Голоса рыб

Константин КАРНЫШЕВ

За зиму от недоеда я крепко усох. Скулы ужались, шея потоньшала. Мама отправляет меня отъедаться на плес. Только там и можно сейчас вечную пустоту желудка ублажить.

- Ты уж веди себя постухмянно. Угождай, старайся подмогать,- советует мама на дорогу.

Лицо у нее в большой печали. Веки припухшие, влажные. Я знаю, у мамы быстро соскакивают слезы с колес. Хотя она их прячет, но я-то все вижу. Это мне не нравится. Я уже не маленький. Мне одиннадцать лет. И как-никак на даровую еду иду. Рыба на плесе без нормы. И конечно, отлеживаться не буду. Чего об этом зря торбазить. Разве дома не лежат на мне ограда, стая, дрова, вода. Как прибегу из школы, язык за плечи закидываю. Для игр остается лишь поздний вечер. И где тонуть-то? Возле воды берегом пойду. Никакой нужды нет лезти в болото. Ягоды в рот побросать могу и на месте, в Черном Колке. Купаться тоже не собираюсь. Где я возьму время на разные затеи? Ведь можно опоздать, и рыбаки уйдут в море. Не уговоришь ни за что маму? Господи, какая же она бессердечная, если одного сыночка посылает в такую даль, без взрослого пригляда? Всякого можно ожидать. Вдруг лодка уйдет? Это же ему надо поворачивать обратно.

Сколько шагать-то туда и обратно. Голоднехоньким. И обернется ли он за день?..

Маму не переждешь, и я выхожу за ворота. У меня есть кое-какая поклажа. Гостинцы брату Егору. Нелегкими трудами дались они маме. Ото рта приходилось отрывать, чтобы подкопить сметанки, творожку. Отрезан Егор от дома. Почти круглый год на рыбалке. Летом на сетях, зимой и весной на бормашовке, осенью на хапах и поплавщине. Годом да родом появляется в деревне. Некогда поносить новый шевиотовый костюм. Трудно было собрать на него деньги. Но мама рассудила так: неужели парень не заработал себе на хорошую одежонку? Пусть поносит. А когда надевать? С тринадцати лет начал мантулить.

Вот к Егору я иду. Главным кормщиком у него кударинский мужик по фамилии Муравьев. Слух о нем идет как о бешеном человеке. Резкого, крутого характера, дескать он. Еще одна печаль для мамы. Ладно, что у Егора сердце мягкое. Слова худого никогда не скажет ни о ком.

И все-таки мне не по себе: к бешеному в лодку иду. Как встретит он хлебоеда? Бригадир в ней полный хозяин. Не нужен, скажет, нам лишний рот в лодке, поворачивай-ка домой. Накормит шарбой-ушицей, без этого на плесе не бывает. На дорогу даст три-четыре омуля. И с богом топай туда, откуда явился. Конечно, Егор обрадуется. Братишка родной пришел. Вести из дому принес. А чужой человек? Как-то он примет?

Еще издали я заметил лодку. В Черном Колке она отстаивалась. Сушела мне перегородили путь. Я поднялся выше. Лесом пошагал. Озираясь. Рыбаки перебирали сети, распутывали полотно. Но увижу ли я здесь Егора? Да вот же он! Спиной ко мне стоит. Плечи качаются, руки перекидывают тетиву.

- Егор...- тихо зову брата. Робость одолела. Голос пропал. И тут на меня надвинулся рыжий, кудлатый человек. Мне показалось, что он огромен. На голове и бровях у него столько волоса, что кажется, ему тесно от изобилия и там, и там. И я как бы ужимаюсь, тону в песке от его роста. Он наклоняется и заглядывает веселыми глазами мне в лицо: - Костенькин?

Откуда меня знает этот человек? Никогда я его не видел.

- Егор! - выпрямляется он.- Братище твой пришел. Встречай! - И опять заглядывает в мое лицо.- Поди, голодный? А ну давай за стол. Чего пристыл к земле? Кому сказано? - рокочет его голос.- Стряпка, подавай-ка еду, у нас дорогой гостенек. Чтобы брюхо у мужика трешшало.

Я еще не могу поверить тому, что происходит. Кажется все это сном. Чем заработал, чтобы для меня так старались взрослые? И не только бы разговаривали со мной, но я вижу своими глазами, как в миску стряпка наливает ухи с верхом. Нарезает хлеба столько, что одному мне не одолеть, а добрый человек подсказывает ей:

- Погуще, погуще делай... Парень промялся... Дорога у него была долгая.

