1 Соколов в. Самые мои стихи. М., 1995. С. 3*—4.

отозвались через два с половиной десятилетия в сборнике «Звук ука­зующий» (1995) названия уже первых ее книг «Струна» (1962), «Уроки музыки» (1969). В связи с этим уместно привести суждение Иосифа Бродского: «Ахмадулина в высшей степени поэт формы, н звук — стенающий, непримиримый, волшебно-гипнотический звук — нмеетрешающеезначениевееработе»¹. В 1980-е —1990-е годы вы­шло несколько ее новых книг, в том числе «Сад» (1987), «Ларец и ключ» (1994), «Гряда камней» (1995), «Созерцание стеклянного ша­рика: Новые стихотворения» (1997) и др.

С первых стихов Б. Ахмадулина обнаруживает стремление рас­крыть сложность, богатство, красоту мира — внешнего и внутренне­го, тонкую поэтическую наблюдательность, виртуозное мастерство. В зрелом и позднем творчестве зорко увидены детали, зафиксированы мгновения и текучесть в жизни природы, одухотворенный пейзаж, по­средством сложных ассоциаций ставший прихотливым потоком ду­шевных движений. Все это видно в стихах 1980-х годов, составивших разделы «Таруса», «Сортавала», «Репино» книги «Гряда камней».

Вместе с тем уже в первой половине 80-х, особенно в цикле «Из больничной тетради», возникает и усиливается ощущение трагедии. Причем это относится не к собственному состоянию и судьбе, а кжиз- ни полного трагических противоречий мира, который ждет ее за сте­нами больницы. В стихотворении с емким символическим названием «Стена» Ахмадулина пишет: «Потусторонний (не совсем иной — / застенный) мир меня ввергает в ужас». Возвращение в него, выход за пределы больничных стеи не приносят, казалось бы, столь желаемого ощущения свободы, напротив, — обостряют чувство незащищенно­сти, от которого вряд ли спасет красота — тем более, что это красота хрупкого цветка:

Так в эгом мире беззащитном,

На трагедийных берегах,

Моим обмолвкам и ошибкам Я предаюсь с цветком в руках.

{«Какому ни предамся краю...», 1984)

Мотивы трагедийного хода истории пронизывают и посвященное А. Блоку стихотворение «Бессмертьем душу обольщая...» («...прови­дит он лишь высь трагедий. / Мы видим, как их суть низка»), и стихи о разоренном в годы прокатившейся по этим местам полвека назад вой-

¹ Бродский И. Что есть русские поэты?//Лит. газета. 9 апреля 1997. № 14. С. П.

390

иы мирном финском хуторе, иа старом пепелище которого все еще в каждом начале лета зацветает сирень:

Не упадет неустрашимый Калев Добротной, животворной простоты Все в бездну огнедышащую канет.

Пройдет полвека Устоят цветы.

В стихотворении «Гряда камней» (1985), давшем название кииге, приморский пейзаж иа побережье Финского залива становится сти­мулом живого ощущения, сопереживания пространства и времени. Само пространство предстает как овеществленное время: «В какую даль гряду не протянуть — / пунктир тысячелетий до Кронштадта»; «Миг бытия вмещается в зазор / меж камнем и ладонью»; «Ив камне, замыкающем гряду, / оттиснута мгновенья мимолетность». Откры­вающая стихотворение и проходящая рефреном строка «Как я люблю гряду моих камней...» — отзывается острой болью в финале: Прощай гряда, прощай, строка о ней.

Залив, зачем все больно, что родимо?

Как далеко ведет гряда камней.

Не знала я. когда по ней бродила.

Заглавное произведение книги «Созерцание стеклянного шари­ка» (1997) представляет собой великолепную «стихопрозу», точнее, стихи, перемежающиеся поэтической прозой, комментирующей их и разворачивающей собственный автобиографический и вместе с тем фантастический сюжет. И стихотворные, и прозаические фрагменты, да и все в целом — чудо поэзии, утонченной, виртуозной, даже изо­щренной, ие чуждой игры ума, но движимой прежде всего музыкой, таинством звука, волшебством прихотливого движения слов, спле­тающихся в причудливые узоры, прообраз которых — мирозданье и неисчерпаемые глубины человеческого духа.

В завершение своей новеллы-сказки о «магическом», «предска- зующем», побуждающем бодрствовать воображение стеклянном ша­рике, который вмещает в себя «любовь, печаль, герани лета», а в ко­нечном счете — целый мир, Б. Ахмадулина пишет: «Главная, основ­ная моя жизнь происходила и поныне действует внутри меня и подле­жит только художественному разглашению. Малую часть этой жизни я с доверием н любовью довожу до сведения читателей — как посвя­щение и признание, как скромное подношение, что равняется итогу и смыслу всякого творческого существования»¹.

