Закрытая система. Герметический комплекс.

Традиционное и наиболее распространенное представле­ние об арго таково: арго есть язык определенного, достаточ­но замкнутого социума. Шарль Балли писал, например: «Люди обычно придают арго некое символическое значение; арго непроизвольно вызывает в нашем сознании представление об „определенной "среде", которой свойственна вульгарность, низкая культура. Как правило, речь идет об условных "(в иной терминологии — искусственных) про­фессиональных жаргонах или о криптолалии (тайноречии) асоциальных элементов [7]. Б. А. Ларин прямо говорит о су­ществовании в новое время «основной социальной триады арготирующих: воров, нищих и мелких бродячих торгов­цев» [8]. Там же он пишет, что «для раннего средневековья этого различия установить нельзя». Говоря о состоянии арго в 20 в., некоторые исследователи делают вывод о его отми­рании, об исчерпанности его возможностей в новых соци­ально-культурных условиях [9]. Действительно, социальная база, на которой зиждились арго последних столетий, изме­нилась. Например, в условиях России явно отмирает (или отмерла) эзотерическая языковая культура офеней-ходеб­щиков [10], торговавших всяким мелким скарбом, кое-где лишь теплятся древние традиции русского нищенства, столь богатые раньше [11], радикально изменился, в известном смысле, — выродился уголовный мир, чему способствовали массовые репрессии сталинской эпохи [12], уходят в прошлое многие профессии, имевшие свои развитые арго, например, шорники, шаповалы, цирюльники, извозчики и т. п. [13]

Аналогичную картину можно обрисовать и для других стран. Таким образом, действительно, целый ряд арго ухо­дит в прошлое. Но можно ли на этом основании делать вы­вод о «смерти» арго вообще? На смену ушедшим професси­ям приходят другие, во многом аналогичные: офеней сме­няют фарцовщики, шорников и кузнецов-подковщиков ло­шадей — автомеханики, половых — официанты, а позднее бармены, цирюльников — банщики, массажисты, космето­логи и медики, извозчиков — шоферы. Аналогично иснйются и уголовные специализации с их арго. С онтологиче­ской точки зрения, а значит и с точки зрения глубинной поэтики, угонщик автомобилей ничем не отличается от ко­нокрада. Характерно, что очень часто наблюдается не толь­ко косвенная языковая преемственность (например, когда офенские слова переходят в блатную музыку), но и непос­редственная, т. е. прямой переход от раннего арго в позд­нее, соответствую шее раннему. Например, в старой Моск­ве, описанной Гиляровским, существовала специальная «профессия» нелегального, чаще ночного, продавца спирт­ных напитков. Такой спекулянт, а также место, где он торговал, называлось шланбой. Таких шланбоев было не­сколько на Хитровом рынке. То же слово употреблялось и в Москве 80-х гг. 20 в., в разгар антиалкогольной кампании, т. е. через век после хитрованских шланбоев.

Преемственность налицо не только в языке, но и в поэ­тике поведения. Например, меняются формы нищенства, но остается суть: оно продолжает существовать как система риторических приемов с общей целью выманить деньги из прохожего, чему служат как вербальные средства, так и иные, к примеру, соматические. Здесь важна поэтика поз, долженствующих передать идею несчастья, отверженности, обреченности. В ход идет и кинетика, например, имитация трясущейся головы, рук. Подчеркиваются, демонстрируются телесные уродства и т. п.

В широкой исторической перспективе можно установить типы и роды арго, т. е. такие группы арго, которые соответ­ствовали бы смежным, родственным профессиям. Скажем, в одну группу вошли бы арго античных гребцов галер и рус­ских бурлаков, константинопольских гаремных евнухов и парижских сутенеров, римских домашних рабов и русских дворянских лакеев (чеховских фирсов). Невероятно инте­ресным делом могло бы стать сравнительно-типологическое исследование арго гетер и проституток всех времен и наро­дов, гладиаторов и иных бойцов, выступающих на публике, разнообразных чиновничьих арго — от шумерских и еги­петских до советских, и т. п.

Но вернемся к закрытости арго.

Арго является языковым отражением неистребимой потребности людей объединяться, группироваться с самыми различными целями — от совместного продолжения потом­ства (семья, семейное арго) до совместного постижения тайн бытия (например, арго теософов) или коллективного грабежа и убийства (уголовное арго). Любое такое объеди­нение неизбежно порождает языкового двойника — арго, которое в данном виде живет до тех пор, пока живет дан­ный социум. Социум может быть более или менее долго­вечным или открытым.