От радости хочется плакать. В горле закипают слезы. Напополам с ними я разжевываю омулевые звенья. И чувствую, что никогда не наемся. Вся еда проваливается во что-то ненасытное. Потом мы говорим с Егором о домашних делах. "Все шьет?" - спрашивает он о маме. "Шьет",- отвечаю. Я засыпал под стрекот машинки и просыпался с ним же. Мама как заведенная. Вся домашность полностью на ней. Чего на маму не наваливается за день. Егор спрашивает о Джеке. С собакой маме хоть чуть повеселей. Все же не одна... Бегает по двору живая душа. "А кто это такой, который подходил ко мне? Добрый, видать..." - спрашиваю я брата. "Может и добрый, скоро сам узнаешь",- отвечает от загадочно-уклончиво. "А почему его бешеным зовут?" "Что, не знаешь людей... Чего-нибудь пришьют человеку и не отпорешь. У нас тоже кличка есть. Камнями не будешь отбиваться от нее".

Но Егору долго рассиживать со мной тоже нельзя. После разборки сетей приспела посолка рыбы. Там вроде бы мне нечего делать. И все равно чем-то надо заняться. Отработать еду. Живот у меня стал тугим. Как бы даже припучивался. Трудно стало наклоняться. А я-то думал, что не наемся. Вот она, пища, стоит возле самого горла. Дровишек, может быть, пособирать? Целая кладь их стоит возле кострища с таганом. И мои не помешают. Да и пусть знают в лодке: не лежебока какой-нибудь пристроился к ним. И мне легче будет заносить ложку в котел с ухой или обгладывать омуля на рожне, пропеченного на костре, кипящего жиром.

Наверное, излишне я усердствовал. Где не надо было бегать, я бегал, где не надо было торопиться, я торопился. К чему такая суета, когда распутываешь сеть. Мешает только она. Егор останавливает меня: "Не забегай, не забегай... Видишь?" Он глазами показывает мне на узел-свив на полотне, который я в спешке пропустил.

- Ну, Костенькин, сегодня тебя возьмем в море,- заявляет мне дней через пяток главный кормщик, когда набрав сеть в лодку, рыбаки сели ужинать. Он поддевает рыбные звенья деревянной ложкой, широко раздвигает губы, чтобы пропустить ее в рот.

До этого я ночевал на берегу в балагане, на случай дождя прикрытого брезентом. Пролезаю я в него ползком через узкий лаз. Поэтому ночью почти все тепло сберегается. Я был за караульщика. Только сторожить нечего было. Соленая рыба в бочонках и лагунах закапывалась в песок. И там в холодке хорошо сохранялась. И чужому глазу была недоступна. Конечно, кто бы захотел поживиться, в два счета бы ее разыскал. Да и грабителей на плесе не водилось. Никто не жаловался, что у него украли что-то. А время стояло голоднущее.

Можно лишь подивиться этому, когда смотришь на нынешнее повальное воровство. Одичал человек. Душой совсем ослеп и изнахратился. Совесть свою сдал дьяволу на хранение. Заберет ли когда-нибудь ее обратно? Или так и будет умертвлять дух. И начисто забудет о былых высоких чувствах, словно век их не бывало. И скажешь, а если не скажешь, то подумаешь, что слава богу, не видят из могил своих эти чистодушные люди нынешнего человеческого безудержного позорища, когда в лучшие люди выходят с волосатым сердцем хап-хапычи. Они и море, и реки, и леса, и что в земле, и что на земле беззастенчиво обкрадывают. И насытиться не могут. Счастливая рука дающего. Любил наш кормщик потчевать ушицей знакомых и незнакомых прохожих, наведывающихся на берег, чтобы омульком разжиться. Остановит, зазовет к столу. Человек и не ожидал такой щедроты, мнется; верить или не верить? С чего бы это? Он и стряпке наказывает, чтобы побольше жарила или варила омулей. На гостей с заглядом. Как не покормить, если оголодалые придут из деревень? Не надо жалеть. Все равно добудем. Не уйдет от нас рыба. И лодка приходила на берег почти всегда с хорошими уловами. Платили тогда малые рубли за добытую рыбу. А кому не везло с рыбалкой, то и вовсе получал гроши. И нечего было думать, что когда-нибудь разживешься на рыбе. Ой, как тут можно заскупиться, затрястись над каждым омулем: самим не хватает, какие могут быть угощения.

- Ешьте, девки, наедайте животы,- подсовывает он голоногим стесняющимся женщинам омулей на рожне.- Вам ведь надо рожать крепких мужиков. Добыли мы сегодня... С фартом вернулись из моря... На жаркое дадим...

