1 Для мира Достоевского характерны убийства (изображенные в круго­зоре убийцы), самоубийства и помешательства. Обычных смертей у него мало, и о них он обычно только осведомляет.

Достоевский никогда не оставляет ничего сколько-нибудь существенного за пределами сознания своих ведущих героев (то есть тех героев, которые равноправно участвуют в больших диалогах его романов); он приводит их в диалогическое сопри­косновение со всем существенным, что входит в мир его рома­нов. Каждая чужая «правда», представленная в каком-нибудь романе, непременно вводится в диалогический кругозор всех других ведущих героев данного романа. Иван Карамазов, на­пример, знает и понимает и правду Зосимы, и правду Дмитрия, и правду Алеши, и «правду» сладострастника — своего отца Федора Павловича. Все эти правды понимает и Дмитрий, от­лично понимает их и Алеша. В «Бесах» нет ни одной идеи, ко­торая не находила бы диалогического отклика в сознании Ста-врогина.

Для себя самого Достоевский никогда не оставляет суще­ственного смыслового избытка, а только тот необходимый минимум прагматического, чисто осведомительного избытка, который необходим для ведения рассказа. Ведь наличие у ав­тора существенного смыслового избытка превратило бы большой диалог романа в завершенный объектный диалог или в диалог риторически разыгранный.

Приведем отрывки из первого большого внутреннего моно­лога Раскольникова (в начале романа «Преступление и нака­зание»); дело идет о решении Дунечки выйти за Лужина:

«.. .Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Рас­кольников, в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, сча­стье его может устроить, в университете содержать, компанио-ном сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого пер­венца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жре­бия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармела-дова, вечная Сонечка, пока мир стоит. Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным? „Любви тут не может быть",— пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а, напротив, уж есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда? А и выходит тогда, что опять, стало быть, „чистоту наблюдать" придется. Не так, что ли? Понимаете ли вы, что значит сия чистота? Понимаете ли

282

283

вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет! „Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!" Ну, если потом не под силу станет, рас­каетесь? Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скры­ваемых ото всех, сколько, потому что не Марфа же вы Пет­ровна? А с матерью что тогда будет! Ведь она уж и теперь не спокойна, мучается; а тогда, когда все ясно увидит? А со мной? Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать! Не принимаю!».

«Или отказаться от жизни совсем!» — вскричал он вдруг в ис­ступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз на­всегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!».

«„Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?" — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова,— „ибо надо, чтобы вся­кому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти..."» (V, 49, 50, 51).

Внутренний монолог этот, как мы сказали, имел место в са­мом начале, на второй день действия романа, перед принятием окончательного решения об убийстве старухи. Раскольников только что получил подробное письмо матери с историей Дуни и Свидригайлова и с сообщением о сватовстве Лужина. А на­кануне Раскольников встретился с Мармеладовым и узнал от него всю историю Сони. И вот все эти будущие ведущие герои романа уже отразились в сознании Раскольникова, вошли в его сплошь диалогизованный внутренний монолог, вошли со своими «правдами», со своими позициями в жизни, и он вступил с ними в напряженный и принципиальный внутренний диалог, диалог последних вопросов и последних жизненных решений. Он уже с самого начала все знает, все учитывает и предвосхищает. Он уже вступил в диалогические соприкосновения со всей окружа­ющей его жизнью.

Приведенный нами в отрывках диалогизованный внутренний монолог Раскольникова является великолепным образцом ми­кродиалога: все слова в нем двуголосые, в каждом из них про­исходит спор голосов. В самом деле, в начале отрывка Расколь­ников воссоздает слова Дуни с ее оценивающими и убеждаю­щими интонациями и на ее интонации наслаивает свои — иро­нические, возмущенные, предостерегающие интонации, то есть

в этих словах звучат одновременно два голоса — Раскольникова и Дуни. В последующих словах («Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец!» и т. д.) звучит уже голос матери с ее интона­циями любви и нежности и одновременно голос Раскольникова с интонациями горькой иронии, возмущения (жертвенностью) и грустной ответной любви. Мы слышим дальше в словах Рас­кольникова и голос Сони и голос Мармеладова. Диалог проник внутрь каждого слова, вызывая в нем борьбу и перебои голосов. Это микродиалог.

Таким образом, уже в самом начале романа зазвучали все ведущие голоса большого диалога. Эти голоса не замкнуты и не глухи друг к другу. Они все время слышат друг друга, пере­кликаются и взаимно отражаются друг в друге (в микродиало­гах особенно). И вне этого диалога «противоборствующих правд» не осуществляется ни один существенный поступок, ни одна существенная мысль ведущих героев.

И в дальнейшем течении романа все, что входит в его со­держание — люди, идеи, вещи,— не остается внеположным сознанию Раскольникова, а противопоставлено ему и диалоги­чески в нем отражено. Все возможные оценки и точки зрения на его личность, на его характер, на его идею, на его поступки доведены до его сознания и обращены к нему в диалогах с Пор-фирием, с Соней, со Свидригайловым, Дуней и другими. Все чужие аспекты мира пересекаются с его аспектом. Все, что он видит и наблюдает,— и петербургские трущобы и Петербург монументальный, все его случайные встречи и мелкие происше­ствия, — все это вовлекается в диалог, отвечает на его вопросы, ставит перед ним новые, провоцирует его, спорит с ним или под­тверждает его мысли. Автор не оставляет за собой никакого существенного смыслового избытка и на равных правах с Рас-кольниковым входит в большой диалог романа в его целом.

Такова новая позиция автора по отношению к герою в по­лифоническом романе Достоевского.