Чем сильнее внутренние традиции социума, чем более он обособлен от окружающего мира в ключевых для его существования вопросах, чем специфичнее его задачи, тем «гуще», «сочнее», самобытнее, самосто­ятельнее арго, тем сильнее в нем тайная, эзотерическая тенденция. И наоборот — чем слабее и «жиже» арго, тем большее число влияний оно испытывает, тем скоротечнее его жизнь. Но даже и у самого сиюминутного арго обяза­тельно присутствует тенденция к обособленности, закрытости. Эту тенденцию мы будем условно называть герметическим комплексом. <…>

<…> Герметический мотив звучит во все эпохи. Из средневе­ковья он переходит в «просвещенные» монастыри (напри­мер, к янсенистам Пор-Рояля), в кружки литераторов, философов, ученых (достаточно вспомнить хотя бы шутливую герметику «Арзамаса») — вплоть до 20 в., до наших дней.

Какие мотивы лежат в основании герметического комп­лекса? Мы можем выделить три мотива и соответственно три уровня герметики.

Первый уровень. Назовем его условно высшей гермети­кой. Здесь доминирует идея кастовости, избранности, некой аристократической общности, единомыслия, соединения в одной идее, в одном деле, которое рассматривается членами социума не столько как жизненно важное, сколько как вы­сшее, идеальное по отношению к материальной жизни. Данный мотив идеалистичен, хотя обычно подкрепляется практической деятельностью. Люди, объединенные на этом уровне, не столько со-профессионалы. сколько соратники, единоверцы, служащие одной идее (идолу, божеству, идео­логии) и охраняющие ее от непосвященных. Герметика вы­сшего уровня восходит к древнейшим традициям архаики, мистериям и культам древности.

В плане языка, тайноречия герметика онтологически ос­новывается на логосической концепции слова, которая свя­зывает и делает взаимозависимыми имя (Логос) и вещь. Отсюда — магия слова, вера в способность воздействовать на вещи через слова, поиск первоязыка, с помощью которо­го можно вернуть испорченный, оскверненный непосвящен­ными людьми мир в состояние золотого века. Герметики, члены герметического «заговора», мыслят себя как диалек­тики в платоновском понимании слова [14], т. е. как избран­ные, воспринявшие Слово-Логос-Истину от Бога (Номотета, Ономатета, по Платону) и уполномоченные от его лица передавать Логос, предварительно обсудив его в своем уз­ком кругу, дальше — людям, мастерам-демиургам, исполь­зующим имена в конкретных областях. Аристократы-диа­лектики знают истинные достоинства слова-истины и обяза­ны оберегать его от непосвященных, демоса, плебса, оск­верняющего герметическую святыню.

По всей видимости, расцвет высшей герметики, действи­тельно, приходился на античность и средневековье, но сама идея не изживала себя никогда. <…>

<…> Герметическое арго есть не чисто словесный феномен, но сложная знаковая система, как правило, вербально-мистериального характера, что лишний раз подтверждает ее древнее перво­бытное происхождение [15]. Трудно, конечно, смириться с тем, что ослепительная мистерия в каких-нибудь Дельфах сродни процедуре приема в пионеры, а заклинания мемфисских жрецов типологически соотносятся с регламентом партийного собрания, но все-таки глубинная герметическая структура у них действительно общая.

Как мы уже говорили, герметики высшего уровня не только охраняют свой Логос (консервативно-охранительная тенденция), но и стремятся исправить мир, лежащий во зле (демократическо-проповедническая тенденция). Во втором пункте находится семя самоотрицания, самоубийства вы­сшей герметики. Ни масоны, ни теософы, ни воры так и не смогли уберечь свою истину от непосвященного (или не про­свещенного) плебса, от площади, от черни. Плебс заговорил на их герметическом арго, вынес священный Логос на пло­щадь и, говоря бахтинским языком, «амбивалентно» отпра­вил его «в телесный низ» для «возрождения и новой жиз­ни». На такой конец фатально обречено любое герметическое арго. Исключений, по всей видимости, история не знает <…>

