Грустно и светло

Константин КАРНЫШЕВ

Земля, земля... Вот она стоит перед моими глазами. Та, раннего моего детства, с пашнями и сенокосами, исхоженными вдоль и поперек. И кажется, что весь белый свет вмещался для меня тогда в этот малый пятачок. И все обитатели ее чуть ли не являли собой одну единую семью. Какое это было счастье, какая радость дышать просторным воздухом родной земли, словно созданной для тебя.

Конечно, всякое было. И распри, и ссоры, и вражда. И если улаживались они благополучно - радость всеобщая. Ведь человеческим миром многое делалось. Что не под силу было одному, содружеством, сообществом ладилось куда спорее: прокапывалось ли русло речки через калтус, постройка ли дома затевалась, сталкивалась ли на воду сетевая лодка. Да мало ли чего наберется просящего согласных рук! Даже большие праздники проводились в деревнях целыми околотками. Переходили люди из дома в дом с песнями, плясками под наигрыш гармони или баяна, а то и балалайки. В какой веселой дрожи подпрыгивали полы, когда гости пускались в перетопы, отбивая трепака.

"Давай, Романыч, покажи нашим..." - бывало, встречали мужики и бабы отцову бешеную топотню, помогая ему голосом, хлопаньем ладоней. А искрометная его пляска под балалайку? Сам себе он подыгрывает. И ногами, и руками туда-сюда. Волосу на голове некогда успокоиться и прилечь.

Что за игры, что за песни! И посейчас в ушах моих они звучат. И опять душа клокочет. Сладко и грустно. Сладко от того, что это было, слушал, видел чудо. И сам пробовал. А одобрительные голоса старших поднимали сердце на такую высоту, что спускалось оно оттуда, нет, не спускалось, а катилось с замирающим восторгом. А грустно от того, что покололось прежнее единение. Замыкается родовая память. Короче и короче делается она. И оттого мелеет душа. Зауживается родственный круг. Прозрачны его края. Зияют они пустотами. Холодом веет от них. Потому что рассеиваются и рассеиваются по российским весям и далям и за ее пределами когда-то устойные родовые кланы. И никому не остановить этот неумолимый ход.

А ведь как родственно, казалось, нерасторжимо селились русские кровники. Будто собирались они врасти в эти земли на века и века, дышать одним воздухом, на одной улице расстраивалась одна ветвь, на второй - другая. И поныне стоят постаревшие, поседевшие от времени эти дома, сменив не одно поколение хозяев. Вот наш дом, а рядом с ним таборится пятистенок, в котором проживали со своими семьями двоюродные братья дядя Проня и дядя Федот. А дальше гляделась в улицу окошками изба дяди Семена. Тоже пятистенок.

Эта родовая ветвь имела прозвище Хульманы. На Лесной улице в таком же порядке поселилась вторая ветвь - Хатыреи, которую являли деревенскому миру дядя Ерофей, дядя Даниил, дядя Игнат, дядя Андрей, дядя Константин, дядя Василий, дядя Ефстафий. Кто-то из нашей фамилии отпочковался в Заверняиху и в Оймурскую: ныне они носят другие названия.

Бытовала легенда в нашем роду, что у тех, кто прозывался Хатыреями, ходил в больших друзьях бурят под этим именем. Наезжал он к ним с соседнего улуса. Принимали его тут как самого близкого человека. От Хульмана же накрепко прилипло прозвище к нашей семье и к близким родичам по первому колену.

Хотя и менялись дружеские привязанности у наследующих поколений, но кличка оставалась неизменной. И стала она как бы нашей второй фамилией. И не чуждались мы ее. Свыклись. Приняли. Откликались. Разве можно было отказаться от родовой памяти? Казалось, что так и будет все стоять незыблемо, прочно, утвердившееся за века своего бытования на этой земле. Но что-то в былой крепи стало раз за разом надламываться.

Родовая моя деревня Оймур занимает почти всю восточную оконечность залива Сор или по-другому Провал. Сто тридцать лет назад здесь произошло сильнейшее землятрясение, и всю Цаганскую степь заполнила вода. Только по бывшему урезу остались песчаные гривы, называемые Каргой. Они тянулись от мыса Облом до мыса Северный. Тут в летнюю пору стаивали неводные бригады. Можно было закидывать полотно как в море, так и в Сор, где в залавках (близких от Карги ямах) водились огромнейшие осетры.

Где то золотое, фартовое времечко? Сгинуло, ушло в какую-то дальнюю даль, оставив в моей душе навечно горькую и неизбывную печаль. Покрылась ныне Карга большой водой. Спуталась извечная рыбья кормежка. И пребывает в растерянности живое подводное племя, теряя нажитые за тысячелетия инстинкты. Знаем ли мы, догадываемся ли, в какой растерянности проживают, как их иногда называют, наши меньшие братья. По-братски ли мы поступаем, творя своими руками некую вторую природу, вводя в великую смуту тот живой, не сторонний нам мир.

Бушующее под разгонистым ветром море, догоняющие друг дружку бело-голубые валы, бель дорогих парусов, словно застывших у самой кромки, катящейся к берегу воды, ожидающие глаза, колышащееся под реберными дугами маленькое сердечко - едва ли не с колыбели поселились во мне. И чуть ли не в самую что ни на есть младенческую пору открыли мои зеницы все это дивное диво. Отсюда пошли мои радости и горести, разочарования и надежды, поражения и маленькие победы, когда изгоняешь из себя что-то мутное, затемняющее душу.

