ОГЛАВЛЕНИЕ:
Мир гомеровского грека
Человек и судьба
Борьба с морем
Одиссей и Навсикая
Одиссей и история
Одиссей и Цирцея
Одиссей и смерть
Возвращение и месть
Терпения Одиссея
Месть и возвращение
Возвращение и встреча
Сердечное (бесчувственное и бессознательное) отношение
Сексуальное (чувственное) отношение
Любовь (мыслимое?) отношение
«Сокровенное и сущностное передается
не словом, а приобщением к любви.
Любовью, пробуждающей любовь,
передают люди накопленное наследство»
А. де Сент-Экзюпери
«Цитатель» /с.89/
соч. в 2-х тт., т.2, М. 1994, с.89
Одиссей (значит, «сердитый») XIX, 409 *
Мир гомеровского грека
«Человек Гомера» беспечен (I, 417-420). Он либо гуляет, либо предается беспечному покою. В чувственном восприятии между людьми стоят боги. Все отношения опосредованы присутствием божественного. Когда люди не внемлют идущей от сердца воле богов, то боги и судьба их наказывают, разрушая их замыслы и, заставляя расплачиваться за непослушание (I, 35-43). Человек видит не то, что он видит, вернее, он всегда должен догадываться и угадывать увиденное (Можно сказать, что видит он также умом посредством глаз). Увидев пришельца с копьем, Телемах видит вовсе не его, а Афину (I, 100-120). И хотя он расспрашивает пришельца кто он, откуда, чьих родителей, как прибыл в Итаку и т.д. (I, 165-170) как воина, приглашает его к столу и т.п., все же душа, полная страха и тайны угадывает в собеседнике и госте богиню. Он беседует с мужчиной, но видит в нем Афину. При этом в душе его страх и тайна (I, 318-319). Мир открывается человеку исполненный таинства и страха, как признаков и символов божественного в нем присутствия. Человек видит невидимое, а видимое не видит. Сердце является для него источником зрения (I, 415-416), глаза же лишь посредствующий орган. Они не видят, а лишь передают и возбуждают сердце. Поэтому видит человек такие непосредственно глазом невидимые явления, как «обычаи», «отчизну», Афину и т.п. (I, 3, 80, 116).
* Одиссея Гомера цитируется по изд. Гомер «Одиссея». М., 1981 г.
Подобные видения погружают человека в мир душевных (вернее сердечных) переживаний, заставляют «скорбеть сердцем» (I, 4), а потому «увиденное» исчезает с глаз и для глаз сразу же, вдруг, неожиданно, сразу становясь «невидимым».
{ «С сими словами Зевесова дочь светлоокая скрылась. Быстрой невидимо птицей вдруг улетев»} (I, 315-316) {Р.S. Сердечные размышления, переданные образом птицы, видимо, создают устойчивый символ. Символ этот перейдет впоследствии на мысль, заставит «увидеть» в птицах спутников божественного и сердечного, породит связь между пророчеством и птицегаданием}. (I, 196-198)
Если за людским человек должен узревать божественное, то возникает вопрос: “А видится ли человеческое и кому?” Человеческое видится богам. (Так, собеседник Телемаха – воин-Афина, - говорит об увиденном им (ей) впервые Одиссее.) (I, 249-259). Человеческое, чтоб быть увиденным, нуждается в присутствии бога (его глазами оно видится). Само же божественное, чтобы быть увиденным требует присутствия человеческого и видится в нем, через него и его глазами. Можно сказать, что через создаваемые божественные образы человек получает возможность увидеть другого человека и себя. И видение это проходит через сердце. Через сердце же проходит и речь. Речь может быть предсказанием, и тогда ее вкладывают в сердце боги. (I, 196-197) {Боги же следят за тем, чтобы вложенное ими передавалось точно и за неточную передачу речи – “неправду” незамедлительно наказывают. (I, 374-376)} Речь может быть песней, идущей от сердца. Бог (Зевс) посылает “людям высокого духа” вдохновение, пробуждающее в сердце речь, уже не своей волей, а волей бога человек поет, восхищая души слушателей. (I, 342-349) И песнь эта всегда нова и не повторяется. Такая речь удел мужчины; говорить, вообще, не женское дело. (I, 354) Дело женщины принимать к сердцу речь говорящего. (I, 357) Речь обращена также к сердцу, как и взгляд. Если речь не обращена к сердцу она превращается в шум и спор. (I, 361-362) {Спор здесь еще не искусственная речь, а скорее перебранка, перебрасывание словами, как нанесение удара словом; потому и получается шум} {Р.S. Для того, чтобы спор превратился в речь потребуются усилия по разделению слов спорящих, по научению их соединять слова друг-друга, связывать их воедино и с сердцем – т.е. диалектика.} Слышимое не слышится, а переживается. {Эта связь речи с переживанием будет долго и упорно разрываться, начиная с обеденных, застольных перебранок спартанцев и кончая искусством философов, приучающих не переживать, а понимать речь. Для этого последние будут требовать от слушателей молчаливого внимания (пифагорейцы и т.