<…> Второй уровень. С уровня высшей, логосической, магической герметики, мы спускаемся на уровень материаль­ный, социально-бытовой, иначе говоря, профессиональный или шире — материально-деятельностный. Идеальные мо­тивы поддержания традиции здесь еще сохраняются, но ис­чезает алхимическая маниакальность, а вместе с ней — и проповедничество. Мотив тайны от непосвященных разбав­ляется чисто прагматическими соображениями, типа борьбы с конкурентами (для профессиональных арго) или защиты от властей (для уголовников). Нельзя сказать, что на этом уровне полностью исчезает идея избранности. Аристократи­ческая тенденция очень сильна, например, у воров. В сред­невековье воровская аристократия не только нормировала арго, но и через школяров обучала этому арго своих преем­ников. Такая система была отлично налажена [16]. Черты аристократизма присущи любому профессионалу. Вспомним столяра из чеховской «Каштанки» («Ты, Каштанка, суще­ство насекомое и супротив человека ты как плотник супро­тив столяра») или гофмановского Мартина-Бочара. Точно так же нищий, бомж, бич презирает мирных мещан, и любой молодой человек, причисляющий себя к какому-нибудь оппозиционному социуму, смотрит сверху вниз на мажора, мещанина, обывателя. Герметическим аристократизмом пронизана вся художественная словесность. То, что обычно изучается в школе под рубрикой «Тема искусства в творче­стве такого-то», или «Поэт и толпа», или «Борьба с мещан­ством в творчестве такого-то» и т. п., есть глубинно отнюдь не только борьба за высокое искусство против гонителей искусства. Прежде всего — это проявление отчасти высшей, отчасти профессиональной герметики, герметический ари­стократизм, который может реализоваться в тысячах форм — от «Темы Поэта и черни», скажем, у Пушкина, до анти­тезы Сокола и Ужа у Горького. При этом арго Поэта и Со­кола, с одной стороны, и арго черни и Ужа, с другой, резко разнятся. Онтологически подобное противопоставление ни­чем не отличается от противопоставления блатных и блатыканных (у воров), системных и мажоров (например, у некоторых современных социумов), рома и гаджо (у цы­ган) [17] и т. д.

И все же в случаях профессионального герметизма мы сталкиваемся с аристократизмом более практическим и приземленным. Разумеется, четкой грани между высшим и профессиональным герметизмом провести нельзя. Грань условна. Разграничение уровней носит рабочий характер. Переход плавен <…>

<…> Совершенно иная картина на профессиональном уровне, герметики. Профессиональные, цеховые, материально-деятельностные арго максимально привязаны к быту, времени, месту, они передают дух эпохи и зависят от нее. В них мы найдем тончайшие нюансы быта, массу того, что называют историческим, «страноведческим» материалом. Это бытовые арго. Они «пахнут» временем, за каждым арготизмом стоит целый культурный фон <…>

<…> Профессиональный арготизм в обязательном порядке сочетает в себе три момента: во-первых, обязательный элемент эзотерики, тайны от посторонних (который, впрочем, не следует преувеличивать), во-вторых, элемент собственно профессиональный, т.е. обозначение конкретных реалий, понятий, связанных с профессиональной деятельностью арготирующего, и, в-третьих, элемент смеховой, направленный на клиента, на «чужого» <…>

<…> Третий уровень. Если в основании высшей, логосической герметики лежат идеальные, внебытовые и даже вне-бытийные основания, а в основе профессиональной герме­тики — практические задачи, то третий (условно — ни­зший) уровень можно охарактеризовать как уровень герме­тики стихийной или рекреативной, развлекательной, игро­вой.

У рекреативной герметики, собственно, нет никаких осознанных задач, как нет их у играющего щенка. Это, ес­ли угодно, герметика ради герметики, игровое заполнение досуга в свободно, стихийно образующемся социуме <…>

<…> Мы вкратце рассмотрели арготическую герметику, об­щую тенденцию к закрытости, замкнутости культурно-язы­ковых систем на всех уровнях и отметили, что рано или поздно герметический комплекс ослабевает и расшатывает­ся, вследствие чего происходит раскрытие системы, «плебеизация» герметического арго. Арго как бы лопается, раз­брызгивая бывшие арготизмы (герметизмы) в окружающем пространстве языка, или, если прибегнуть к другому срав­нению, происходит диастола, в результате которой новая порция «арготической крови» расходится по языковому ор­ганизму. Арго — пульсирующая система, в языке тысячи и тысячи пульсирующих арго, которые переживают периоды герметической сжатости и разгерметизации. Некоторые ар­го живут несколько часов (например, арго молодых людей, сдружившихся в купе поезда и потом навсегда расставших­ся) или несколько столетий и даже тысячелетия (например, арго астрологов). «Систолы-диастолы» могут быть сильны­ми, революционными, приводящими к быстрому возникно­вению и гибели арго (например, 70 лет существования ком­сомольского арго) или размеренными, постепенными, эво­люционными (например, арго английского парламента).

