2. Типы музыкального творчества.

2. Типы музыкального творчества. Многообразие «музык» можно свести к четырем основным типам. Представим их в следующей сетке координат:

А: музыка фольклорного типа (архаичный фольклор; крестьянские песенно-инструментальные традиции; современный городской фольк­лор; вырожденный фольклор - адаптации на профессиональный лад народных образцов); Б: музыка менестрельного типа (городская раз­влекательная музыка от средневековых скоморохов и менестрелей до современной эстрады); В: искусство канонической импровизации (ли­тургический распев, традиционные неевропейские инструментальные и вокально-инструментальные импровизационные циклы,

110

например, узбекский маком); Г: опус-музыка (европейская авторская композиция XI-XX веков, одним из основных понятий которой является «opus» -оригинальное сочинение, зафиксированное в нотном тексте).

Репертуар фольклорных песен, заплачек, заклинаний, наигрышей (касс.1-6) хранится в коллективной памяти. Устность фольклора вытекает из традиционализма культуры, в которой фольклор возникает и живет Пока обычаи, освященные прошлым, каждодневно воспроизводятся, нет нужды в письменных о них свидетельствах Музыка - часть таких обычаев и тоже не нуждается в том, чтобы сохраняться в виде текста.

Из устности и интегрированности музыки в традиционный уклад жизни вытекает особый характер осознания творчества. Музыке не учатся специально, через формализованную инструкцию, а просто слушают и подключаются к исполнению, поскольку участвуют в обрядах и бытовых ритуалах, в которых она звучит. Точно так же, как нет теории ходьбы или бега, пока не возникает характерная для индустриальной культуры проблема гиподинамии, нет науки о питании, пока цивили­зация не поставила проблему ожирения, так нет теории музыки, пока музыка есть непосредственная часть жизни.

Впрочем, поскольку никакая деятельность не обходится без осозна­ния - хотя бы частичного, пусть растворенного в автоматизме привы­чного навыка, пусть невербализуемого, то все же некоторая теоретич­ность фольклорному музицированию присуща. Ее лучше всего срав­нить с той «теорией» погодных примет, которая позволяет крестьянину точно определять оптимальные сроки сева.

Эта рудиментарно-рецептурная «теоретичность» развивается в сис­тему формализуемых правил в наиболее ответственных жанрах фоль­клорных культур: магических и эпических: Шамана, который врачует или «управляет погодой» посредством музыки специально обучает шаман-наставник. Можно только догадываться, как выглядит форма­лизация соответствующих правил, поскольку в архаичных культурах существует запрет на объяснение посторонним кодекса священнодейст­вия. Зато у этнологов было множество возможностей изучить ту школьную теорию, которая в ходу при обучении эпических певцов-сказителей, в частности, украинских лириков и кобзарей, русских калик перехожих². Впрочем, музыканты-сказители как бы «выпадают» из фольклорного музицирования. С одной стороны, они исполняют тра­диционный национальный репертуар, но с другой стороны, - исполня ют профессионально, не так, как участницы девичника -

111

полагающиеся по обычаю песни. Тем самым шаманы или музыканты-эпики относятся скорее к типу «В» (см. ниже).

С рудиментарной теоретичностью (или, выражаясь категорично, внетеоретичностью) фольклорного музицирования связана его не-профессионализированность. Ведь профессионал - это тот, кто осоз­нает (т.е. может аналитико-схематически описать), что и зачем он делает; профессионал - всегда немного теоретик. На деревенской свадьбе все поющие и танцующие - «дилетанты». Другое дело, что одна крестьянка оплакивает невесту лучше другой, и первую приглашают на свадьбу со специальным музыкальным прицелом. Однако в принципе все женщины могут оплакать невесту так, как полагается по обычаю; все матери могут спеть колыбельную ребенку; все пастухи - сыграть утром на рожке. Непрофессионализированность фольклорного музицирова­ния - это торжество коллективного навыка, это проявление глубинной черты традиционных сообществ: преобладания родового (общинного) самоопределения человека над индивидуальным.

Из внетеоретичности и непрофессионализированности вытекает каноничность народного музицирования - его ориентированность на неизменные образцы, нормы, каноны. Ведь что не формализуется, то и не преобразуется; предпосылкой любой инновации является дистан­цирование от существующего образца, а такое дистанцирование дается только теоретическим осознанием. Что сведено к коллективным спо­собностям, то также не обновляется: массовость предполагает устойчи­вый стандарт. В эстетике фольклорного музицирования хорошо только извечное. Отклонения от образца воспринимаются как случайная ошибка или же, если они настойчивы, - как проявление умопомешательства.