п.) и подавления своего я в услышанном, его реакции на речь. Отделив речь от сердца слушателя, философы будут учить соединять обезличенную бессердечную речь по ее собственным законам (предварительно создав речи ее законы), т.е. по законам ЛОГОСА, превращая тем самым речь в ЛОГИКУ. Но это произойдет еще не скоро, да и так и останется для речи искусственным действием, т.е потребует сил и труда для научения.} Слышимое же будет продолжать свой путь к сердцу, и если будет идти от сердца, то будет продолжать соединять сердца, доставляя удовольствие и «печальную усладу». Сердце является главным носителем чувственного восприятия гомеровского человека. Происходящее в сердце после того, как исчезли источники и посредники чувственного восприятия, является «обдумыванием» (I, 441), {то, что мы называем «сердечными думами».}
Действие и действительность гомеровского человека разворачивается в пространстве сердечных переживаний или дум, и там всё происходит быстро, порой даже мгновенно, вдруг и сразу. Для такого, погруженного в пространство своего сердца, человека мир (если этот «мир» вообще есть) за пределами его сердечных дум и переживаний фиксируется как пустая, лишенная жизни, действия и деятельности (т.е. сил) обезличенная действительность. {Здесь действительность и деятельность расходятся; между ними нельзя поставить знак равенства, как это сделают позднее в 19-20 вв. некоторые мыслители.} Мир за пределами сердца лишен божественного, таинственного и страшного. Он не радует и не печалит, не восхищает и не обновляет души. Он протекает, как протекают для современного телезрителя кадры серийных телепередач, как проходят дни и годы для влюбленного, как перемещаются предметы и люди для загипнотизированного и пробужденного в своем гипнозе. Описание этого мира у Гомера навевает скуку, тоску и составляет главное препятствие для восприятия гомеровских поэм, привыкшим к действию и сердечному сопереживанию читателям.
Вот одно из таких описаний: (Од. I 134-146).
«Тут принесла на лохани серебряной руки умыть им
Полный студеной воды золотой рукомойник рабыня,
Гладкий потом пододвинула стол; на него положила
Хлеб домовитая ключница с разным съестным, из запаса
Выданным ею охотно; на блюдах, подняв их высоко
Мяса различного кравчий принес и, его предложив им
Кубки златые на браном столе перед ними поставил;
Начал глашатай смотреть, чтоб вином наполнялися чаще
Кубки. Вошли женихи, многобуйные мужи и сели
Чином на креслах и стульях; глашатаи подали воду
Руки умыть им; невольницы хлеб принесли им в корзинах,-
Отроки светлым напитком до края им налили чаши.
Подняли руки они к приготовленной пище; когда же
Был удовольствован голод их лакомой пищей, вошло им
В сердце иное –желание сладкого пенья и пляски»
Насыщения и увеселения – вот действительность за пределами сердца. Именно она беспечна и монотонна.
«Опять обратившися к пляске и сладкому пенью
начали снова шуметь в ожидании ночи; Когда же
Черная ночь посреди их веселого шума настала
Все разошлись по домам, чтоб предаться беспечно покою» (I, 417-420)
Каково же отношение к женщине в этой бессердечной действительности со стороны беспечно пирующих? Они спорят друг с другом за право разделить с женщиной ложе (I, 362-363). Женщину никто из них в расчет не берет. Мужчины принуждают женщину к браку и нагло и бесстыдно едят и пьют в её доме, грабят этот дом (I, 243-247), и женщина не хозяйка в своем доме, если там её некому из мужчин защитить. Её, видимо, спасает от насилия только то, что претендующие стороны никак не могут договориться друг с другом. И это, - как говорит Гомер, - «первые люди Итаки» (I, 243). Правда, к женщине можно увидеть и другое отношение. Но это отношение, например Телемаха к матери, которую он даже называет «милой» (I, 341), что не мешает ему тут же ей возражать и даже указывать ей своё место в заботе по хозяйству (I, 350-355). Это отношение Лаэрта к купленной им за двадцать быков наложнице, которую, правда, он превратил в няньку своего сына (I, 425-429). Чтобы не вызывать ревности супруги, он не позволил себе коснуться её ложа, чем сделал её усерднее в заботах о своем сыне. Однако, отношение сына Одиссея к любящей его кормилице и няньке ничуть не лучше его отношения к матери или отношения женихов к Пенелопе. Как и они, он считает женщину ниже себя потому и позволяет себе, сняв сорочку, бросить ее в руки своей уже старой (состарившейся) кормилице, которую та заботливо поймав, сложив и угладив вешает на гвоздь подле кровати и тихо выходит из спальни, не забыв затворив дверь, крепко затянуть задвижку ремнем (I, 435-439).
