§ 2. «Литературная газета»

Вспоминая о положении русской литературы в годы своей молодости, Пушкин в одном из черновых набросков 1830 г. очень точно определил причины, в силу которых устное поэтическое слово и нелегальная рукописная публицистика имели в первой половине 20-х гг. гораздо более сильное влияние на политическое и литературное воспитание широких кругов передовой дворянской интеллигенции, чем печать [Оксман, 1962: 448].

«Литераторы во время царствования покойного императора, – писал Пушкин, – были оставлены на произвол цензуре, своенравной и притеснительной. Редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо по крайней мере составлен он из грамотных людей) перешел на сторону недовольных. Правительство сего не хотело замечать: отчасти, из великодушия (к несчастию, того не понимали или не хотели понимать), отчасти от непростительного небрежения. Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на всё сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, несмотря на неизмеримое неравенство средств» [Пушкин, 1962: Т. 6, 412].

До восстания 14 декабря Пушкин напечатал только три из своих литературно-критических статей, причем две из них появились под псевдонимом, а третья была лишь кратким разъяснительным письмом в редакцию «Сына отечества». В течение четырех следующих лет он опубликовал еще три статьи – все на страницах альманаха «Северные цветы». О журнальной деятельности Пушкина всерьез можно говорить лишь со времени его участия в «Литературной газете», издававшейся с 1 января 1830 г. одним из его ближайших друзей и единомышленников – поэтом А.А. Дельвигом.

Острая потребность в собственной журнальной трибуне определилась для Пушкина еще в пору его Михайловской ссылки, в связи с окончанием работы над «Борисом Годуновым» и необходимостью защиты в печати тех принципов нового большого реалистического искусства, которые с такой силой и выразительностью воплощены были в этой трагедии и успех или неуспех которых был неразрывно связан с ближайшими путями развития всей русской литературы. Этим и объясняется тот исключительный интерес к вопросам литературной теории и критики, который проходит через все статьи и письма Пушкина периода 1825-1830 гг. [Петров, 1962: Т. 5, 619]

В низком уровне русской литературно-теоретической мысли великий поэт не сомневался ни в начале, ни в конце этого пятилетия. Так, например, откликаясь летом 1825 г. на известный тезис Бестужева в «Полярной звезде» о том, что «у нас есть критика, а нет литературы» («Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 г.»), Пушкин решительно возражал: «У нас есть критика? Где ж она? Где наши Аддисоны, Лагарпы, Шлегели, Сисмонди? Что мы разобрали? Чьи литературные мнения сделались народными, на чьи критики можем мы сослаться, опереться?» [Пушкин, 1962: Т. 6, 262].

В начале февраля 1826 г., отвечая на просьбу Катенина о стихах для затеянного им альманаха, Пушкин с полной определенностью уже ставит перед своими литературными друзьями вопрос об организации нового журнала, литературного трехмесячника «вроде Edimburg<h> Review», для того чтобы посредством этого будущего органа передовой литературы а теоретической мысли «забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление». Твердо уверенный, что ни в одном из существующих уже журналов «голос истинной критики» не может иметь должного звучания Пушкин столь же пессимистически расценивает возможности и двух новых периодических изданий, одно из которых организовано было Н.А. Полевым («Московский телеграф», начавший выходить с 1825 г.), а другое («Московский вестник», редактируемый М.П. Погодиным) появилось два года спустя и связано было с Пушкиным даже определенными договорными отношениями [Левкович, 1988: 249.].

Не возлагая никаких надежд на журнальных дельцов, подвизавшихся в ролях литературных критиков и теоретиков, Пушкин полагал, что в определившихся к началу 30-х гг. условиях литературной борьбы критика должна быть делом прежде всего самих писателей. В одном из фельетонных разговоров, предназначавшихся для «Литературной газеты», он выразил это свое убеждение с особенной четкостью, причем вложил его в уста именно «читателя» [Пушкин, 1962: Т. 6, 308].

«Критические беседы», вынесенные писателями пушкинского круга на страницы «Литературной газеты», сразу же получили остро полемический характер, так как объектом рассмотрения явились в них произведения самых влиятельных деятелей русской литературы. Вдохновители «Литературной газеты» – Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Катенин, Баратынский и другие «литературные аристократы», как клеветнически охарактеризовал их «Московский телеграфа с таким же резким осуждением отнеслись к реакционной апологетике помещичьего быта в «нравственно-сатирических» романах Булгарина, с их метафизическим дидактизмом и примитивностью художественной структуры, как и к крикливой идеализации капиталистического прогресса, при полном непонимании его противоречий, в публицистике Полевого. Неприемлема для Пушкина была и ориентация редактора «Московского телеграфа» на эпигонов французского романтизма (и в литературной критике, и в повестях, и в драматургии), глубоко враждебная путям развития русской реалистической литературы [Оксман, 1962: 450].

