V. Мейер

В конце девятнадцатого столетия с крайними выражениями этого натурализма можно столкнуться в работах таких истори­ков-позитивистов, как К. Лампрехт³³, П. Барт '*, Е. Бернхейм (автор хорошо известного учебника по методу исторической нау-

ки¹*), К. Брейзиг ³⁵, и других авторов, считавших, что истинной и высшей задачей истории является открытие причинных законов, связывающих некоторые постоянные виды исторических явлений. Всем искажениям истории, возникающим при таком подходе, свой­ственна одна общая черта — деление исторической науки на два типа: на эмпирическую историю, выполняющую скромные обязан­ности установления фактов, и философскую, или научную, исто­рию решающую более благородную задачу открытия законов, свя­зывающих эти факты. Как только мы сталкиваемся с разграниче­нием этого рода, натурализм выдает себя с головой. Не сущест­вует такой дисциплины, как эмпирическая история, ибо факты не даны эмпирически сознанию историка, они события прошлого, познаваемые не эмпирически, а в процессе логического вывода в соответствии с законами мышления на основе исходных данных или, правильнее, данных, установленных в свете этих законов. Не существует и такая гипотетическая стадия развития исторического мышления, как философская, или научная, история, которая от­крывает законы или причины фактов или же вообще объясняет их, ибо исторический факт, будучи однажды по-настоящему уста­новлен, в процессе воспроизведения мыслей исторического деятеля в сознании историка, оказывается вместе с тем и объяснен. Для историка не существует различий между открытием того, что слу­чилось, и объяснением, почему это случилось.

Лучшие историки всегда понимают это в собственной практи­ческой работе, а в Германии многие их них частично благодаря опыту своих исследований, а частично под влиянием уже описан­ных философских идей пришли к достаточно ясному осознанию этого положения, чтобы сопротивляться всем притязаниям пози­тивизма, во всяком случае в его крайних формах. Но вплоть до самого последнего момента такое понимание природы историческо­го объяснения в лучшем случае было всего лишь частичным, и по­этому даже самые строгие оппоненты позитивизма оказывались под его сильным влиянием и занимали не очень четкие позиции в отношении теории и метода исторической науки.

Хорошим примером служит Эдуард Мейер³⁶, один из самых выдающихся современных историков в Германии, очерк которого «К вопросу о теории и методике истории» (Zur Theorie und Methodik der Geschichte), опубликованный в Галле в 1902 г., а позднее переизданный с рядом поправок²*, показывает, как первоклассный историк с большим опытом думал о принципах собственной работы в начале нынешнего столетия. У него, как и у Бьюри, но в значительно более четкой форме, мы сталкиваемся со стремлением освободить историю от ошибок и искажений, вызываемых влиянием естественных наук, с антипозитивистским

философия истории (нем.).

** Lehrbuch der Historische Methode (Leipzig, 1899). 6. Ed. 1908. ^a* Kleine Schriften (Halle, 1910), p. 3—67.

770

Идея истории. Часть IV

Германия

171

взглядом на ее задачи, которому, однако, в конечном счете не удается одержать решительную победу над духом позитивизма.

Меиер начинает с детальной и глубокой критики позитивист­ской тенденции в историографии, господствовавшей в девяностых годах и о которой я только что упоминал. Если задача истории, как предполагается,— открытие общих законов, управляющих хо­дом исторических событий, то из нее, как нежелательные элемен­ты, устраняются три фактора, имеющие в действительности чрез­вычайно большое значение: случай или случайность, свободная воля, идеи или потребности и теории людей. Исторически значи­мое отождествляется с типичным или повторяющимся; отсюда — история становится историей групп ^или обществ, а индивидуаль­ность исчезает из нее, исключая тот случай, когда она оказыва­ется простым примером проявления общих законов. Задача истории, понимаемой таким образом, сводится к выявлению опре­деленных социальных и психологических типов жизни, следующих друг за другом в определенном порядке. Мейер цитирует Лам-прехта¹*, как ведущего представителя этой теории. Лампрехт раз­личает шесть таких типов-фаз в жизни немецкой нации и распро­страняет свой вывод на всякую национальную историю. Но при таком анализе, говорит Мейер, живые картины истории разруше­ны, а их место заняли расплывчатые общности, ирреальные фан­томы. Результат — торжество пустых лозунгов.

