Посиделки, посиделки...
Константин КАРНЫШЕВ
Сам я деревенских посиделок не помню. При мне они уже ушли из жизни. Знаю я о них по рассказам матери и других деревенских женщин, которые еще были свидетельницами и участницами этих веселых празднеств. Многое поведала мне бабушка Анна Романовна, прожившая почти сто лет, на своем веку повидавшая всякого. И голода и холода, но сохранила чистой душу до самой кончины. Как она могла любить и жалеть. Ведь самой-то ей мало чего такого выпадало. И ранняя хромота накрепко повязала бабушку с костылем-карькой. Не довелось мне поглядеть на ее пляски, послушать песни. Мое детство пришлось на самое смутное время. Из жизни с корнем вытравлялось, что наживалось сотнями лет, оберегалось и передавалось новым поколениям. Обычай и традиции, идущие из самой глубокой старины, строившие и лепившие душу человеческую. А новоявленные пришельцы, обуянные слепым желанием заново перекроить мир, со всей жестокостью обрушились на весь уклад. Малообразованные, с каменным сердцем, умеющие лишь размахивать шашкой, палить из пистолета, они люто ненавидели, что нажили люди за века. Сами-то новодеятели ни на что не были способны, кроме разрушения.
Какие могут быть посиделки? Долой их. Еще заговор какой-нибудь сочинят там. Вот вам Нардом, и веселитесь, сколько душе угодно. Да и это прибежище для молодых у них было не свое, а отнятое у мужика-трудяги. Тут уж под недремлющим оком какого-нибудь Федюшки или Артамошки из голяков-прохиндеев, по своей закоренелой лежебокости не построивших путной избы, вдруг выбившихся в активисты у новых властей, стали учить людей уму-разуму. И по такому случаю снимали с плечей ветхие зипунишки и напяливали на себя длиннополые шинели и шлемы-буденовки. А когда еще на бок поддевалась шашка, то и вовсе делались парнями на деревне нового образца.
С какой грустью в голосе вспоминала моя бабушка, как девки того или иного околотка начинали еще заранее готовиться к посиделкам-вечеркам. Договаривались с какой-нибудь одинокой старушкой или женщиной-бобылкой, чтобы дом на это время отдала она в их владение. Накануне вечеринки в кадушке девки кипятили воду раскаленными дресвяными камнями, распаривали рогожные мочала в ней, посыпали песком пол и терли половицы до полной белизны. Накидывали тонким слоем свежую траву. Теперь изба гляделась светло и празднично. Позже трава убиралась, стены и пол как бы насыщались новыми запахами, ароматами свежего дерева. А когда заканчивались все домашние дела, наряженные девки собирались на посиделки. С собой они прихватывали шерсть и на веретене сучили ее под негромкое песенное голошение. Парни приходили чуть позже. Тоже приодетые. Рассаживались на скамейки, расставленные вдоль стен, чтобы было побольше места для плясок и танцев. Сначала как бы для разминки перед главным действом, в которое включался уже каждый из пришедших, те и другие вели приглядку друг к другу, не чураясь острого словца, шутки. Во время этих пересмешек и подкусываний девки не бросали своих занятий. Только когда начинались игры и танцы, они поднимались со стульев. Веселье длилось далеко за полночь. Наигравшись вдосталь в фантики, в ремень, наплясавшись и натанцевавшись, всей вечеркой выходили на улицу. Шествовали вдоль деревни парни и девки под частушечные перепевы. Близ дворов ухажеры выбирали своих кралей. А чуть уединившись, закидывали руки через их плечи и вели зазноб на скамеечку у ворот, а то и просто устраивались возле заплотов, не оставляя губы и руки без работы.
"Ну, не балуй",- будет игриво, негромко вскрикивать девка, чтобы не услыхали родители или малые братишки, которых любопытство погонит на улицу, чтобы в щелочки подглядывать и подслушивать разговоры взрослых, если, конечно, не спят без задней гачи на полатях. Да разве уложишь их в постель, когда на улице они насмотрятся на столько ухажорских картинок, что получат науку на всю жизнь. А уж так подкрадутся неслышно к уединившимся, поставят уши нарастопырку, не пропуская ни одного словечка, только подивиться можно мальчишонковскому умению спроворивать хитроумные затеи. А на другой день будут давиться от смеха, рассказывая, чего наслушались от парочек. Только парни-новички держались наособицу. Не навычные еще в таких делах, они с интересом прислушивались к разговорной перестрелке старших. Робко взглядывали на девок, еще не вкусивших провожаний, о каждой в догадках: кто за кем пойдет следом, где кого нужно догнать и окликнуть, чтобы потом крепко обжать, до самой ноеты в теле. А уж что говорить о тех, кто лишь пробует себя в новой роли залеток. Все в них еще робко неуверенное. И надо показаться своим каким ни есть миром избранному тобой будущему суженому-ряженому и чего-то не перейти в этом показе. Хуже всего выглядеть навязливой. Боже мой, где эти границы, как их не переступить! Куда подевалось это девственно-целомудренное, куда оно ушло? Но вернемся к тем посиделкам, на которые мы заглянули, и присмотримся к одной из новеньких вечеровниц, к ее пылающему лицу, к скрытым от глаз мольбам, к яркой алости щек, к трепетным поглядам из-под ресниц: ну-ну, чего же ты? А он приклеивается взглядом к другой, за тобой же увязывается не самый желанный. И остается тебе убыстрить шаг и из двора оповестить: ой, как спать хочется... Вся извелась... Завтра рано вставать... Прощай...