Тот же Телемах считает бедствием не то, что женихи преследуют его, еще официально не овдовевшую мать, а то, что они при этом разоряют дом и имущество (II, 45-52). Женщина (пусть даже и его мать) для него, похоже лишь часть имущества, а потому с ней, по его мнению, надо соответствующим образом обращаться. А именно, женихи должны обратиться в её (не в его) дом, к отцу её с предложением и «старец», наделив свою дочь приданым (причем щедро), отдаст её «по собственной воле» тому, «кто приятнее сердцу». (Приятнее, видимо, все-таки сердцу отца) (II, 53-54).
Женщина не имеет ни собственной воли, ни права выбора своей судьбы или жизни. Она покорно принимает. Потому и возникает странная для нас ситуация, когда та же Пенелопа может лишь отсрочить домогательства женихов, но отказать им она не вольна. Один из женихов, - Антиной, в ответ на слабые попытки Телемаха усовестить их буйство в его доме, даже и не думает оправдываться. Наоборот, он обвиняет Пенелопу в вероломстве и хитрости. Он говорит, что хитрее женщины мир еще не видел.
«Три совершилося года, уже наступил и четвертый
С тех пор, как нами играя, она подает нам надежду
Всем, и каждому порознь себя обещает, и вести
Добрые шлет к нам, недоброе в сердце для нас замышляя…» (II, 89-92)
(естественно замышляя не сама, а по воле и совету богов, вложивших эти её помышления в сердце её) (II, 124-125)
Здесь, мы чуть ли не впервые, встречаемся с формированием поверхности. И занята этим формированием безвольная и слабая женщина. Женихи правы – она бессердечно с ними поступает. Это не принято. Она обманывает их сердца. Её обещания идут не от её сердца. Она в слове обещания бессердечна. А это «неслыханная» хитрость (II, 118), причина которой разум (вложенный и дарёный Пенелопе Афиной) (II, 116). Никому ранее из женщин это и «в ум не входило», только в увертливый ум Пенелопы. Почти четыре года Пенелопа бессердечными речами вырывает женихов из их мира и организует им чуждый мир, мир пустых бессердечных обещаний. Женихи звереют. Похоже, они охвачены только одним желанием, завладеть, во что бы то ни стало уже не первой свежести добычей. Другие женщины, похоже, их перестали интересовать. Четыре года они слышат одни и те же речи, пытаются отнести их своему сердцу и обманываются. В эти моменты обмана речь начинает для них быть как бы чужой. Периодическое фиксирование речи, как своей (идущей к сердцу) и чужой в течение почти четырех лет и есть процесс формирования слуха как органа чувств. Параллельно идет и тренировка и становление зрения, то проникающего в сердце, но недоступного для него.
Заметьте, женщина учит бессердечному отношению. Пока ещё женихи в истерике и слепоте безумствуют (II, 282), буянят и грозят вылить свой гнев (как нереализованную сердечность) на дом и имущество (II, 123-128). Они еще сердечны и невинны. Наступит время, и они также будут бессердечно лгать и обманывать. {По отношении к сердцу формирующаяся чувственность изначально выступает как игра слов, ложь и хитроумный обман, как слепота и безумство.} Женщина играет сердцем мужчин и это их бесит и заставляет желать женщину, обращать внимание на её речь, на её мир, пусть и бессердечный для них. На женщину начинают обращать внимание. До этого её брали как имущество. Женщина заставляет себя желать помимо своего желания. (Так бывает и сейчас: Из страха девушка сразу не обрывает или не выполняет притязаний. Начинает уклоняться, не говорит ни да, ни нет, чисто из страха и слабости, чем разжигает в мужчинах желание, делает их агрессивно-сексуальными и превращает себя в объект насилия.) Бессердечное желание и есть сексуальность. Порождается она, как мы видели, игрой слов. Сексуальность, как бессердечное желание, и есть чувственное отношение (в данном случае к женщине). Чем женщина доступнее, тем она менее желанна, т.е. менее является объектом сексуального отношения. Но так ещё только будет. Пока же сексуальность только формируется, а любви к женщине, похоже и вовсе нет. Зато есть другая любовь. Любовь богов, и в частности богини Афины, к человеку. Эта любовь есть присвоение (делание своим) человека. Человек есть не любящее существо, а в первую очередь, возлюбленное.