Рос и поднимался я, набирался ума под бабушкины жалостливые возглашения и мамины дневные и ночные бдения за швейной машинкой. Выжили-то с младшей сестренкой, не пропали с голодухи согреваемые их доброй, вечной заботной обеспокоенностью за нас, малых: чем и как накормить, во что одеть. Мама обшивала всю деревню. Гремела ее машинка чуть ли не полные сутки. Обидевшись на то, что на меня не хватает у нее времени, в злом мщении я кинул закушенный хлебец в пылающую печь. Даже в недоеде не пожалел его. Не меня ругала мама за столь не божеский поступок, а себя. Просила у Создателя прощения за неразумное дитя: не знал он, что творил. Это она виновата, что я, ее родная кровь, взбеленился. Не вложила она в его сердце жалости к хлебу насущному, к нашему Спасителю, без которого нельзя прожить.

Если есть хлебец, будет достаток, будет свет, будет радость, будет жизнь.

Навсегда мне в душу запало мамино моление. Никто никогда не вырежет его из моей памяти. Как оно охраняло и спасало меня.

Беспредельно просторна была и бабушкина душа. Вмещала она в свое широкое пространство не только сирых и бедных, единокровников. В бабушкином поминальнике было свыше ста имен. И за каждого она клала поклон перед божницей и персты на грудь и лоб, но и за всех, с кем сталкивалась она в своем долгом нелегком шествии по жизни.

Бабушка Анна Романовна была и великой врачевательницей. Лечила она не наговорами, а травами. В пору цветения растений выходила Анна Романовна на огород и выискивала нужное себе. Вертишься возле нее. Отыщешь что-нибудь подходящее, подносишь к бабушкиным сносившимся глазам: это подойдет? Какая радость, если угадаешь. Ехали к ней из других деревень за пользованием. Никому не отказывала.

О какой-либо плате и речи не было.

Что ею двигало?

Не в почете была в те годы у власть предержащих жалость: поклеп на нее возводился ежечасно, что, дескать, она человека унижает. Да и кого жалеть-то, все живут в сплошных радостях.

После смерти матери труднехонько нам пришлось с сестренкой. Отец в отъезде, старшие братья на службе, в доме - шаром покати. И вот слышим ранними утрами бабушкины причитания: "Да как же они там, милые мои, живы ли?" Это проведать она нас бежит. За пазухой обязательно что-нибудь припасено: пирожок, печеные картофелины. Держась за костыль, устраивается на скамейку, распахивает курму, вынимает из-за пазухи еду. Так под ее причитания мы и жуем бабушкино приношение. Жалость-то ее и спасала нас. Раз бабушка так горюет о сиротах, они кому-то нужны. Надо жить.

Родители наши были из того крестьянского слоя, у которого словно на роду было написано, что свое появление на свет они должны оплачивать вечным трудом. Спину им некогда было распрямить. Земельный надел уйму сил забирал: пахота, посев, страда со своим круговоротом. А рядышком море пошумливает, тоже призывает к себе. К весне у нас, школьной мелкоты, живот прирастает к позвоночнику. Высыхаешь до "шкилета". Вот и заваливаешься на плес в братнину лодку. Он старше на три года, а рыбак уже заядлый. Перемену места обитания ты уже заслужил. Бороньбу на поле отвел, дровишки запас, стаю вычистил. Коровы на лето загоняются в пригон, можно и отдохнуть на плесе, отъесться на рыбе. Тебе ее не отмеряют. Стараешься изо всех силенок угодить рыбакам: разводишь костер, само собой, дрова заготавливаешь для него, таскаешь наплавья, расплетаешь на сушелах завившуюся сеть.

Казалось, что так и будет все незыблемо, утвердившееся прочно за сотни лет существования на этой земле. Так и будут измерять линейкой длину спины свиньи сельсоветские служки, чтобы взять в очередной раз контрактацию (мясо натурой) за все излишки на ней. Так же бесконечно будешь носить молоко на сдаточный пункт, себе оставляя его лишь на забелку. Сдавать шерсть за несуществующих овец. Дань, дань... Она вносилась и в "чистых" рублях. А если лошадь имелась, за нее сдирались сотни, а то и тысячи, чтобы слишком не "богатели" люди. Малая толика от нажитого, наработанного оставалась на семейный прокорм. Почти все уходило в прожорливое государственное чрево. Не так ли обдирает нас ныне неимоверно расплодившаяся чиновная властная челядь? Распузатилась-то она как от жирного наеда.

Жалко мне тех мужиков, которые по-человечески-то не пожили, расплачивались за свой тяжкий труд ранними болезнями. Садкая горечь и печаль в душе. Сколько их покладено под деревенскими крестами на родном кладбище. Лишь смерть освободила этих людей от мученической доли, от тяглового ярма.

Нет, нет, не были они плакальщиками. В нужный час умели сбрасывать хмурь с лица, отодвигать угрюмье сердца. Пусть и в редкие дни, могли всласть повеселиться. Попеть, поплясать. Душа-то у людей была зрячей, памятливой. Хранила сотни мотивов. И в праздники эти как бы венчали очередной трудовой календарь.

Ноет душа, горячится кровь, гребтит сердце. Давно в вечном успокоении те, кто поднимал нас на ноги. Недобравшие в жизни многого, они оставили нам все заботы о ее продлении. Необыкновенно терпеливые, упористые, они так и не успели ни на что обозлиться: некогда было.

Праведным трудом изводили себя эти люди, только в нем видя свою судьбу.

Что во мне есть горького и сладко звучащего, все это из того времени. Крепким семенем оно проросло, ветвистыми корнями вплелось вглубь души. И надеюсь, что никогда свороту этому древу не будет, ибо питается оно соками, влитыми в меня всем родом нашим, всем человеческим племенем, населявшим родную деревню, где было мое начало.

Константин КАРНЫШЕВ

Чудодей: Повести.

- Улан-Удэ: Бурят.

кн. изд-во, 2002