Из устности и каноничности вытекает импровизационный характер фольклорного пения и игры на инструментах. Память не может хранить образец во всех его конкретных деталях; всегда помнятся только важнейшие вехи некоторого процесса. Такими вехами в народной музыке являются попевки или игровые фигуры, закрепленные за песнями того или иного жанра или за наигрышами на том или ином инструменте. Сопряжение этих попевок или игровых фигур в некоторый длительный процесс - дело импровизации. Слаженный ансамбль постоянно поющих людей сводит момент импровизационности к мини­муму; однако в целом та или иная песня в каждом отдельном исполнительском варианте отличается сама от себя.

112

Фольклорные образцы всегда представлены набором локальных исполнительских версий. Этнологи-музыковеды реконструируют инва­риант, идеально определяющий совокупность вариантов данной песни. Такой инвариант нигде и никогда не звучит, но можно представить себе, что он-то и есть тот образец, верность которому хранят фольклор­ные исполнители. Самим же исполнителям кажется, что они не импро­визируют, а повторяют от века заданное.

Специфика фольклорной импровизации, таким образом, состоит в том, что музыкантами она осознается как простое воспроизведение готового, но при этом готового - стабильной звуковой структуры — в реальном виде нет. Фольклорное музицирование можно определить как бессознательную импровизацию на идеальную «тему». Это отличает народное музыкальное творчество от импровизационной практики в профессиональной музыке - развлекательной (менестрельного типа) и высокой (в традициях канонического распева и инструментальной импровизации)

Менестрельный репертуар (касс.7,8), так же, как фольклорный, сохраняется в памяти - в памяти профессиональных музыкантов, прошедших специальное обучение у признанных мастеров и принятых в соответствующую ремесленную корпорацию. В такие корпорации -цехи с определенным уставом - объединялись западные жонглеры и менестрели; в так называемые ватаги - русские скоморохи. В Новое время, когда корпоративные принципы общественной организации сошли на нет, музыканты-развлекатели сохраняют черты цеховой объединенности. Например, цыгане, которые в городах России XVIII-XIX веков были главными музыкальными увеселителями, составляли замкнутую художественную среду. В ней были свои мастера и подмас­терья, а профессиональные умения передавались по наследству. В сегодняшнем шоу-бизнесе также есть свои ограничения на вход, регулируемые специалистами по «раскрутке» «звезд».

Возникновение особой профессиональной среды означает модифи­кацию музыкальной памяти. Профессионал помнит не только то, что примерно надо петь и играть; он помнит особые «ноу хау», позволяю­щие его исполнению выделиться на фоне музицирования других мастеров. У него есть набор «секретов», привлекающих слушателей. Эти «секреты» могут уйти вместе с мастером, а могут быть усвоены и преобразованы его учениками. Поэтому развлекательный музыкаль­ный профессионализм исторически живет как бы на двух этажах.

113

Первый - коллективная память членов цеха (а также их слушателей), сохраняющая стандартное «что» и наиболее стереотипные приемы из сферы «как». Второй - индивидуальное мастерство исполнителя, уходящее вместе с ним, но обусловливающее наиболее ценные черты менестрельного творчества. Впечатления от пения и игры профессиона­ла, достигшего неповторимых высот мастерства, сохраняются в истори­ческих хрониках и мемуарных свидетельствах. Еще немного, и от литературных описаний можно сделать шаг к нотному тексту, увекове­чивающему оригинальное «ноу хау».

Однако такой шаг в развлекательной музыке не делался до конца XIX века, да и в наше время делается только внешним образом. Все-таки текст - это «книга», а любая книга, по традиции, причастна к «Книге» - к письменному запечатлению высоких, наиболее достойных истин. Что же касается развлекательной музыки, то ее цели и задачи связаны не с «истинами», а с бытовым делом - с украшением досуга, приданием праздничного измерения повседневной жизни. Вот почему нотный текст в прошлом веке, как и в наши дни, в этой творческой сфере — только вспомогательное орудие. Он частичен (часто ноты современной песни - это одна только мелодия со схематическим цифрованным обозначе­нием аккомпанемента) и адресован не столько самим профессионалам, сколько слушателям, желающим самодеятельно воспроизвести понра­вившийся образец.