Итак, мы рассматриваем момент разгерметизации арго.

Герметик, носитель герметической доктрины и арго, в данном случае ставит перед собой задачу донести их до массы. Герметик становится проповедником, пропаганди­стом. При этом процесс проповедничества может протекать, условно говоря, в двух формах. Назовем их прямой, или непосредственной, серьезной пропагандой и пропагандой непрямой, опосредованной, смеховой <…>

<…> В процессе же непрямой, смеховой пропаганды эволюция (или революция) арго идёт по совершенно иному пути. Здесь мы сталкиваемся с новым онтологическим статусом арго, с его принципиально новой внутренней структурой.

Смеховой элемент заметно усиливается в арго професси­ональных и становится ведущим в арго рекреативных. Если проповедующий герметик использует истинно смеховой элемент, то его арго преображается таким образом, что мы можем говорить о новом бытийном статусе арго. Прежде всего следует сказать о специфике объекта смеха при не­прямом проповедничестве. Арготирующий в значительной степени переносит смех на себя. Привлекая к себе внима­ние, он создает из своей личности (в том числе и языковой) специфический смеховой образ. Этот образ играл колос­сальную роль в мировой культуре, и ему посвящена необоз­римая литература. Речь идет о шуте, гаере, скоморохе, юродивом. Каждый из этих феноменов имеет свою истори­ческую, идеологическую и национальную специфику [18]. Но у них есть и общее — актуализация языковой личности в смеховом ключе. Арготирующий демонстрирует собой не­кий отрицательный с точки зрения официальных приличий шаблон, утверждает свою правоту, правоту своей идеоло­гии, через самоосмеяние и мнимое самоуничижение. Обяза­тельным условием такой смеховой проповеди является зна­чительный элемент сочувствия со стороны окружающих, их оппозиционность официальной культуре и языку. Смеховое проповедничество массово процветает именно в те периоды истории, когда сильно расширяется база антиофициальной культуры. Официальные власти и институты рассматрива­ют таких людей как отщепенцев, изгоев, аутсайдеров. Вместе с тем, им симпатизирует океан плебса, находящийся в состоянии недовольства и брожения.

Например, еще античный мир знал множество категорий населения, находившихся как бы вне цивилизации: рабы, мтеки, изгнанники, подвергшиеся остракизму, незаконно­рожденные (нофы) и т. д. Сюда же потенциально мог входить весь плебс, включая бедных античных интеллигентов, вольноотпущенников, наемников, женщин. Этой разношерстной, но спаянной единым бродильным ферментом среде необходима была эстетически оформленная идеологическая система. Одной из самых распространенных систем такого рода был кинизм, просуществовавший не менее тысячелетия в своей исконной античной разновидности [19] и продолжающий существовать в наши дни в самых разнообразных проявлениях, о которых мы еще будем говорить. Киники, на наш взгляд, наиболее полно воплощали в себе идею смехового проповедничества. Ими было выработано особое арго и целое направление в античной литературе и философии. Далее мы будем употреблять в качестве рабочего термина словосочетание кинический комплекс для передачи специ­фики того антологического статуса арго о которой идет речь <…>

<…> Итак, кинический комплекс — это прежде всего пове­денческий комплекс <…>

<…> Киники с радостью «опускают­ся» до выставления себя, своего modus vivendi напоказ <…>

