бурунные круги. И от твоих усилий, именно твоих, лодка бы рванулась вперед, отпихивая от бортов сердитую волну. Иногда за ночь ее вместе с сетью, к которой она привязывалась, сносило на пятнадцать-двадцать километров от стоянки. И нужно было грести навстречу сильному ветру. Ходу ее мешала разбушевавшаяся вода, свирепо заплескивавшаяся через борта - набои. И без конца оглядываешься на желанный берег, который так медленно приближается. И мечтательно думаешь о перемене ветра, чтобы поставить парус и освободиться от нудного занятия - грести. В голове бродила горячая мыслишка, скоро ли до Байкала дойдет, когда не только на катера, но и на рыбацкие лодки будут ставить моторы. И наступит вольготное существование.

Рыбацкую свою юность я закончил на гребовой лодке. Теперь мне уже кажется нереальной та жизнь, каким-то длинным сном представляется. Даже чудесным и фантастическим, где прямо к плееу в тихую погоду на многие километры притыкалось несметное число лодок. Горели костры. Пахло жареной и вареной рыбой. К рыбацкому столу приглашался каждый, кто оказывался на этом берегу по какой-то нужде. На дорожку путнику вручалось "на жаркое" несколько омулей. Щедрой и доброй была рыбацкая душа, несмотря на то, что в стране и в мире творились жестокости. И не обходили они стороной те поселения, родом из которых были рыбаки. Неимоверными налогами давились подворья, у семей отбиралось последнее. И люди едва сводили концы с концами. Может быть, потому, кто уходил в рыбацкое дело, считал своим долгом одаривать безвозмездно старого и малого, и пришедшую на плес бедную, измученную невзгодами женщину с меной (туеском молока, банкой сметаны, одним-двумя пучками лука и другой овощиной), сбереженной для такого торгового случая.

Немало моих родичей приняло в свое лоно наше море, закрыв их глаза навечно. Последняя, недавняя его жертва - мой родной брат Георгий, окончивший жизнь в морской купели, который в тринадцать лет стал уже заядлым рыбаком: не слишком-то тогда берегли детей, хотя на словах как будто провозглашалось многое... Нужда гнала их браться за самое тяжелое. В какой бы дом байкальского прибрежья в те годы не вошел, везде на столе главной едой был омулек, представая в разных явственных видах перед домочадцами утром, днем и вечером. Вдоволь ели его и горожане, так как не выводился он с лотков "зеленого базара". Так нынешний рынок именовался прежде. Старожилы города хорошо помнят это рыбье изобилие. И, наверное, задают себе недоуменный вопрос: отчего его цены стали такими "кусачими"? И какой был омулек-то: крупный, жирный, вкуснейший - с "душком", и без "душка" (пальчики оближешь). С картошечкой да черным хлебом его вкушать - одно объедение. Вот и я, бывший байкальский рыбак, заставляю себя всеми силами отвыкать от омуля, без которого еще никакая еда не являлась для меня настоящей едой, каждая моя клеточка проросла им, вместе с тюрей вошел он в меня, потому душа и тело просят по-прежнему: дай, дай нам этой рыбки! Но нынешнее и грядущее предостерегают меня, не обольщайся, что наступит что-то лучшее, а скорее всего, грядет худшее, и некогда светлое око Сибири - Байкал - станет огромным заурядным болотом. Пока все идет к тому. И остановиться в своем злосчастии мы не можем, вливая мертвящий яд ежечасно в него, загаживая и замусоривая эту водную чашу, устилая рыбьими кладбищами дно. И дожили до такого "всемогущества", что собственной человеческой рукой, то занижая, то завышая ее, превращаем в заурядный водоем. Лишь только кого-то заклинаем, чтобы стало ему сноснее жить. Не больше того. Как же я заблуждался, думая, что человек бессилен перед байкальской стихией. Да ведь она стерегла-то только наши оплошности, растерянность, страх, когда оказываешься один на один с разгулявшейся природой. Теперь же мы сделались настолько всесильны, что способны сами создавать катаклизмы. И Байкал - одна из наших жертв.

Да, вижу я громко кричавших, бьющих в грудь - во множестве их ныне поразвелось. Порой сомневаюсь в искренности этих людей. Потому то иных видел на берегах байкальских не в лучшем виде. Даже не выйдут из питейного закутка, чтобы взглянуть на закат или рассвет, послушать неровное дыхание моря. Им же некогда. Еще емкости не все опорожнены... Эти-то сразу голенькими предстают. Бог с ними, пусть надрывают голосовые связки. От их колокольного бреньчанья вреда не будет. Разве что загадят порожними бутылками берег -это, конечно, беда. И тут остается одно: научить громкоговорителей самих за собой убирать.