Менестрельное искусство опирается на систему профессиональных рецептов. Однако это не вполне теория, поскольку рецепты, хотя и вербализуются при обучении, все же растворены в показе - в «делай, как я». К тому же рецепты не обосновываются, в отличие от «настоящей» музыкальной теории, которая осознается и функционирует не только в качестве педагогического подспорья, но и качестве науки, строящей систему законов с опорой на некоторую аксиоматику. Да и язык, которым вербализуется рецептура развлекательной музыки, сродни сленгу. Его роль, как у любого жаргона, состоит в маркировании причастности «своему кругу», а не в рационально-доказательной передаче информации. Например, самопояснения рок-музыканта Ан­дрея Летова: «Мы использовали... арсенал всевозможных немыслимых шумелок, примочек, дорожек, всего, что было способно вокруг нас звучать, всего, что было у нас под руками»³, - служат не столько описанию работы, сколько косвенной передаче «драйва» и «кайфа», пережитых музыкантом и предполагаемых им в своих «фанах».

114

Поскольку развлекательное музицирование всегда заинтересовано в аудитории - оно должно нравиться многим, чтобы кормить музыкан­тов, - постольку в нем силен стандарт и его можно отнести к искусству канонического типа. Связь тут такая чем шире аудитория, тем больше в ней процент людей, ориентированных на слушание привычного, предпочитающих хорошо знакомое новому Следовательно, менес­трель не может не опираться на образец, популярный у слушателей. Однако развлекательная музыка в то же время должна вносить в досуг элемент неожиданного (непривычность оживляет будни, превращая их в праздник). Этот элемент предстает в искусстве музыкантов-развлека­телей в виде виртуозной импровизации, нередко граничащей с цирко­вым трюком. К виртуозному импровизированию добавляется фактор моды. На современной эстраде канон, неизменный с 1850-х годов (куплетная лирическая песня с танцевальной ритмической подклад­кой), оживляется волнами танцевальной моды и новаций в аранжиров­ке, меняющимися костюмерией, дизайном концертов, зрелищным стилем видеоклипов. Нередко эти средства «оживляжа» вытесняют виртуозный блеск самого исполнения, позволяя солистам не утруждать себя импровизацией, а выступать «под фанеру» (под фонограмму). Но, так или иначе, слой оживляющих канон деталей в менестрельном творчестве всегда есть Он скрывает стандарт, но в то же время служит его сохранению, - так гастрономические приправы освежают интерес к ежедневной котлете.

Высокая каноническая импровизация (касс. 12-15) не отделена стеной от менестрельного творчества. Эпические певцы-сказители мог­ли исполнять развлекательный репертуар (известны факты, когда украинские кобзари заканчивали выступление, состоящее из думок -эпических песен, веселыми танцевальными коломыйками), а музыкан­ты-развлекатели - духовные песнопения (в русских документах зафик­сированы случаи пения скоморохами в кабаках душеспасительных стихов)^4. Однако устная культура литургического распева и серьезной вокально-инструментальной импровизации все же имеет четкую специ­фику. Состоит она в том, что корпоративный профессионализм опосре­дован «настоящей» теорией - не просто сводом рецептов, а кодексом фундаментально обоснованных норм.

Византийские и русские церковные распевщики, исполнители григо­рианского хорала Западной церкви (касс. 12, 13) не только хранили в памяти лады и комплексы попевок, приуроченные к тому или иному молитвенному тексту, но

115

знали символические значения-обоснования каждого музыкального элемента. За звучанием стояла теология - ее-то и пели церковные профессионалы. Символические значения попевок и целых песнопений систематизировались в специальных трактатах, знание которых было непременным условием профессионализма. Естественно, что при этом не обходилось и без нотации.

Нотация была условной и частичной, она не передавала конкретной фигуры распева, но лишь фиксировала его основные вехи, и притом в такой форме, расшифровать которую можно было, лишь заранее имея в памяти соответствующие мелодические фигуры. Таким образом, в дело вступала импровизация.

Ее смысл и цель, однако, отличаются от менестрельной или фоль­клорной импровизации Церковный певчий импровизирует не для того, чтобы из ограниченного набора стандартных оборотов выстроить длительный процесс, не с тем, чтобы оживить канон и придать праздничность звучанию, но стремясь к сопряжению символически-значимых элементов в связный символический «текст», общее содержа­ние которого известно ему и пережито им как догматически образован­ным теологом и искренне верующим человеком. Таким образом, импровизация в церковном распеве преследует не столько художес­твенные цели, сколько цели музыкальной интерпретации молитвенного высказывания.

