Объективность как практика в современной эпистемологии.

Баева Ангелина Викторовна, аспирантка Философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, a-baeva93@mail.ru, 8-962-927-21-29

Аннотация: говорить об объективности в современной эпистемологии – значит говорить о неоднородном поле эпистемических практик, реализующихся в рутинных лабораторных практиках, конкретных практиках визуализации и создания артефактов.

Ключевые слова: объективность, практика, артефакт, наблюдение, эксперимент.

Abstract: to say about objectivity in modern epistemology is to say about non-homogenous field of epistemic practices, that realize in routine laboratory practices, concrete practices of visualization and creation artifacts.

Keywords: objectivity, practice, artifact, observation, experiment.

Введение.

В своей статье я буду отстаивать тезис о том, что объективность как абстрактное теоретическое понятие и эпистемическая добродетель может быть рассмотрена как концепт, имеющий собственную историческую траекторию и характеризующийся особыми научными практиками. Я буду исходить из того минимального набора сюжетов, который позволит мне совершить предельный переход от смелого заявления к демонстрации того, как оно подтверждается на практике. Область моего интригующего интереса ограничится рамками современной эпистемологии, сосредоточенной на вопросах не столько теории, сколько практики познания.

Обращаясь к социологии знания, я ставлю целью кое-что прояснить, а именно: каким образом объективность может быть рассмотрена как практика. Моей задачей будет показать, каким образом объективность может иметь историю; на чем основаны попытки проследить историю научной объективности при помощи конкретных практик (визуализации, создания артефактов); каким образом объективность (наряду с другими высокими нормами – истина, достоверность) может быть связана с рутинными научными практиками.

1. О чем мы говорим, когда говорим об объективности

Прежде чем говорить об объективности, следует прояснить, о чем мы говорим. Объективность как эпистемическая категория трудно поддается определению, подобно любой другой абстракции. При попытке дать ей определение мы сталкиваемся с проблемой выявления критерия объективности и основания, по которому можно было бы определить идеал достоверного знания о некотором объекте¹. Чтобы иметь возможность говорить о природе объективности, следует указать на те ее черты, которые она несет в себе до всякого проникновения в ее суть. Такой самореферентной характеристикой оказывается ее внутренняя противоположность субъективности. После XVII века, когда эпистемические добродетели обращаются к научным практикам и, соответственно, тесно связанным с ними «техникам себя», получает право на существование исследовательская стратегия в изучении таких абстрактных понятий, как истина и объективность, в конкретных способах производства образов для научных атласов. Так, история научной объективности становится частью истории научной самости.

Давая толкование природы научной объективности, сложно придать смысл самому понятию объективности, однако мы можем попытаться проследить его историю. Но в этом случае перед нами встает задача понять, что значит говорить, что объективность имеет историю, каков статус этой объективности и что такое, в конечном счете, объективность, если она не равна истине или достоверности. Дастон и Галисон утверждают, что «быть объективным – значит стремиться к знанию, которое не несет на себе следы познающего»². В своей работе, посвященной фундаментальному исследованию объективности, авторы определяют объективность как «слепое зрение, видение без заключения, интерпретации и рассуждения»³.

«Классический» способ объективации науки имеет дело с ней как с порядком представлений. Пропозиция выступает приоритетной формой представления. В этой парадигме научный порядок определяется как автономный, элементы которого конституируются двумя системами отсылок: к другим элементам задаваемого ряда, или возможным теоретическим/ эмпирическим референтам, которые связываются с отсылающим концептом строгой процедурой представления предметности (экспериментальной практики).

Позднее, однако, ученые задумались о допустимых пределах идеализации изображаемых объектов и отвергли предшествующий способ изображения «в 4 глаза» (от чувственного взора к умственному). Атласы «до-объективной» эпохи (эпоха так называемой «верности природе»⁴) представляли собой попытку разглядеть за кажущимся разнообразием объектов идеальные типы. Фотография же позволила взглянуть на предметную действительность непредвзято и увидеть существование неидеальных пропорций. Искусственный характер фотографии скорее служил в поддержку объективности: артефакты нередко попадали в атласы в качестве свидетельств подлинной репрезентации объекта.

Однако в науке мы регулярно имеем дело с элементами, не сводимые к пропозициональной форме представления: лабораторные практики, социальные институты, непропозициональные формы представления (например, определенные режимы визуальности), политические стратегии и формы государственного регулирования и вмешательства, научные приборы и пр.

В середине XX века в связи с критикой позитивизма под вопрос был поставлен тезис о жестком ограничении науки как совокупности знаний от всего социального. Для классического мышления было неприемлемым утверждение о том, что социальные характеристики с необходимостью включаются в научное знание. Тем самым был подвергнут сомнению классический фундаментальный тезис о том, что окружающий мир как предмет научного познания существует независимо от человека и от его познавательной деятельности.

Предметы научного исследования начинают восприниматься как сделанные человеком, т.е. как артефакты, прошедшие через лабораторию. Демаркационные линии в науке становятся более подвижными. Граница между социальным и логическим перестает отделять две основные составляющие науки: исследовательскую деятельность ученого и логику знания. Другими словами, граница между субъектом и объектом научного знания начинает размываться. Само «субъект-предметное» отношение отходит на периферию и перестает быть работающим. Происходит проблематизация таких фундаментальных характеристик научного знания, как объективность и истинность⁵.

Это приводит к формированию принципиально иного исследовательского поля: ученый погружается в социальные отношения внутри лаборатории; научное знание (как знание о внешнем мире) перестает быть целью научной работы: его границы нарушаются наличием в нем социальных характеристик. Так формируется новая онтология: мир вещей с одной стороны и мир человека с другой замещаются миром познающего. На передний план выдвигаются такие понятия, как «наблюдатель», «событие», «смысл», «контекст», «жизненное пространство», «дискурс», «артефакт». Эти понятия демонстрируют формирование иных способов мышления⁶.

Перед нами теперь встает вопрос: «Могут ли существовать предложения, истинность которых обосновывается исключительно их соответствием законам построения языка, или же эта истинность должна еще подтверждаться предполагаемым положением вещей в реальности, в том числе и деятельностью человека по установлению этого положения вещей»⁷? В ответе на него мы должны исходить из того, что наука признается нами как силовое поле, пространство столкновения сил. «Весь конфликт точек зрения сводится, таким образом, к вопросу о том, возможно или нет построить предложение, лишенное каких-либо связей с реальностью и обладающее в то же время свойством истинности в силу его связей с другими предложениями. Можно ли провести границу между этими предложениями (если они существуют) и теми, которые истинны в силу своего соответствия денотату в мире вещей»⁸?

На смену эпохи «механической объективности», в свою очередь, приходит «структурная объективность»: изображениям предпочитается логико-математический аппарат языка науки как подлинной объективности. В XX веке фигура эксперта становится научно значимой. На смену «объективности» вновь приходит «интерпретация». «Однажды возникшая практика объективности в дальнейшем делает невозможным простое возвращение к предшествующим видам практики»⁹. «Объективность» как культурная матрица сформировала определенный тип зрительного восприятия. Правомерно поставить вопрос о том, на кого или же на что возложить ответственность за переход от «верности природе» к «объективности» в XIX веке? И как все-таки следует говорить об объективности?