В течение первых девяти недель существования «Литературной газеты» (она выходила один раз в пять дней) Пушкин опубликовал в ней двадцать статей, рецензий и заметок, четыре стихотворения, отрывок из 8-й песни «Евгения Онегина», одну главу из «Арапа Петра Великого», несколько страниц из «Путешествия в Арзрум». Он не успел закончить еще шесть или семь предназначавшихся для нее же полемических писем, диалогов и фельетонов. Но и после того как систематическая газетная работа прервана была Пушкиным из-за отъезда его в начале марта 1830 г. в Москву, он выступает на страницах «Литературной газеты» еще с шестью лирическими стихотворениями, среди которых были такие программные произведения, как «Арион», посвященный памяти декабристов, и послание к кн. Н.Б. Юсупову.

В этой же газете 6 апреля 1830 г. появляется анонимная статья Пушкина «О записках Видока». Литературный памфлет, расцвеченный точными фактами авантюрной биографии Булгарина, независимо от прямых намерений автора, получал огромное политическое звучание, так как в образе Видока творчески обобщались, осмыслялись и дискредитировались живые черты знаменосца николаевской реакции, неуязвимого, казалось бы, для какой бы то ни было критики.

Ни в одном году своей жизни, если не считать года издания «Современника», Пушкин не уделял так много времени и внимания критике и публицистике, как в пору издания «Литературной газеты». Именно для нее писались в Болдине осенью 1830 г. и два больших цикла литературно-полемических статей («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» и «Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения»), статьи о народной драме (по поводу «Марфы Посадницы» Погодина), о втором томе «Истории русского народа» Полевого, о Баратынском, об Альфреде Мюссе, заметки о русском дворянстве и его политической функции на разных этапах исторического процесса. И в первом и во втором литературно-полемических циклах особое значение имел новый для Пушкина вид журнальной прозы – острый автокомментарий к собственным произведениям и к их литературной судьбе («Руслан и Людмила», южные поэмы, «Евгений Онегин», «Граф Нулин», «Полтава») [Мейлах, 1962: 47].

Все болдинские статьи и заготовки к ним остались, однако, неопубликованными, так как 15 ноября 1830 г. издание «Литературной газеты» было приостановлено распоряжением шефа жандармов из-за помещения в ней перевода стихов Делавиня о жертвах июльской революции (№ 61). С нового года издание газеты возобновилось (первый номер ее открывался стихотворением Пушкина «Кавказ») и продолжалось уже под редакцией О. М. Сомова еще в течение шести месяцев, но Пушкин напечатал в ней за все это время только одну статью – разбор двух сборников стихотворений Сент-Бева, вышедших в свет в Париже в 1829 и 1830 гг. [Оксман, 1962: 451-452].

В том же 1831 г. Пушкин выступил да страницах журнала «Телескоп» с двумя сатирическими фельетонами, идейно-тематически связанными с знаменитой статьей «О записках Видока». Оба фельетона подписаны были именем Феофилакта Косичкина. Это был не просто псевдоним, один из многих журнальных псевдонимов Пушкина, а литературная маска, функция которой в его критике и публицистике была равнозначна маске Ивана Петровича Белкина в «Истории села Горюхина» (1830). После создания образа Феофилакта Косичкина из творческой лаборатории Пушкина начинают выходить один за другим сатирические образы-маски бесхитростного выразителя консервативно-помещичьей идеологии, который то пытается полемизировать с Радищевым (московский барин, член «английского клоба», едущий из Москвы в Петербург), то негодует на «Историю Пугачева» (образ престарелого провинциального «критика» в ответе Пушкина на рецензию Броневского), то громит всю современную мировую литературу с позиции мракобесов Российской академии, не замечая комического эффекта своих претензий («Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной») [Мейлах, 1962: 46].

Это был уже метод не только новых форм эзоповского языка, но и функционально связанных с последним некоторых других приемов литературной экспозиции, открытие большой творческой значимости, с широкой проекцией в будущее, до «Козьмы Пруткова» включительно.