В вокально-инструментальных импровизационных жанрах, харак­терных для неевропейских культур (индийская рага, закавказский, среднеазиатский, арабский маком, мугам, дастгях (касс. 14, 15), музы­кальный язык также связан с дифференцированной символикой. В теоретических трактатах подробно излагаются космологические, этичес­кие, эмоциональные значения определенных инструментов, ладов, рит­мов. Музыкант в своей импровизации как бы медитирует о состоянии мира и души. В то же время плотный символически-медитативный слой в раге или в мугаме не столь сакрален, не так оторван от «мирских» побуждений, как в церковном распеве⁵. Поэтому музыкант может позволить себе проявить собственно художественное мастерство. Оно состоит и в выразительном пении, и в виртуозной игре на инструментах, и в сочетании канонического стандарта с интенсивностью переживания.

В фольклорном и менестрельном творчестве, в искусстве каноничес­кой импровизации музыкант совмещает в одном лице исполнителя и автора - того, кто «придумывает» музыку. Хотя тут скорее следует говорить об «обдумывании»

116

готовой, «чужой», «неавторской» мысли — канонического образца. Природа этого образца различна. В фольклоре она отражает установку на неизменность обычаев. В развлекательной музыке - власть массового вкуса. В литургическом распеве сохраняе­мый образец выражает вечность теологических истин. В раге или дастгяхе - сразу и установку на незыблемость традиций, и власть слушательских привычек, и представление о непоколебимых основах человеческого существования. Новизна, отмечающая действительную «придуманность» музыки, в фольклоре, менестрельном творчестве, церковном распеве или неевропейских высоких импровизационных жанрах уведена на периферию и выполняет задачи трансляции образ­ца. Она либо переводит его из состояния идеального инварианта в конкретное звучание; либо оживляет его восприятие, либо свидетель­ствует о глубоком проникновении в его символический смысл, либо показывает на его фоне индивидуальное мастерство музыканта (и образец - на фоне этого мастерства).

Единственный тип музыкального творчества, в котором новизна авторского изобретения обретает самодовлеющий статус, а роли испол­нителя и композитора расходятся, закрепляясь за профессионалами различных специальностей, - это европейская опус-музыка.

Опус-музыка (касс.16-35), или европейская профессиональная композиция, развивалась с XI века первоначально в лоне церковных жанров. Долгое время тенденция инновации в ней скрывалась за естественной в культовом творчестве каноничностью (см. Лекцию 9). Однако фермент новаторства действовал. В его роли выступала линей­ная нотация, изобретенная в XI веке. В отличие от других способов графической фиксации музыки, - например, от цифрованной записи аккордов при издании эстрадных песен, или от «крюков» и «знамен» -условных графем, указывающих на конфигурацию мелодии в руковод­ствах по русскому церковному распеву, линейная нотация, в которой каждый звук зафиксирован на своем высотном месте, позволяет точно и исчерпывающим образом запечатлеть музыкальную фактуру. Память музыканта может освободиться от изустно передаваемого канона. В профессиональном сознании расчищается место для свободного изо­бретения, преодолевающего канон и способного (поскольку его можно отразить в нотном письме) в свою очередь стать образцом для подражания, а затем точкой отсчета для очередной новации.

Опус-музыка представляет собой историческую цепь новаций (см. Лекции 9-13).

117

Новации существуют на разных уровнях: на уровне новых норм, объединяющих творчество композиторов той или иной эпохи и школы, и на уровне оригинального претворения (в тенденции - нарушения) этих норм, позволяющего раскрыться отдельной авторской индивидуальности.

В этой системе видоизменяется теория музыки. Она, как и в неевропейской «высокой» импровизационной культуре или в литурги­ческом распеве, систематизирует нормы и обосновывает их. Однако, поскольку нормы обновляются, обосновывать их стабильными внему­зыкальными символами и ценностями все труднее. Поэтому в роли обоснования теории опус-музыки к XVIII веку выступает сквозная взаимосвязь норм. Обоснование отождествляется с систематизацией. Норма «а» обязательна, поскольку предполагается нормой «б», а та — нормой «в», и т.д., пока цепочка аргументов не замкнется на норме «а». Таким образом, теория отрывает музыку от внемузыкальных смыслов. Ментальным слоем музыки становится ее собственная логика. Говоря другими словами, опус-музыка описывается теорией как автономное искусство, само задающее себе законы и не требующее содержательных инъекций извне - из религии или философии, от бытовой или ритуальной ситуации, со стороны уклада жизни или повседневных переживаний людей.