И все-таки еще чего-то не хватает для полного разгона вечерки. И вся она в напряженном ожидании, не откроется ли сейчас дверь. И чего он замешкался? А вдруг не придет? Тогда все пропало, веселью не быть. Ух, как она распахивается! С надсадным скрипом, словно все в ней застоялось. Уверенно, развалисто через порог переступает гармонист. Пиджак широко раздернут. Густой змейкой на розовой рубашке красуется столбик пуговичек, блестя синеватой чернотой. Через плечо перекинут ремень гармошки. Сама она прячется за спиной. Поманежить надо девок, покуражиться перед ними, поглядеть на их испуг: а что, если он пожаловал без нее? Клин челки налезает на глаза гармониста, кепка сдвинута на затылок. Взор затянут поволокой. Губы сложены в капризную полуулыбку: а я еще посмотрю, с какими почестями вы меня примете? Я ведь все могу. Повернуться и уйти. Так что старайтесь. На скамейках раздвигаются, освобождая для гармониста место в середине. Зазывают его наперебой к себе и те и другие. Гармонист не торопится, покручивает головой, как будто примеряется, кого же удостоить вниманием.
Девки за прялками уже повскакивали, засунули их в куть и бегом со смехом несутся к скамейкам, вея подолами широченных платьев с файбарами. Развалистой походкой гармонист направляется к ним. Успевает какую-нибудь из девок легко шлепнуть ниже поясницы.
- Миленький, ну скорее... Заждались...- воркуют они возле него и валят на скамейку. Сдергивают с головы, что имеется на ней. Гармонист устраивает на колени свою тальянку или хромку или ливенку, раздергивает вальяжно меха, перебирает пальцами басовые лады. Голова его одним ухом почти касается корпуса, словно он прислушивается к ее дыханию. Убедившись, что она может отдать все, что таится в ней, пробегает ловкими пальцами уже по всем звуковым рядам гармони, от низких до самых высоких тонов.
После этого зачина гармонист играет то, что ему заказывают парни и девки. Не брезговали вечерками и молодожены. Приходили они семьей: мужья вместе с женами. Попеть, поплясать. И этим как бы заявить, что у них прежний молодой жар не угас. А где им повеселиться, как не на вечерке?
Самым любимым был танец "восьмерка". В каждый ряд становилось по восемь девок и парней. С приплясом стенка на стенку двигались они навстречу друг дружке. Спариваясь, кружились. Было в этом танце что-то взято от вальса и от удалой чечетки. Все вечерочники старались показать свое умельство: кто на что способен. Если кто-то из парней не имел еще зазнобы, здесь в самый раз ее выискивать, кроме красоты, беря в ум расторопность в работе и в весельстве. Что не чурка она с глазами, а по всем статьям пригожая.
Ни одни посиделки не обходились без игры в ремень. Девки и парни парами становились в круг. Кому выпадало первым зачинать ее, брал в руки ремень и "выбивал" шлепком того парня, который стоял возле нравившейся ему девки. Обходя круг, он делал обманчивые движения ремнем, чтобы сбить с толку пары. Поровнявшись с тем, на кого он нацеливался, чтобы занять его место около будущей зазнобы или ухажорки, хлестал "виновника". Теперь было самым важным - кто обгонит и первым займет место возле девки. Не поспевшему вовремя прибежать к нужному месту вручался ремень, который тоже намечал свою "жертву".
После вечерки девки брались за руки и с песнями и частушками, перегородив почти всю проезжую часть улицы, направлялись к своим избам. Парни следовали стайкой за ними. Если какая-нибудь из девок отрывалась от песенного ряда, ее ухажор чуть-чуть отставал от своих дружков и сворачивал к милашкиным воротам.
Давно повывелись из деревенского бытования прежние вечерки, где парни выбирали своих будущих жен, а девки приглядывались к суженным. Редко у кого найдешь в доме и гармонь. Не оттираются ныне крашеные половицы дресвой в домах. Другие танцы, другие песни, другие частушки. Но так ли мы бережно распорядились со старинными обычаями, нажитыми за века и тысячелетия, не подрубили ли самые главные нравственные корни, которыми питалось древо жизни? Без этих соков оно хирело, обеспложивалось, теряло былую крепь и общинность. Помогательные сходы у кого-нибудь из деревенских, требующие многих рук, скажем, срубить дом, отрыть колодец, день за днем увядали.
Кануло в Лету, ушло невозвратно все бывшее? И неужели только остается теперь петь ему отходную? Но отчего так неспокойно и тревожно памяти, которая в наше изменчивое, измученное время ищет в прошлом хоть какую-то опору для себя и отраду.
Константин КАРНЫШЕВ
Чудодей: Повести.
- Улан-Удэ: Бурят.
кн. изд-во, 2002.