Выступая против этого, Мейер утверждает, что подлинным предметом исторической мысли является исторический факт в его индивидуальной неповторимости, что случай и свободная воля —■ это такие определяющие причины, которые не могут быть удалены из истории без нарушения самой ее сущности. Историк как исто­рик не интересуется так называемыми законами этой псевдонауки, более того, исторических законов вообще нет. Брейзиг²* попы­тался сформулировать двадцать четыре таких закона, но каждый из них либо ложен, либо настолько неопределенен, что не может иметь никакой ценности для истории. Они могут служить в ка­честве своего рода подсказок для исследования исторических фактов, но не являются необходимыми. Открыть законы историку мешает не бедность его материала или слабость его мысли, но сама природа исторического знания, задача которого — выявление и описание событий в их индивидуальной неповторимости.

Когда Мейер перестает полемизировать и переходит к пози­тивному изложению принципов исторической мысли, он формули­рует в качестве первого принципа положение, что ее предметом являются события прошлого или же изменения как таковые. Тео­ретически поэтому ее предметом оказывается любое изменение вообще, но по традиции она ограничивается лишь изменениями в

'* Zukunft, 2 Jan. 1897.

^г* Deutsche Geschichte (Berlin, 1892).

мире людских дел. Это ограничение, однако, он не пытается ни защитить, ни обосновать. Но оно имеет принципиальное значе­ние, и то, что Мейер его не объясняет, серьезная слабость всей его теории. Причина же этой слабости в теоретических построе­ниях Мейера состоит в том, что историк занимается не события­ми как таковыми, а действиями, т. е. событиями, порожденными волей и выражающими мысли свободного и наделенного разумом деятеля, и открывает эти мысли, воспроизводя их в собственном сознании. Но Мейеру не удалось понять этого, и на вопрос: «Что такое исторический факт?» — он никогда не дал более глубокого ответа, чем: «Исторический факт — это событие прошлого».

Первым следствием этой неудачи были затруднения, связан­ные с разграничением между бесконечным множеством событий, которые в свое время действительно произошли, и гораздо мень­шим числом событий, которые могут быть исследованы историка­ми или к которым, они проявляют интерес. Мейер пытается про­вести это разграничение, основываясь на том, что историк в состоянии познать только такие события, в отношении которых он располагает определенными свидетельствами. Но и тогда число событий, в принципе познаваемых, намного превосходит число со­бытий, представляющих исторический интерес. Многие события познаваемы и известны, но ни один из историков не считает их историческими. Чем же тогда определяется историчность собы­тия? Для Мейера лишь те события оказываются историческими, которые были продуктивными (wirksara), т. е. привели к опреде­ленным последствиям. Например, философия Спинозы в течение длительного времени не оказывала на людей никакого воздейст­вия, но позднее они заинтересовались ею, и она стала влиять на их мысли. Тем самым из неисторического факта она превратилась в исторический — она не имеет исторического значения для исто­рика семнадцатого века и становится исторической для историка восемнадцатого века. Это, конечно, произвольное и ложное различие. Для историка семнадцатого века Спиноза — в высшей степени интересное явление независимо от того, читались ли его произве­дения и был ли он признан лидером мысли, ибо возникновение его философии само по себе было выдающимся завоеванием че­ловеческого духа в семнадцатом веке. Предметом наших истори­ческих исследований его философию делает не то обстоятельство, что Новалис или Гегель были с ней знакомы, но то, что мы мо­жем ее изучать, реконструировать в нашем собственном сознании и понять тем самым ее философское значение.