Горько и обидно, что к рядам истинных охранителей природы Байкала пристраиваются корыстные люди. Им бы лишь в очередной раз куда-нибудь прогуляться, да обязательно за границу, не ближе. Потому наперед всех прокрикивают они что-нибудь "радикальное", создают эдакое и такое, которое потом почиет в бозе за ненадобностью. Но что им до того, что содеянное их руками превращается в прах и тлен. Они уже сидят на красном коне. Ходят в пророках. А на Байкал они смотрят в лучшем случае из окна вагона или автобуса, или с борта катера. И знание их о нем более книжное. Байкалу от этого не легче. Ему нужна помощь человеческая сейчас, в этот час, в эту минуту. Мутнеет его водное око, облетают, скукоживаются береговые лесные ресницы. Песок густо засевается стеклом. А мы все также неостановимо возглашаем: "Спасем и сохраним Байкал...". "Священное море в опасности...". И несть числа высоким словам во имя блага вод его и берегов.

Воды Байкала и его берега нуждаются хотя бы в относительно маломальском покое. Они заслуживают того. Никто, никакой чиновник, каким бы рангом он был бы облечен, не вправе самовластно распоряжаться этим достоянием, направо и налево разбрасываться байкальскими землями. Они достояние всех людей, а не денежных мешков, которые скупают берега для увеселительных заведений.

В последние годы наблюдается обвальное паломничество на Байкал. И с умыслом. Люди везут водку, чтобы обменять ее на рыбу. И сами на бережку не прочь побаловаться винцом. А там, где выпивка, там и поруха, запустение и деградация. Рыбаки от поколения к поколению спиваются. Тяжело смотреть на пьяных с шаткой походкой, грустно слушать их убогие речи, перемешанные матом. И что такое для семьи отец-выпивоха, сын-алкоголик?

А машинизированный "дикий" туризм? Береговая полоса от бесконечных наездов обеспложивается. Костры разводятся где попало. Места стоянки машин не обозначены. Мусор там, мусор тут. Загаживается лес. Скоро не останется ягодных мест. Гибнут они под колесами. Безбожно вырубаются кедрачи.

Задуматься есть над чем. Живая кровь Байкала - реки, одна за другой пересыхают. А они не только его водная подпитка, но и сами по себе несут благо и здоровье земле. Из более чем трехсот речек и рек, впадающих в Байкал, потеряно уже более сорока. За голову можно схватиться: что делаем? когда остановимся?

Нагляделся я на то, как рубится российский лес. Не случайно я так его называю. Это наше общее достояние, а не чья-то вотчина. И входить в него надо с оглядкой, осторожно. Тысячи и тысячи гектаров его загублено пожарами. Да и нынешнего рубщика гложет одно: как можно больше и скорее взять леса. Какой ценой - все равно. Разве хлипкий ручеек устоит перед этим вандализмом. И прячется он поглубже в недрах, не терпя разора. А из этих водных жилок слагаются речки и реки. Так откуда же взяться в них большой воде?!

Все-таки, думается, и местный народ должен свое слово сказать: что надо, чего не надо ему. Его предки осваивали этот край. Худо-бедно они приумножали его достояние. Сколько надо было, брали у тайги, землю облагораживали, приспособляя ее для своих нужд. И тайгу от себя не отдаляли. Шумела и колыхалась она рядышком. Колки, перелески, боры, хребты глядели прямо в окна. Этим людям и их потомкам здесь жить, рожать и умирать. И разве могут они быть немыми свидетелями того, что вершится вокруг них неправедного?

II

Не скажу, что море подходило к окнам нашего дома. Нужно было пройти заулок, пересечь улицу, чтобы оказаться на его берегу. Но для нас, легконогих, эти пятьсот метров являлись сущим пустяком. Вот оно вдруг зашипело, загудело, захлобыстало высокой, белесой волной. Это льды разошлись и рассыпались. Летечко красное опять привалило: прочное, твердо повернутое на тепло. И мы летим со всех ног к морю, снявшему зимний панцирь, чтобы босиком побродить, пощупать ступнями еще не согревшуюся воду. Ух, какая же она холоднющая! Не только ноги, но и зубы от нее поднывают. Кое-где еще серебряно взблескивают малюсенькими островками нерастаявшие льдины. Скоро и их доконает разогретое солнышко. Но что нам ломящая кости студь, когда вода сделалась свободной, когда на речке стоят просмоленные лодки, которые не сегодня-завтра выйдут на плесы. А сейчас, как у нас называют это занятие, рыбаки сшиваются. Пошло это от прежних времен, когда каждый хозяин вносил в общий артельный котел свой сетевой пай из нескольких концов /длина одной сети, примерно, метров двадцать пять/. И в предверии путины все концы связывались в общую сеть протяженностью в полторы-две тысячи метров. Бывало, начнешь ее из воды выбирать еще до зари, а кончаешь при солнышке. За вытягивание ее становились самые сильные и сноровистые. Требовались ловкость и навыки вытаскивать рыбу из ячеи. Увалень с этим делом не справится. И потому с ранних лет отцы и старшие браться натаскивали своих малых на промысле, беря на лето их с собой в лодки. Начинаешь сначала с караульщика балагана с разным имуществом на берегу, с носки наплавьев /должен успеть, прежде чем уложить в рядок наплав, смотать в петлю веревку длиной до пятнадцати саженей.

