Две бабушки

Константин КАРНЫШЕВ

Бабушка с Мольки... Устинья Ивановна... Родом Кударинская. Оттуда и была взята, как говаривали раньше, а по-другому - выдана замуж за моего дедушку Ермила Васильевича Дубинина. К тому времени из деревни Дубинине он переехал на Мольку, срубив там дом. А в нем нужна была хозяйка. Вот и сыскал он в недальнем селе ладную, легконогую девушку, нарожавшую ему потом трех сыновей и трех дочерей, видимо, следуя тому, что бог любит троицу.

Всего-то один раз я видел бабушку с Мольки. Не знаю, по какому случаю она приезжала к нам. Может, просто в гости навестить свою младшую дочь и внуков. Или какие-то еще другие дела у нее были? В нашу деревенскую лавку заглянуть? Товару приглядеть, а попутно и в гости понаведываться. Одно другому не помешает. Своей лавки на Мольке нет. Кто на десять дворов ее будет открывать. Да в глухомани, да с одно проезжей дорогой. Вот и наезжали люди с Мольки за разными покупками в нашу деревню. Было видно, что до прихода к нам бабушка уже побывала в лавке. С порога одарила меня гостинцами - лампасейками - самым ходовым угощением. Они и дешевле и в ладонь их кладут не две-три, а добрую кучечку. И пока иссосешь все лампасейки, от жара их вспотеет рука. Вдобавок и с кем-то поделиться можно. С дальним заглядом это делаешь. У кого-то если заведутся они, кое-чего тебе перепадет.

Расположилась бабушка на сундуке возле печи, кирпичный бок которой после утренней топки отдавал теплом. Старому человеку надо или не надо согревать кости. Было ей уже далеко за семьдесят. Тогда я не думал о ее возрасте. Бабушка и бабушкам Чего еще-то?

Наверное, потому облюбовала бабушка Устинья сундук, что был он широкий, крышка выгибалась седловиной и стоит на удобном месте. На правах внука я возился возле ее ног. Вернее, их-то я не видел. Не видел, во что она обута. Все это закрывалось необъятным бабушкиным сарафаном. Складка на складке и еще по краям сундука он сборчато виснет. Если растянуть сарафан по горнице, всю ее займет. И бабушка в нем, как в озере, купается. Чуть шевельнется на сиденье и сарафан волнами колыхается. Но глаза мои притягивают полосы-файбары, нашитые на нем в несколько рядов. Цветов они разных: красные, голубые, зеленые, синие. Прямо-таки радужной рябью плещется это красочное изобилие на бабушкином сарафане. Сам он из простого ситчика в цветочках. Файбары же из материи пофорсистее. Из шелка, малистина, сатина и еще чего-то. И делают сарафан нарядным до головокружения.

Мне два-два с половиной года. Ходить хожу, но и поползать не забываю по старой привычке. Разглядывать его - это одно, хочется и руками пощупать бабушкин сарафан. Любопытство и завело меня под него. А там темень. Выпутаться я с испугу не могу. Изо всей моченьки кричу. Плачущего навзрыд бабушкины руки вызволяют меня из этого плена. Теперь я на руках у нее прихожу в себя. И все такое мягкое у бабушки, как будто весь я обложен ее телом. Пальцы ее перебирают мои волосы. Ладонь кажется шелковой. С таким убаюкивающим шуршанием она скользит по затылку, шее, лицу. Замираешь от пяток до макушки от блаженства, обласканный ею. И даже не догадываешься, что этой же зимой бабушка умрет. Какое же страшно короткое расстояние между жизнью и смертью!

У мамы зареванное лицо. Да и весь вид какой-то потерянный. Как будто смерзлось ее тело. Она с отцом собирается на похороны. Мне жалко бабушку и жалко барашка, который был утром заколот. Целый месяц после рождения он спасался от морозов в домашнем тепле. Освоился быстро. Затеивал игры, лизал мне руки, лицо, став родственно близким. Черный, кудрявенький, с прямыми ножками он свободно разгуливал по избе, стукая копытцами. На ночь загораживался в прогале возле печки, чтобы не вольничал, когда дом спит.

Наступило время и его перенесли в стаю. Но я и туда не переставал заходить. Барашка повезут на Мольку на поминки. У меня теперь две потери - бабушка и он, неразлучный мой дружок.