Поскольку музыка становится автономной, то и каждый ее артефакт, каждый музыкальный опус стремится утвердить свою отгороженность как от жизненного контекста, так и от художественного фона, на котором он существует. Возникает понятие и явление музыкального произведения - авторского опуса, детально и исчерпывающе зафикси­рованного в тексте, остающегося навечно идентичным самому себе, несмотря на множество исполнительских прочтений, и подтверждаю­щего право на самоидентичность неповторимой оригинальностью своего структурного замысла. Такое произведение - источник диффе­ренциации музыкального профессионализма. «На входе» произведе­ния расположен композитор, «на выходе» - исполнитель, а «над» произведением, равно как и «над входом» в него, и «над выходом» из него - музыкальный ученый, историк и теоретик музыки, воспроизво­дящий в своих построениях идеальное единство раздробленных видов музыкальной деятельности.

Система автономной опус-музыки являет собой, с одной стороны, торжество художественной спецификации искусства звуков. Но с другой стороны, - хрупкость

118

и уязвимость творчества, которое оторвалось от жизненной конкретности или от символики, включенной в традици­онные обряды, церемонии, культовый обиход. Если фольклорная плясовая хороша в любом случае, как бы бедно ни была она спета, - хороша, поскольку под нее можно танцевать; если менестрельная баллада, пусть и исполненная без особого блеска, все равно развлекает публику; если литургический распев, хотя бы элементарный, должным образом участвует в церковной службе; а не очень удачная импрови­зация исполнителя раги хороша уже тем, что не противоречит настрою аудитории; то симфония или скрипичный концерт, написанные и сыгранные малоталантливо, ни на что не годны и никому (кроме автора и его родственников) не нужны.

Опус-музыка вынуждена тянуться к отметке шедевра. Но шедевр - исключение, а не правило. Таким образом, целый пласт искусства существует благодаря исключительности его отдельных образцов и ради них. Все, что вокруг этих исключений, все, что так или иначе ординарно, хотя и вполне доброкачественно, как бы лишается подлин­ного существования В опус-музыке вызревает и обостряется противо­речие между гениальным и тривиальным, не известное ни одному другому типу музицирования.

Тривиальная опус-музыка оказывается в самом жалком положении. Она не может компенсировать банальность развлекательностью или культовым предназначением, ей только и остается, что вызывать зевоту слушателей. Но, привыкнув зевать на симфонии второстепенного композитора, публика настороженно отнесется к перспективе похода в симфонический концерт, если в программе указано сочинение, ей неизвестное, хотя оно вполне может обладать рангом шедевра. Поэто­му концертная жизнь опус-музыки обретает парадоксальные очерта­ния.

С начала XIX века, и чем дальше, тем в большей степени, утвержда­ется ядро постоянно исполняемого репертуара - авторитетных шедев­ров. Вновь создаваемые сочинения с трудом пробиваются к слушате­лям. В итоге они отвоевывают себе своеобразную резервацию -фестивали новой музыки. При этом, по принципу «назвался груздем », новая музыка всячески заостряет свою новизну, впадая в экстраваган­тную элитарность, не рассчитанную на обычных слушателей, но пред­полагающую аудиторию специалистов-знатоков.

Так происходит дробление опус-музыки. В ней выделяется мало задействованный

119

в концертной жизни пласт произведений «второго плана», доминирующий в ходовом репертуаре комплекс общепризнан­ных шедевров, и элитарная «провинция», в которой бурлят новации, мало интересующие публику. Опус-музыка как бы разваливается на части.

В последние десятилетия способом «самособирания» для нее стано­вится отказ от некоторых своих опорных принципов, и прежде всего - от принципов автономии (независимости произведения от жизненного и художественного контекста) и новизны. Европейская профессиональ­ная композиция на этом пути ищет интеграции с опытом литургической и развлекательной музыки, с наследием неевропейских традиций.

Таким образом, к исходу XX столетия тип высокого профессиональ­ного музицирования, формировавшийся в Европе с XI века, размыва­ется. На его основе начинается рост иного типа творчества, очертания которого пока неясны.