Характер насмешек над религией в новеллах франко сакетти

В целом обыденная психология горожанина воп­лощала этот кризис не в безверии и не в равно­душии к религии, а, скорее, в некотором компромиссе между верой и по­вседневными материальными интересами и хлопотами, в прагматической подмене средневекового христианского мироотношения. Тем более это можно утверждать о сублимированном, гуманистическом мышлении и осо­бенно о флорентийском неоплатоническом философствовании второй по­ловины кватроченто, где, конечно, нет прагматической подмены, где сколько угодно самой напряженной духовности, этико-религиозных, затем и метафизико-религиозных проблем, но некая подмена, как мы увидим, тоже свершается.

Что касается безбожия (не в позднейшем материалистическом и науч­ном смысле, не настоящего атеизма XIX в., а того, что считалось "безбо­жием" в XV в.), то оно, по-видимому, не выходило за пределы, так ска­зать, "фальстафовской" телесности и разгульности, отдавало традицион­ным средневековым гротеском, карнавальными выходками и шуточками или едким здравомыслием. Это "безбожие" - состоявшее всегда в отрица­нии загробной жизни, бессмертия души, или попросту в срамном богохуль­стве - должно быть принято во внимание при описании атмосферы ренессансного города, его определенное обострение явилось одним из симптомов кризиса, но оно оставалось на периферии культуры. Я не хочу этим ска­зать, что гротеск не включен в сердцевину ренессансной культуры, но смеховое обыгрывание религиозных и церковных тем не означает само по себе "безбожия"; суть гротеска, как доказал М.М. Бахтин, иная и более глубокая, гротеск не похож на сатиру, он вовсе не стремится к уничтоже­нию того, что подвергает площадному снижению.

У Луиджи Пульчи великан Моргайте при встрече с карликом Маргутте говорит: "Я тебя не спрашиваю, христианин ли ты или сарацин, веру­ешь ли ты в Христа или в Аполлона". Тогда Маргутте отвечает: "Сразу же скажу тебе, что я верю в черное не больше, чем в голубое, а верю в каплуна, отварного или, если угодно, жареного ... но превыше всего я ве­рую в доброе вино и в то, что верующий в него спасется" и т.п. На что Моргайте спокойно возражает: "Впрочем, веди себя, как угодно: в церк­ви - со святыми, в кабачке - с обжорами". После чего бродяга и вор Мар­гутте, родившийся от греческой монашки и турецкого муллы и знакомый не с семью, а с семидесятые семью грехами "турецкими и греческими", убедительно их живописует22.

Ренессансный гротеск восходит к фаблио или песням вагантов, "безбожие" которых было не отрицанием, а, скорее, смеховым переворачиванием средневековой набожности, с которой они были внутренне связаны в эпохальной системе мышления. Богохульство этого рода было живым отголоском архаических ритуалов, оно обладало значимостью только на фоне общепринятой системы запретов и своей терпкостью освежало ее монотонность.

У Франко Саккетти в новелле 75-й в ответ на вопрос, отчего евангелического Иосифа всегда изображают печальным, Джотто, создатель проникновеннейших образов Мадонны, отвечает: "Разве у него нет к этому оснований? Он видит свою жену беременной и не знает, от кого". Окружающие и сам автор приходят в полный восторг от этого истинно флорентийского острословия. Саккетти пишет о "большой тонкости ответа" и оценивает его как "слова настоящего философа..."23. Это не мешает новеллисту постоянно и вполне искренне сокрушаться об упадке благочестия среди его современников. В другом случае священник (Саккетти тут же называет его "плохим католиком") спрашивает у мирян: "Если бы ты находился в море и тебе приходилось бы тонуть, что бы ты предпочел иметь на спине: евангелие св. Иоанна или плавательные пузыри?" Все выбирают пузыри (новелла 103). Рассказчик заканчивает так: "Когда я размышляю над тем, сколько в нас веры, то нахожу, что ее еще меньше, чем я предполагал: ведь каждый гоняется теперь за тем, что полезно телу, а не душе... Кто-то из спорщиков отдал предпочтение пустому пузырю перед евангелием св. Иоанна. Мы сами пустые пузыри, и в конце жизни это каждый увидит"24. Сам Саккетти явно не замечает никакой двойственности в том, как он касается религии. Несомненно удовольствие, с которым он повествует об игроке Антонио, ставившем дантову "Комедию" выше Евангелия и потому возжегшем свечи не перед распятием, а перед гробницей Данте (новелла 121). С еще большим наслаждением в новелле 116-й, которой мог бы позавидовать сам Рабле, рассказано о том, как отец Юччо, дергая за детородный орган некоего инквизитора, получил от оного органа отпущение грехов... А в моралистических концовках 125, 193, 222, 254-й новелл говорится, что веру вытеснили лицемерие, равнодушие и бесчестие и что мир приходит в упадок!