«Нет, никогда не бывали столь боги в любви откровенны,
Сколь откровенна была с Одиссеем Паллада Афина!
Если бы ею с такою ж любовью и ты был присвоен,
Самая память о браке во многих из них бы пропала» (III, 221-224).
Если человек присвоен этой любовью, то, похоже, он другим себя отдать или других присвоить уже не может. Брак – это присвоение среди не присвоенных еще людей.
Человек сначала возлюбленное, а потом любящее. Вот теперь мне становится понятным такое же разделение у Платона /Федр.,стр. 192, 1 изд./*. Платон считает, что возлюбленный (Афиной, еще кем-
* Платон. Соч. в 3-х тт., 2т. М., 1970, с.192
то) изливает поток влечения, и любит в этом потоке. Если его возлюбили, то и он любит. {Отсюда мысль о формировании любви в детстве: любит ли, способен ли полюбить ребенок, если никто на него своей любви не излил???} «Любовь это внутренний поток, для того, кто ею пылает» /Кратил, с.435/* . Любящий в этом потоке не знает, что он любит, не понимает своего состояния и не умеет его выразить, он даже не знает, что он и сам влюблен и даже во влюбленном себя не видит. /Федр, с.192/. Он, как одержимый, несется в потоке любви, но никого не любит, он возлюбленный, но не любящий кого-то. {Стать любящим, значит выйти из потока. А там, либо не отыщешь той же глубины возлюбленности, либо вообще перестанешь быть возлюбленным. А значит, потеряешь и состояние любящего. Может поэтому несущие себя в любви так боятся останавливать поток на ком-то конкретно и готовы любить кого-то вечно, но не сближаться с ним, убегать от него и убегая любить и только так?!} Для возлюбленного «объект» любви он сам, он живет собой, любящий должен начать жить другим, может потерять себя, если ему любовью в ответ себя не возвратят. А если не возвратят – страх и бегство. Несущемуся в потоке любви легко быть любящим, потому что возлюбленный и любящий здесь одно. Как только это единство нарушается, любовь может исчезнуть вообще. Страх и бегство. Если вас не любят так как вас любили в детстве или так как потом вы любите себя – бегите, бегите…
{Правда, во времена Платона формировалась и другая любовь (эрос). В отличие от божественной любви Эрос «словно вливается извне, причем вливается через очи» /Кратил, с.435/, т.е. через сформированную чувственную органику (и ее же формирует по мере вливания и изливания). В отличие от любви-присвоения, любовь-вливание, входя через органы чувств (кстати, человек и здесь изначально «объект» любви), заставляет их функционировать и задавать эротическое, т.е. чувственное отношение в любви. Эротика чувственна и органична. Она есть вливание и изливание без всякого присвоения. Хотя если глубоко вливается, то возникает тяга к присвоению, к тому, чтобы присвоить и быть присвоенным.}
Кстати, может быть женщина (Пенелопа, например) потому и не возражает женихам на их притязания, что для неё естественно ещё просто быть «присваеваемой» и «присвоенной», то есть любить. Может естественен и Телемах, который не возражает против самого присвоения женихами его матери, а лишь плачется о своем
* Платон, соч. в 3-х тт., т.1, м., 1968, с. 435)
имуществе, разоряемом в отместку на хитрость Пенелопы, и призывает женихов лишь к порядку присвоения.
Ничего другого пока еще в отношениях между людьми попросту нет.
Антитезис.
{Опровержение: Ранее я говорил, что отношение к женщине как присвоение – бессердечно. Что-то меня смущало. Да и вас я думаю, тоже, в прошлый раз. Мне что-то не нравилось, я сам себе был не очень убедителен. Похоже, я понял, что… и в чем я был неубедителен.
А что если присвоение женщины и отношение её к этому присвоению и есть – сердечное отношение. Человек присвоен богом, он сам не свой. Это открывает мир сердца. Сердечное отношение возникает в момент появления бога и присвоения себя ему.