Ошибочная позиция Мейера в данном вопросе связана с пе­режитками в его собственном мышлении того самого позитивист­ского духа, против которого он протестовал. Он понимает, что простое событие прошлого, взятое изолированно, не может быть объектом исторического знания, но он считает, что оно становится им благодаря связям с другими событиями, причем эти связи мыс-

772

Идея истории. Часть IV

Германия

173

лятся им в позитивистском духе, как внешние казуальные связи. Это означает, что он просто уходит от проблемы. Если историче­ское значение события оценивается с точки зрения его продуктив­ности в плане возникновения последующих событий, то чем же определяется историческое значение последних? Мейер едва ли стал бы возражать против того, что событие, производящее след­ствие, само по себе лишенное исторического значения, не может считаться историческим. Если, однако, историческое значение Спинозы связано с его воздействием на немецких романтиков; то в чем же тогда историческое значение немецких романтиков? Следуя этой логике, мы в конечном счете дойдем до наших дней и сделаем вывод, что историческое значение Спинозы — это его современное значение. И дальше пойти мы не в состоянии, ибо, как заметил сам Мейер, невозможно оценить историческую значи­мость чего-либо современного, поскольку мы не можем еще знать, к чему оно приведет.

Это замечание весьма обесценивает позитивную сторону тео­рии исторического метода Мейера. Фундаментальной для этой теории оказывается концепция исторического прошлого как состоя­щего из событий, связанных друг с другом в каузальных рядах. Она-то и определяет мейеровское учение об историческом позна­нии как поиске причин, об исторической необходимости как детер­минации события этими причинами, об исторической случайности, или случае, как пересечении двух или более причинных рядов; об исторической значимости как порождении последующих событий в ряде и т. д. Все эти концепции окрашены позитивизмом и пото­му ошибочны.

Ценная же сторона его теории — учение об интересе историка. Только здесь он обнаруживает подлинное понимание сути про­блемы. Осознав, что даже в том случае, если мы ограничим себя исторически значимыми событиями в смысле, определенном выше, мы все еще будем иметь перед собою ошеломляющее число послед­них, он пытается ограничить число объектов, заслуживающих внимания историка, вводя новый принцип отбора, основанный на интересах историка и современного ему общества, представителем которого он является. Именно историк как живое, действующее су­щество сам порождает проблемы, решение которых он стремится найти, и тем самым создает установки, с которыми подходит к изучению своего материала. Этот субъективный элемент — суще­ственный фактор любого исторического знания.

Но даже здесь Мейер до конца не осознает всего значения своей теории. Его все еще волнует то обстоятельство, что какой бы значительной информацией мы ни располагали о данном пе­риоде, мы всегда можем узнать еще больше о нем, и это большее может изменить результаты, казавшиеся до сих пор вполне на­дежными. Поэтому, доказывает он, всякое историческое знание ненадежно. Он не понимает, что проблема, стоящая перед исто-

рикрм является современной проблемой, а не проблемой будущего и заключается она в интерпретации материала, имеющегося на сегодняшний день, а не в предвидения будущих открытий. Цитируя Оукшотта, можно сказать, что слово «истина» не имеет значения для историка до тех пор, пока оно не означает: «А на основании чего мы обязаны верить этому?»

Большой заслугой Мейера является его действенная критика откровенно позитивистской социологической псевдоистории, мод­ной в его время. И в деталях своей работы он постоянно обнару­живает живое чувство исторической реальности. Его теория, одна­ко, рушится там, где ему не удается довести свою атаку на пози­тивизм до ее логического конца. Он удовлетворяется позицией наивного реализма, рассматривающей исторический факт как одну, а познание историком, этого факта — как другую сторону отноше­ния. Отсюда в конечном счете он понимает историю как простой спектакль, наблюдаемый извне, а не как процесс, интегральным элементом которого оказывается сам историк,— и как часть этого процесса, и как его самосознание. Здесь исчезает близость отно­шения между историком и предметом его исследований, концепция исторической значимости становится бессмысленной, поэтому принципы исторического метода Мейера, основывающиеся факти­чески на отборе важного, существенного, растворяются, как воз­душная дымка.