¹ Ахмадулина Б. Созерцание стеклянного шарика: Новые стихотворения. СПб., 1997. С. 60.

391

Художественное творчество Б. Ахмадулиной, и прежде всего ее лирика, отмечены драматическим взаимодействием и гармонией мыс­ли и чувства, способностью передать тончайшие оттенки душевных движений, смелостью творческой фантазии, романтических порывов воображения. Метафорическая дерзость естественно сочетается с изысканностью и простотой, изяществом и обаянием ее поэтической речи. В ее стихах все «пропитано» Пушкиным, высокими традициями классики — от античности до Серебряного века, в том числе особен­но — живым, личностным восприятием творчества Блока, Ахмато­вой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой.

Уже в первой книге ленинградского поэта Александра Семенови­ча Кушиера (род. в 1936 г.) проявилось его собственное восприятие и образ времени, свой художественный мир, самобытное художниче­ское видение и поэтический язык («Первое впечатление», 1962). А в изданном в конце века и по-своему итоговом сборнике «Стихотворе­ния. Четыре десятилетия» (М., 2000) отобраны стихи из 12 его книг 1960-х — 1990-х годов. В них впечатления, приметы, явления обы­денной жизни одухотворяются, приобретая глубоко личностный и вместе с тем обобщенно-поэтический смысл, вбирая отсветы и отзву­ки вселенной и вечности, минувших эпох, ассоциации из сферы лите­ратуры и искусства.

Характерны сами названия некоторых книг разных лет: с одной стороны, столь, вроде бы, обычные и непритязательные — «Приме­ты» (1969) и «Прямая речь» (1975), а сдругой — несколько загадоч­ные и, быть может, импрессионистичные, как «Дневные сны» (1985), «Ночная музыка» (1991), «На сумрачной звезде» (1994). Для пони­мания творческой позицин А. Кушнера показательны строки одного из его стихотворений: «Поэзия — явление иной, / Прекрасной жизни где-то по соседству / С привычной нам, земной».

Истоки творчества А. Кушнера можно наблюдать в широком спек­тре традиций — от античности до Золотого и Серебряного века, при этом для него особо значимы имена Пушкина и Фета. Ахматовой и Мандельштама. В его стихах упоминается немало поэтов — класси­ков и современников: Батюшков и Вяземский, Лермонтов и Тютчев. Майков и Полонский, Ап. Григорьев и Блок, Бродский и Чухонцев... Здесь, можно сказать, звучат их голоса, приводятся эпиграфы и по­священия, возникают реминисценции и аллюзин. Особенно интерес­но в этом смысле обращенное преимущественно к крупнейшим лири­кам XX столетия, пронизанное тонкой иронией стихотворение «Наши поэты», которое, иа первый взгляд, воспринимается как своего рода высокомерное брюзжание «объевшегося рифмами всезнайки»:

392

Конечно, Баратынский схематичен.

Бесстильность Фета всякому видна!

Блок по-немецки втайне педантичен.

У Анненского в трауре весна.

Цветаевская фанатична муза.

Ахматовой высокопарен слог.

Кузмин манерен. Пастернаку вкуса Недостает: болтливость — вот порок.

Есть вычурность в строке у Мандельштама.

И Заболоцкий в сердце скуповат...

Здесь мы прервем цитату, которая и сама на этом месте как бы приостанавливается, замедляется многоточием, вслед за которым возникает кода, заключительный аккорд, снимающий и опровергаю­щий все, что было сказано по поводу названных поэтов раньше: «Ка­кое счастье — даже панорама / Их недостатков, выстроенных в ряд!» Как вцдим, истинное отношение поэта к своим великим учителям по­сле того, как он привел весь перечень скептических претензий и оце­нок, высказанных в их адрес, в полную меру звучит в финале — двух строках, где раскрывается основная направленность этих стихов — утверждение подлинной силы и величия «наших поэтов», непреходя­щего значения их творчества для национальной культуры. Книга из­бранной лирики А. Кушнера, вышедшая в 1997 г., заканчивается го­рестным размышлением — прощанием с любимым искусством {«Стихи — архаика. И скоро их не будет...»):

Прощай, речь мерная! Тебе на смену проза Пришла, и Музы-то у опоздавшей нет,

И жар лирический трактуется как поза На фоне пристальных журналов и газет.

И третье, видимо, нельзя тысячелетье Представить с ямбами, зачем они ему?

Все так И мало ли. о чем могу жалеть я?

Жалей, не жалуйся, гори, сходя во тьму.