Вот и носишься запаленно туда-сюда, туда-сюда/. Если ничем не провинишься, могут взять в море. Конечно, по бригадирскому позволению.

Он в лодке строгий хозяин. Без его согласного кивка даже не бросишь знакомой тетке из твоей деревни омуля "на жаркое". Эта моральная непререкаемая власть бригадира держалась среди байкальских рыбаков довольно долго. Море как бы их выбирало - ловких, сильных, умеющих многое, знающих назубок байкальские мели и глуби. На седьмое небо улетаешь, когда вдруг бригадир попросит тебя помочь расплести сеть, запутавшуюся в крепкий свив. Это значит, признал он твое существование, что не напрасно ешь пока еще незаработанный хлеб. Вот почему несказанно радуешься новой поре. И едва сунут тебе в руки школьный табель - торопишься на плес. От недоеда зимне-весеннего обтянешься кожей до косточек. Ходишь форменным "шкилетом". На плесе отъедаешься на даровых харчах, где омуль во всяких видах ставится на стол без нормы.

Но пока ты еще идешь с котомочкой к обетованному месту. Когда минуешь мыс Облом, и перед глазами сплошными рядами выстроятся сушела с сетью, начинаешь думать, к кому идти в лодку: к отцу или к брату? Ладно, к тому, решаешь, кто повстречается первым. И заживешь уже с этого времени новыми заботами: подфартило ли лодке, с хорошим ли уловом она пришла, не спутало ли сеть в узлы ветром? Доволен братом, что его пересадили из вторых гребей в первые. Главная силовая нагрузка падает теперь на него с напарником. Мужик он полный, хотя на три года постарше меня. В подростковом возрасте брат пошел в рыбаки. И прожигает сознание мыслишка: эх, самому бы этак годика через три, скажем, сесть в носов"ш греби, другой думы важнее этой у тебя нет. Как ждал я то времечко! И пришло, привалило оно. Быстро война из хлебоедов выделывала работников. Три года до службы отбоярил я на плесах. Призыв во флот разлучил меня с морем.

Вот почему не могу и теперь существовать долго без него, приезжая на родные берега для работы, месяцами живу в своем домике. Пью байкальскую воду, вкус которой меняется день ото дня. И не в лучшую сторону. Горько, печально! Меняется пейзаж! Вот и лес отошел, отступил от Оймура. В детстве из своего двора по вечерам я слышал вой волков. Жутковато становилось от него. Березняковые колки-то подходили почти к самым огородам. Побежишь утром в ягодный лесок, а к обеду возвращаешься с полным туеском голубики. Я тогда думал, слушая звериные плачи /по ком они выли, не свою ли будущую судьбу оплакивали?/, что не дай бог в это время оказаться там, в темном ельнике. А сейчас мои страхи вовсе о другом: насколько еще дальше отойдет лес от моего Оймура завтра, послезавтра?

Волков тех и в помине нет. Исчезла лиственная роща на бугре, исчезли ельники, что подходили к Лесной улице. Пропало глухариное токовище, куда я приходил любоваться на "древних" птиц, на их колдовство в сумерках смотреть. Словно черные демоны, прохаживались они, топорща перья в любовном экстазе. Жили мы бедно. А чтобы бежать с ружьем и отстреливать на мясо этот "дар" природы, такой удачи не было. Казалось, что обитатели токовища имели такое же право на свое существование, как и все остальные. В те годы я не числил себя учеником в классе природы. Я жил той же жизнью, как и все люди нашей деревни. А ныне это прежнее выглядит для меня самым мудрым уроком, в который я беспрестанно вслушиваюсь, оборачиваясь памятью в то время. Что сидело тогда в людях, какое такое душевное веление, которое уберегало их от охотничьего азарта? Отсутствие жадности? Хватательных инстинктов? Не буду гадать, не знаю я этого, хотя были всякие люди. И я благодарен им, теперь уже ушедшим из жизни, что вот таким отношением к родной природе они в нас что-то рождали, пусть не благостное, но осторожно-доверительное к сущему. С каких далей привозилась сухостоина в ограды на дрова, хотя поблизости стояли лиственницы! Ну, на что нам было выковыривать из земли огромные пни, когда можно было несколькими замахами топора свалить любое дерево поблизости? Адский, тяжелый труд! И уж вовсе не детский. Никто нас не уговаривал, сами шли. Вагами выворачивали пни. Десять потов прольешь, пока их раскоолешь. "Какие же вы были глупые, по какому темечку вас ударило? - может сказать кто-то из нынешних юных. - Рядом лес, в вы?..". Нет, не являть миру свою неразумность, а все-таки для чего-то иного в себе я выдирал из твердой, слежалой земли лиственничные пни, если рядом существовали березняковые и елевые перелески, а чуть подальше осинники и прочее лесное братство - бери из него сколько угодно на свою нужду. Объезжали. Зачем? Не спасали мы тем самым себя? Только бы не забыть эти уроки. Чем иным я отплачу своему морю?

Константин КАРНЫШЕВ

Правда Бурятии.

– 1992. – 21 октября