<…> Кинический комплекс в языке воскрешает аномалию, на фоне всеобщего засилия аналогии. Образно говоря, ки­нику нужен дикий лес с его чащобами, в худшем случае — английский парк, но никак не подрезанные под пуделей верильские кустики. Симптоматично, что идеалом, квинтэссенцией кинизма стала не концепция, не доктрина, не даже канонический текст (т. е. не некая «аналогически» об­работанная глыба), а личность со всеми ее странностями, причудами, аномальными парадоксами. Речь идет, конечно, о Диогене из Синопы, ставшим фольклорным героем плебса и киников. Эмблема гермосистемы — доктрина, священный текст, мистерия и эзотерическое арго. Эмблема кинической системы — легендарная личность, сотканная из лоскутков преданий, отдельных записей, анекдотов. Пожалуй, самые ходкие кинические жанры — анекдот и афоризм. Гермети­ческий текст стремится к самооформлению в трактат, кинический текст стремится сжаться в паремию. За кинизмом нет никакой конечной, полной, универсальной доктрины. Кинизм — это настроение, а не концепция. Рассудочно кинизм размыт, эклектичен, эмоционально — целен и устой­чив. Это объясняется тем, что кинический комплекс выра­жает стихийно-массовые чувства и мысли переходных эпох, эпох неустойчивых и смутных [20]. В них отрицание, протест против косности быта, устоев общества и нормы языка со­четаются со смутным представлением об идеале, как прави­ло, утопическом.

Личность киника в высшей степени противоречива: он и презирает окружающих, и ищет их сочувствия, и поучает их, он и дурак, и мудрец, он одновременно играет роль об­разца и антиобразца. Аналогична и языковая личность ки­ника: брань у него сочетается с патетикой, стихи с прозой, инвективы с восхвалением. Киник вынужден меняться каж­дое мгновение, импровизировать и в языке и в поведении, он — та самая река, в которую нельзя войти дважды. Ки­нический комплекс вынуждает человека находиться в веч­ном поиске новых слов, выражений, острот, жестов. Киник — шутник, балагур, абсурдист, импровизатор, мастер пара­докса. Но все это — в рамках смутной оппозиционной иде­ологии, которая витает в воздухе и интуитивно угадывается всеми.

Кинический социум более размыт и нечеток, чем герме­тический. Кинизм более личностей, чем герметизм. Едино­мыслие киников практически может подтверждаться только общностью образа жизни. Именно поэтому им часто необ­ходимы чисто внешние атрибуты (одежда, прическа и т. п.), говорящие скорее о слабости социума как целого, чем о силе <…>

<…> Кинический комплекс является одной из доминант рус­ской культуры, и его проявления имеют специфически рус­скую окраску. Если сравнить, например, русский кинизм с французским, то можно отметить следующее различие между ними: обязательным элементом французской киники является богатая смеховая риторика (вспомним, к примеру, красноречие Сирано де Бержерака), в русском же кинизме риторика факультативна и чаще занимает периферийное место <…>

<…> Как уже было сказано, кинические арго расцветают в переходные, смутные эпохи. В языковом отношении эти эпохи характеризуются пересмотром норм, канонов. Лите­ратурные языки пополняются за счет нелитературных пла­стов. По словам Б. А. Ларина, «историческая эволюция лю­бого литературного языка может быть представлена как ряд последовательных "снижений", варваризаций, но лучше сказать, как ряд концентрических развертываний» [21]. Кини­ческие арго являются обязательными спутниками таких варваризаций. Если герметические арго не могут служить варваризации в полной мере хотя бы в силу своей монолит­ности, целостности, то киническое арго есть именно та пи­тательная среда, та экспериментальная зона, где возможен опыт по расшатыванию стилистических иерархий. Киниче­ское арго само по себе есть явление переходное, зыбкое, экспериментальное. Если герметическое арго худо-бедно еще может быть представлено как словарь, то кинический словарь отразит лишь ничтожную часть кинического арго: здесь нужно поэтико-риторическое пособие. Поэтика кинизма в своем стержне содержит установку на сопряжение несопрягаемого, на смещение верха и низа, на «разнормирование» языка, т. е. на его снижение, варваризацию <…>

<…> Итак, киническое арго, в отличие от герметического, является приоткрытой системой, много заимствующей и отда­ющей, но, тем не менее, не растворяющейся в языке окон­чательно. Оно представляет собой экспериментально-пере­ходный тип от самодостаточного герметического к совер­шенно открытому, растворенному в стихии разговорного языка. Герметическая поэтика жива традицией, внутренней догмой, киническая — экспериментом, поиском. Подобно тому как герметика может переходить в кинику, киника, выработав свои устойчивые приемы, может возвращаться в герметику. Однако другой путь эволюции киники — к абсо­лютной открытости. Переходим к рассмотрению третьего бытийного статуса арго.