Тут действительно нет противоречия. Как и в "Декамероне", гротеск и дидактика, разведенные в средневековой литературе, теперь мирно сходятся. Характерно пополанская психология Саккетти не сводится к какому-либо из этих компонентов, каждый из которых в отдельности обнаруживает вполне традиционное происхождение, хотя соединение в пределах одного жанра серьезности и смеха, возвышенных требований к жизни (пусть в данном случае выраженных в доморощенно прикладном виде) и реализма плоти заключает в себе ренессансную новизну.

В "Толкованиях Евангелия", написанных Саккетти в полную для него неприятностей и разочарований заключительную пору жизни, подтверждается тогдашняя распространенность сомнений в загробной жизни и вообще в том, что нельзя увидеть, на что автор убежденно отвечает, что как раз невидимое и достойно веры, "католическая вера не основана ни на чем [осязаемом] (la fede catolica ё creata su niente) и потому она никогда не умалится"25. Несмотря на чрезвычайную привычность для всего средневековья жалоб на то, что гибнет вера и мир близится к концу, мы вправе все же признать что в итальянском городе раннего Возрождения обмирщение мироотношения сказалось и в заметном усилении чувственного и насмешливого вольномыслия. Другой вопрос, носило ли "безбожие" концептуальный характер и на нем ли строилась ренессансная культура в целом. Если согласиться, что гротескные анекдоты Саккетти - не последний пример такого вольномыслия и что это отнюдь не делало Саккетти внерелигиозным человеком, даже не исключало в нем христианского морализма и чисто купеческой набожности, - то уже на таком, не изощренно интеллектуальном, не гуманистическом уровне проблема ренессансного отношения к религии обнаружит достаточную сложность.

Боярдо во "Влюбленном Орландо" вложил в уста неукротимого сарацинского короля Родамонте знаменитые слова: "Если и есть какой-нибудь Ног в небесах, в чем я не уверен, он пребывает там, наверху, и не печется О том, что здесь, внизу: нет человека, который бы разглядел его хорошенько, но чернь верует из страха. Я же открыто скажу вам о своей ве­ре, что только мой надежный меч, и доспехи, и палица, которую я ношу, и мой боевой конь, и дух, что во мне - они мой бог"²⁶. Этот вызов небесам, бросаемый воинственным индивидуализмом, слишком удобно цитировать как доказательство разрыва Возрождения с религией, и это действитель­но выразительно ренессансный образ и мотив. Трудность только в том, что он не существовал вне связи с совсем иными образами и мотивами (в том числе и в поэме Боярдо) и что, вырванный из противоречивого кон­текста, он мало показателен для эпохи. (Между прочим, Родамонте произ­носит свою тираду, дабы отвергнуть воздействие на земные дела... планет Меркурия и Юпитера, Марса и Венеры; так что если это и богоборчество, то оно перекликается с набожными антиастрологическими высказывания­ми того же Саккетти).

Когда Марсилио Фичино в свой черед жаловался на упадок христиан­ской религиозности, когда он обвинял Луиджи Пульчи в отрицании бес­смертия души, а тот отвечал насмешками над "теми, кто затевает долгие диспуты о душе, о том, откуда она появляется и куда удаляется"²⁷, то оба они были при этом ренессансными людьми, причем при ближайшем рас­смотрении Пульчи мало похож на истинного безбожника, а Фичино не та­кой уж последовательный христианин, каким он себе казался²⁸.