С какой горькой тоской я смотрел на сани, выезжающие с отцом и мамой из ограды. И чувствовал, как от моего сердца что-то навсегда отрывалось. Невыносимо было дома оставаться одному, и я побежал ко второй бабушке, Анне Романовне, которая жила через огород от нашего дома у младшего сына дяди Прони. Мама сговаривалась с нею, что она ночует со мной. Протопила по такому случаю хорошо печь, чтобы бабушка не мерзла. А я не мог дальше ждать, когда она соберется к нам. Если бабушка будет рядом, может, поубавится во мне кровоточащее полыханье.

Связывало ли что-то при жизни наших бабушек? Разговаривали, дружили они или никогда не было чего-то тесного между ними? Как об этом судить? Наверное, никогда ничего уже не узнаешь? И все же есть то, что делает их неотделимыми друг от дружки. В нас единая с ними кровь. Они в нас и мы в них. И если уходят они из жизни, то на этих родственных берегах ищешь спасения от одиночества.

Родом была бабушка Анна из Кабанска, из семейства Кондратьевых. А если еще заглянуть поглубже, "пошевелить" прах предков, то увидишь там и польскую кровь. Слышал я это от дяди Прони в мальчишестве. А порасспросить его побольше толку не хватило. Не слишком любопытны были: что мы такое, откуда взялись? Все погрузилось в тлен времени. Вот даже только недавно узнал отчество своего дедушки по отцу. Долго сокрыто оно было от меня. Сколько нас таких же беспамятных. И, ой, как поздно хватаешься за голову. Говорят, что и цыганское и бурятское взяли. Это уже по дедушкиной линии. Осталась одна женщина вдруг вдовой. Молода, добра, собой хороша. Приискался со временем другой человек. Из бурят. Сошлись, нарожали детей. Взял он фамилию женину. Оттуда и пошла наша притемненная кровь. А цыганская была прихвачена где-то уже на пути в Сибирь. Одни шли на запад, другие на восток. Почему бы и не повстречаться, не сойтись? Легенда, придумка? Да вроде бы и незачем "ухорашивать" свою родословную. И без этого как будто не беднее других выглядим. Кроме крестьянствования, которое было наиглавнейшим - одной пашни сколько разделали - еще и иными ремеслами владели. Каких домов понаставили на всех улицах.

Мне казалось, что бабушка Анна всегда была с нами, ни на миг не отлучалась куда-то далеко. Позже я узнал, что за нею числился дальний пеший переход аж до самой Кяхты. Бабушка ходила босиком в тамошнюю церковь, подвесив за спину вместе с мешочком с едой свои праздничные ботиночки: не хотелось их портить.

Бережливость бережливостью. Не это лишь одно стояло за бабушкиным "хожением" в церковь за сотни верст от дома - она мерила любые расстояния только верстами,- а еще и другое, может быть, более важн ое. Божеское, Господнее. Желание хоть чуть-чуть освободиться от земных грехов, чтобы с чистой душой из уст своих исторгать потом молитвы. И Бог внемлет им. Помилосердствует, ниспошлет прощение, помянет отошедших в мир иной, чтобы души их там не мучались и не страдали.

И еды с собой бабушка брала самую малость: ковригу хлеба, кусочка два-три сахарца, чаю на несколько заварок, сольцы - посыпать ломтики. Этим и довольствовалась. И уж тогда в церковь, на святое моление, она не придет с телом, отягощенным чревоугодием. И этим положением на себя всех тягот долгого пути бабушка испытывала терпение свое, чтобы сказать с чистым сердцем: "Верую, верую в тебя, Господь Бог! На все готова. Все готова перенести, чтобы предстать перед образом твоим. Прими искупляющую молитву мою".

Опрощаясь, стоя близко ко всему природному, когда в другое время к ней так не прижмешься и не прикоснешься, если мирские дела берут тебя в полный полон, а тут все мысли о Боге, ничто им не мешает, и обоняешь чистый первородный запах земли и леса, ступнями чувствуешь добрую ласку трав. И как отдавалась она молитве в церкви. И какой просветленной выходила из нее. Не потому ли великой щедрости бабушкиной души хватало на всех людей?

