Где я учился

1

Теперь, на пороге новой эпохи, художникам предлагается пройти через серьезное учение; причем это относится не только к молодым, которые росли в большей или меньшей отдаленности от художественных впечатлений и которым нужно с азов изучить свое дело, но и к опытным мастерам. Полезным и поучительным считается народное искусство и искусство национальных классиков, а также искусство, созданное в условиях самого прогрессивного общественного строя нашей эпохи — в Советском Союзе.

2

Это, разумеется, не значит, что больше учиться негде. К классикам восходящей буржуазии, на которых нам указывается в первую очередь, мы, немцы, можем не задумываясь прибавить и таких классиков, как в эпическом повествовании — Гриммельсгаузен, в лирике и памфлете — Лютер, а также классиков других народов, которые могут быть лучше поняты читателем после того, как он изучит немецких авторов, — ведь иноземные классики трудны не только по вполне понятным языковым причинам, но и по ряду других.

{465} 3

Ниже я перечислю, где сам я учился, — по крайней мере в той степени, в какой я это помню. И я напишу об этом не только, чтобы принести другим известную пользу, но и для того, чтобы составить об этом представление самому. Когда мы вспоминаем, чему мы учились, мы учимся снова.

4

С народными песнями я познакомился сравнительно поздно, если не считать некоторых песен Гете и Гейне, которые пелись то тут, то там; впрочем, я толком не знаю, причислять ли их к народным песням, — народ не внес в них даже ничтожных изменений. Можно, пожалуй, сказать, что великие поэты и композиторы восходящей буржуазии, впитывая ценнейшее народное наследие и придавая ему новые формы, присваивали самый язык народа. В детстве я слышал протяжные песни о благородных разбойниках и дешевые «шлягеры»²²⁴. Разумеется, одновременно звучали и старые вещи, они были стерты, искажены, и певцы, исполняя их, присочиняли свой текст. Работницы соседней бумажной фабрики не всегда помнили все строки песни и импровизировали переходы — это было поучительно. Весьма поучительной была также их позиция относительно песен. В них не было наивного смирения, и они ничуть не отдавались во власть этим песням. Они пели целую песню или отдельные строки с оттенком иронии, а некоторые пошлые, преувеличенные, фальшивые места как бы ставили в кавычки. Они были не так уж далеки от тех высокообразованных компиляторов гомеровского эпоса, которые надевали личину наивности, не будучи наивными.

В детстве я часто слышал «Судьбу моряка». Это ерундовый «шлягер», но в нем есть одно поистине прекрасное четверостишие. После строфы, рассказывающей о гибели корабля в бурю, говорится:

Когда же утренний бриз подул,

Корабль уж лежал на дне.

Лишь дельфины и стаи жадных акул

Огибали скалу в тишине.

{466} Можно ли лучше изобразить, как улеглись грозные силы природы? Невольно вспоминается чудесное четверостишие из старой народной песни «Королевские дети»²²⁵. После описания бурной ночи, во время которой волны поглотили юного королевича, в ней говорится:

То было воскресным утром,

Ликовал и стар и млад.

И только у королевны

Погас измученный взгляд.

Это гораздо более благородный материал; достаточно сопоставить две последние строки обоих четверостиший: дешевую романтику первого и поражающую трезвость второго, где описана бессонная ночь. Но и в том, и в другом случае — замечательно искусный прием диафрагмирования и начала новой темы; это объединяет обе песни. Продолжение, но и измельчание традиций можно изучить и на менее значительном стихотворении «Трубач у реки Кацбах», которое непременно содержалось во всех хрестоматиях моей юности:

Весь ранами покрытый,

Трубач умирая лежит

У Кацбаха простертый,

Из раны кровь бежит.

Первый стих ритмом и содержанием напоминает стих Пауля Герхардта²²⁶ «Ах, он в крови и ранах», и этот зачин удачно придает ему характер восклицания; удачно — потому что без такого зачина он был бы причастным оборотом, и второй стих едва ли мог бы звучать как начало, он утратил бы монументальность. И все же второй стих обретает для деепричастия «умирая» продолжение в причастии «покрытый». Ударение тем сильнее падает на глагол «лежит», в котором все дело, потому что потом раненый поднимется, чтобы протрубить победу. «Простертый» третьего стиха тоже служит для усиления глагола «лежит»; и это смело, потому что, если прочесть его как причастие первого стиха, как «он лежит… простертый», то трубач станет длинным, как деревня.

{467} 5

Трудно учиться у народной песни. Современные песни «в народном духе» нередко представляют собой отпугивающий пример — хотя бы из-за деланной простоты. Где народная песня говорит просто нечто сложное, там современные подражатели говорят просто нечто простое (или просто глупое). Кроме того, народ совершенно не стремится быть «народным». Это как с национальными костюмами, в которых прежде работали или ходили в церковь, — теперь в них только щеголяют, выставляя их напоказ. Немецкий романтизм собирал народные песни, и это его заслуга, но он и многое испортил, он привнес в них нечто фальшиво чувствительное, какое-то пустопорожнее томление, и сгладил все непривычное, все из ряда вон выходящее. Для меня самого народная песня была хорошей школой — под ее влиянием написаны «Легенда о мертвом солдате» и «Что получила солдатка».

6

Что касается современников, то из родника народной песни умел черпать Бехер¹, а также Лорка; у Симонова я взял песню²²⁷, в которой девушка обещает воюющему в дальних краях красноармейцу ждать его, — я переделал ее для одной из сцен «Кавказского мелового круга», где можно было дать лишь элементы народной песни.

7

Изучить великие дидактические поэмы римлян — «Георгики» Вергилия и «О природе вещей» Лукреция — полезно по следующим причинам, причем причин этих по меньшей мере две. Во-первых, это образцы того, как можно в стихах описать земледельческий труд или целое мировоззрение; во-вторых, прекрасные переводы Фосса и Кнебеля неожиданно раскрывают нам с новой стороны богатство нашего языка. Гекзаметр — размер, принуждающий немецкий язык к плодотворнейшим усилиям. {468} Наш язык представляется отчетливо «управляемым», и это очень облегчает его изучение². Вслед за Вергилием, переводчику необходимо изучить обработку стиха вместе с обработкой почвы и «полное вкуса, в высшей степени совершенное использование древним поэтом всего поэтического аппарата», одним словом — великое художественное чутье, свойственное древним, развивается при работе над великим содержанием.

8

Буржуазные классики многому научились, занимаясь древними, — причем они не только создали новые произведения, которые, подобно «Герману и Доротее», «Рейнеке-Лису» или «Ахиллеиде»²²⁸, возникли в качестве копий, но и углубили свое понимание поэтических жанров. (Что является формой для той или иной поэтической мысли — баллада, эпос, песня и т. д.?) В наше время жанры по сути дела забыты; никто толком не понимает и того, что может считаться поэтической мыслью, а что еще не является таковой. Нередко наши стихи представляют собою более или менее мучительно зарифмованные статьи или фельетоны, или цепь зыбких полуощущений, еще не ставших мыслью.

50‑е годы

Фрагмент