Для женщины естественно и сердечно быть присваеваемой. Но и для мужчины естественно тоже самое, но не по отношению к женщине, а к богу или её отцу. Подчинись отцу, тогда и присваивай. В этом порядок, нрав и правило жизни. Женихи бесчинствуют, именно так стремясь использовать состояние женщины, и избегая состояния присвоения для себя (через отца и порядок). Благословение отца – есть, как бы, наделение любовью того, кто хочет присвоить, т.е. есть некая гарантия возникновения (или проверки наличия) у него любви к присваеваемому. То, что сейчас или чуть ранее есть лишь формальный обряд, - во времена Гомера было знаменательнейшим действием любви. Женихи без любви хотят присвоить женщину. И она, видимо, не желая именно этого и тянет время и играет с ними, то есть женихи получают по заслугам. Относясь без любви, они и в ответ получают лишь бессердечную игру. Сватовство женихов есть чуть ли не первый акт чувственно-эротического отношения и сексуальности с обеих сторон. Если и не первый, то очень показательный. Теперь о том, что меня смущало. Смущало же меня то, что я называл, но не раскрывал. Я говорил о бессердечности отношений, но не показывал эту бессердечность; указывал, но не схватывал. Теперь, похоже, схватил?..}
Отношения женихов было не сердечным, а именно бессердечным. Они лишь делали вид, что их сердца уязвлены и обмануты. Обманывали они, а потому обманывали и их. Возлюбленный во влюбленном как в зеркале… правда, кто в потоке любви от того это таится /Федр., с192/. Ну а кто не в потоке, а в чувстве, тот может и увидеть себя в зеркале. Обманывающий обретает зрение и может сколь угодно наслаждаться или огорчаться видением себя обманывающего и обманутого в зеркале. Поверхность зеркальна, а глубина?.. Образ зеркала очень важен, не знаю как для поверхности, а для меня точно. Для меня поверхностное и чувственное всегда зеркально. Я всегда в зеркале и я всегда зеркало для поверхностного. Меня тут как бы нет. Я –это вы, вы – это я – и вечная повторяемость одного и того же. Иногда случается разбивать зеркала. Это единственное утешение, когда появляется глубина и движение как изменение.
{На поверхности – я –шут, потому что вы – мои кривые зеркала, а я ваше.}
То же, что проделала с женихами Пенелопа в обратном варианте проделал над женой Агамемнона Клитемнестрою «хитрый Эгист». Клитемнестра, которой «прежде… было противно дело постыдное – мыслей порочных она не имела» (III, 265-266) поддалась на лесть и угощенья Эгиста (задумавшего через нее завладеть царством Атрида). Сначала Эгист «сердце жены Агамемнона лестью опутал хитрой»(III, 264), затем отослал от нее приставленного к ней мужем «песнопевца» на остров, где того растерзали хищные птицы. После этого женщине уже ничто не мешало «возжелать» (III, 272) того же, что и Эгисту. Её, возжелавшую с ним одного, он пригласил в дом ублажил жертвами богов и храмы и кончил свое дело. (III, 273-275) {Льстивая и обманная речь в отсутствии мужа и его заместителя породила желание. Возжелавшая женщина пошла на преступление, не препятствуя Эгисту убить возвратившегося Агамемнона (IV, 520-540). При этом сам Гомер считает опять же, что виной всему судьба «предавшая преступленью Клитемнестру» (III, 269). Как женщина способна отдаться во власть любви, так она же способна отдаться и во власть преступленью.} Живущие сердцем не вольны в себе. То, что желание любви связано с обманом (идущей не от сердца речью), (желание – сексуальность), а вовсе не существует само по себе (как то полагают многие ныне, и прежде всего сексопатологи и психологи) подтверждается и ситуациями прямого контакта обнаженных мужчин и женщин. Контакта, в рамках которого ничего не происходит сексуального. Так, например, Телемаха перед трапезой у Нестора младшая дочь Нестора Поликаста «отводит для омытия в баню». Там она его омывает, натирает елеем, одевает и приводит назад (И ничего!!!) (III, 465-470). Может он был слеп? Нет, похоже. Тот же Телемах с Писистратом уже предварительно «удовольствовав сладостным зреньем» палаты Менелая, отдали себя для омовения и натирания рабыне Менелая (IV, 47-49) (И ничего!!!). Более того, если нет любви (т.е. не задето сердце) и даже обманных речей, то желание не возникает даже у возлюбленного. Так богиня Калипсо, «сердцем возлюбя», попавшего к ней после бури милого ей Одиссея, и даже желая дать тому «бессмертие и вечно цветущую младость» (V, 136), так и не смогла завладеть сердцем Одиссея (А потому и желание у него вызвать не смогла).
«Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи
Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей
Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и хладный
Сердцем к богине, с ней ночи свои он делил принужденно
В гроте глубоком, желанью ее непокорный желаньем.