Я тоже трогаю шею ладонью, не затянулась ли жирком ложбинка там. Пять дней уже наедаюсь до отвала. Пора бы... Щупаю пальцами под подбородком. Не наросло ли чего-нибудь и тут. Кормщик все время допытывается у меня, досыта ли я наелся. Ростом-то ого-го! Лет-то больше можно дать. С братищем Егором сравнялся по длинноте. Сколько на рост-то уходит еды. Надо, чтобы и на силу ее что-то оставалось.

Не потому ли берет меня в море он, что хочет посмотреть, как я буду там выглядеть, укачает меня или нет при большой волне. Рано или поздно тоже, как Егор, сяду за весло. От угорающего в море толку наполовину. Он и сеть выбирает из воды, и рыбу из ячей вытаскивает вяло. В гребях тоже зевает. Когда надо табанить, он гребет.

Будто как раз для меня отутюжилось море. Ровное, блескучее. Лишь скрипят уключины, да вскипает вода под лопастями. Она сине-зеленая. Устала подниматься и опускаться и тихо прилегла на свою постель. Ветер тоже где-то запрятался. Деревья на берегу соединились в одно зеленое поле. К нему идет длинный, темный след. Он от лодки. Гребцы как заведенные клонятся вперед, отталкиваются назад... Одна ладонь лежит на ручке, вторая углом обнимает утолщение весла. Егор сидит в первых гребях. За взрослого мужика, так как вся тяжесть падает на них. А ему всего шестнадцатый год. Телом щупл. Но зато рано пошел в море. Навык уже в рыбалках. Кормщик ставит его на выметку верхней тетивы. А здесь крепкая сноровка нужна. И не обробеть с наплавьями, вовремя их сбрасывать.

Обо всем этом я позже узнаю. Сейчас во все глаза смотрю на отдыхающее море, на кормщика на корме. Устроился я на но совой шакше. В соседстве со стряпкиной утварью: низким столиком, ящиком с посудой, разными припасами. У нее место в третьих гребях. Носовых.

Будет макать весло - и то ладно.

- Стойте, ребята! - вскидывает свободную руку кормщик Весла замирают над водой. С них срываются со звоном капли Кормщик наполовину высовывается из кормы. Откидывает на бок шапку и во что-то вслушивается. Рыбаки замолкают. Теперь лишь шуршит вода, раздвигаемая лодкой.

Согнув ладонь, кормщик приставляет ее к раковине уха и чуть ли не прижимается к воде. Я стискиваю челюсти, пытаюсь задавить взбулькивающий внутри меня смех. Вот уже нет сил справляться. Тело мое в тряске, в горле клокочет...

- Это еще что такое? Из лодки выброшу! - вскипает кормщик. Глаза его грозно сверкают. Шапка слетает. И кажется, что волосы у него кипят от гнева. Я весь сжимаюсь. Впервые вижу кормщика таким. Не узнаю его голоса. Куда все потерялось. Ласковость, доброта где?

Cейчас он меня сгребет, и буду я хлебать морскую водичку.

Не понимал я тогда, что помешал прослушивать нашему кормщику море. Может быть, что-то рыбье доносилось ему из глубин. И только он один разбирался в этих таинственных звуках и шорохах. Нам они были недоступны. И точно угадывал место стоянки рыбьих косяков. "Опять Олексей пришел с рыбой", удивлялся берег. Бывало, что в море его огораживали сетью другие лодки, близко подметываясь. А он уходил или мористее, или бережнее, или совсем куда-нибудь в сторону. У этих водным потоком полотно скручивает, склеивает, а у него на свободе опять заглянула в лодку удача.

Последний раз я заходил к нашему кормщику, когда он тяжко болел. Не догадывался я еще тогда, что недуг у него смер тельный. Посидели на крыльце. Поговорили. Как болезнь не ко времени пожаловала к нему. Скоро откроется летний сезон, ;i он дома прохлаждается. Сил не может накопить, чтобы пободрее шевелиться. Дескать, метил меня взять в свою лодку, а дело вон куда поворачивается. Ноги негодными стали, отяжелели Сердце пузырится и распухает.

И глаза у него вдруг сделались какими-то дальними, и как будто они смотрели за самые немыслимые пределы. Не суждс но было ему больше выйти в море и слушать его разговоры...

Чудодей: Повести и рассказы / Вступ. ст. В. Мантатова; Послесл. О.И. Куницына; Худож. А.К. Карнышев, К.К. Карнышева; Фото С.Ю. Прима-кова. - Улан-Удэ: Респ. типография, 2002. – 464 с.: ил.