Случилось это, когда она была помоложе, не хромала, обзаведясь костыльком - карькой. Иной я не знал ее, как с этим конягой. Бабушка всерьез уведомляла всех, что как только возьмется за костыль, он увлекает ее. Она едва успевает переступать. Чем не Карька? Бабушка даже разговаривала с ним. Поругивала свой костылек, если вдруг он терялся. А оказывалось, сама засовывала его под лежанку. Наскучит ей дома, потянет к стариковским разговорам, домашним-то некогда со старухой балясы разводить, снаряжается бабушка в путь-дорогу, оседлав карьку своего. И со всей рыси поскачет за ним. Обогнать никак не может. Такой конек у нее разудалый.

И еще два конька были у бабушки Анны - любовь и жалость ко всем. Живым и мертвым. По ее разумению, все они и в том и в этом мире мученики. Замолить чьи-то грехи, кого-то помянуть, кого-то возлюбить - бабушкино святое дело. Кто-то перешел в бабушкин поминальник, а там более ста имен, по "наследству" ей доставшихся. Не всех знавала она лично. Но считала, что забывать никого не след. Утром и вечером каждодневно осеняла она себя крестом, стоя на коленях перед божницей, взывала:

- Помяни, Господи, раба божьего Егория... Помяни, Господи, рабу божью Евдокию... Помяни... Помяни...- тихий, но густой голос ее бесконечно несся из угла, где стояли иконы с ликами святых и самого Господа Бога - сына человеческого.

Кто одаривал бабушку столь неиссыхающей душой? Какое великое сердце таилось за телесной немощностью. Иссохшее тело было сплошь в костях. Отовсюду они выпирали. Плечи ссутулились. Как будто высокий рост пригибал бабушку. Щеки утянуты. Да, кажется, их вовсе нет. В глазах застыла скорбь. Есть о ком ей горевать, есть о ком думать. Уже несколько внуков в солдатах. Одни воюют, другие готовятся войти в пекло. Кто-то так и не вернется домой.

- Да как там Федя-то?.. Василий-то как?.. Живой ли Алеша... В день похорон нашей мамы бабушка скорбела, почему не она, а Акулина Ермильевна навечно закрыла глазыньки. Отчего жизнь так несправедливо поступила, унесла ее во цвете лет. Сирот-то, сирот-то на кого оставила. Даже на предсмертном одре бабушка оставалась верна себе. До последнего часа несла она молитву. Умерла почти не болея. Под вечер не смогла подойти к столу. Не вставая с лавки помянула, кого помнила. Всем живым пожелала благополучия. А утром тихо отошла.

Но это позже случится. Через шесть лет после смерти мамы. А пока она должна нас оберегать и сохранять. Поэтому ей надо еще жить. В доме мы с сестрой одни. Старшие братья служат: Федор на фронте, а Георгия дожидается война с Японией. Отец в отъезде. Время военное. Скудость, нищета, безхлебье. По карточке дают двести граммов на день. Пока несешь до дому свою пайку - половину уплетешь. Хорошо, что хлеб непропеченный, сплошное тесто, к небу, деснам прилипает и оттого подольше держится во рту.

- Да как вы там, миленькие... касатики мои... как ночь-то провели...- заливается бабушка...

Это о нас она. Бабушка идет от себя нашим огородом. Далеко заносит костыль. Утро раннее, а она уже на ногах. Не спится ей из-за нас. Открывается дверь, бабушка плюхается на скамейку возле стола. Сует руку за пазуху. Вынимает оттуда три-четыре картофелины-печенки, или пирожки: ешьте, ешьте, касатики. И мы уминаем бабушкино приношение, только шум за ушами стоит. И не догадывались даже спросить: ела ли сама бабушка? До ее привычного чая еще далековато. Бабушка им и живет. Только чтобы заварка была погуще. Больше ничего не надо. Ей хватает малюсенькой пластушинки хлеба. Может быть, на себе бабушка выгадывала, чтобы нас подкормить. Боль по маме - без нее дом не дом,- одинокость и заброшенность чуть-чуть отступают. С нами бабушка. Жалеет нас. Кто, кроме нее, еще так. Один она такой человек на всем белом свете. Раз жалеет нас бабушка, надо изо всех сил стараться жить.

Константин КАРНЫШЕВ

Правда Бурятии.

– 1993. – 24 ноября.

- (Русская Дума).