Эти строки вызывают в памяти фетовское — «Не жизни жаль с томительным дыханьем, / Что жизнь и смерть? Ажалътого огня, /Что просиял над целым мирозданьем /Ив ночь идет, и плачет, уходя» («А.Л. Бржеской»). Однако, в отличие от Фета, у Кушнера вся внут­ренняя логика, весь дух и суть его драматического раздумья-пережи­вания утверждают преодоление тьмы, победу света-и творческого го­рения. Вопреки всем уже столько раз озвученным пророчествам о не­нужности поэзии, о том, что-де ее заменит проза, А. Кушнер убежден в обратном: для него и «жар лирический», и стих, который «живет без цели, / Летит, как ласточка, свободно, наугад», столь же неистре­бимы и вечны, как сама жизнь, а с нею — душа человеческая.

В середине и второй половине 1980-х годов ярко раскрылось твор­чество поэтов, которых можно отнестн к «почвенному» направлению. Крупнейшими фигурами этого направления еще в 1960-е —1970-е были Н. Рубцов и А. Прасолов. В нх числе такие самобытные поэтиче­ские индивидуальности, как А. Жигулин, Ю. Кузнецов, Н. Тряпкии, О. Фокина, О. Чухонцев и другие, чьи творческие возможности, соци­альная зоркость, нравственно-психологическая глубина и художест­венно-эстетический потенциал отчетливо проявились и оказались востребованными в новых условиях.

Важной чертой дарования Олега Григорьевича Чухонцева (род. в 1938 г.), раскрывшейся в его книгах «Из трех тетрадей» (1976) и «Слуховое окно» (1983), является глубокий демократизм художниче­ской позиции, воспринятый им как один из главных заветов русской реалистической лирики. Его герой неотделим от нелегкойжизни рядо­вых современников. «В малом мире, подверженном буре, / в тесной кухне...» — он вместе с ними постигал «неустрой коммунальной эпо­хи» («Проходная комната»). «За строкой исторической хроники», так же, как за реалиями текущей жизни, в стихах О. Чухонцева вырисо­вывается сложный, драматический жизненный процесс. В «Проща­нье со старыми тетрадями» поэт сформулировал принцип, верность которому хранит неизменно: «Не угождать. Себе дороже. / Мы суше стали, но и строже, / и пристальней наш поздний свет».

В книге «Ветром и пеплом» (1989) в центре внимания поэта — судьбы человека, его родного дома, всей окрестной земли и родной природы. В стихотворении «Дом » больно ранит душу ожившая память о «старопосадском укладе»: обветшалые стены, слуховое окно, отле- • тевший деревянный конек, дымоходная труба, крытые ворота, резное « крылечко, сад-огород... Острой болью за судьбы России, уже во мно­гом утратившей свои национальные богатства, загубившей леса и плодородные земли, звучат строки стихотворения «На Каме-реке и на Белой реке...»

Страна моя* Родина братских могил!

Наверно, небедно нас Бог наградил,

Коль пашни свои затопили И боры свели ради пресных морей И сами для будущей жатвы своей По водам свой хлеб отпустили.

Особое место в книге занимают углубленно психологизированные поэмы «Однофамилец (Городская история)», «Из одной жизни (Про­буждение)», раскрывающие образ современного человека во всей многомерной социально-бытовой обусловленности его характера внешней «средой». Реалистическая глубина изображения героя про- 394

является ие только в подробном бытописании, сочетающемся с гроте­ском и символикой, но прежде всего — в развернутом внутреннем монологе, потоке его сознания (мыслей, чувств, ассоциаций), позво­ляющем передать тонко улавливаемую все возрастающую бездухов­ность и нравственную деградацию, абсурдность жизни, всеобщий, по словам поэта, «запланированный хаос».

И все же, через это ощущение бездомности, всеобщего разорения и. казалось бы, беспросветного абсурда бытия, проступает стремле­ние найти выход, чистый источник, вдохнуть «синий пронзительный воздух, толкающий стих», пройти «по гиблому насту, по талой звез­де», ибо главный предмет и субъект лирических медитаций О. Чухон- цева •— человек, вопреки самым гнетущим обстоятельствам, не разу­чился ввдеть небо и звезды над головой: «...есть еще Млечный Путь и Небесный Ковш».

Интересно, во многом по-новому раскрылось в эти годы и творче­ство Юрия Поликарповича Кузнецова (род. В 1941). В самом назва­нии его книги «Душа верна неведомым пределам» (1986) ощутима особая широта пространственно-временного диапазона, духовных го­ризонтов поэта. Его стихам свойственна смысловая многозначность, масштабная символика и сложная ассоциативность. В его стихах «взгляд в себя и вселенский размах» — характерное качество чело­века и всей бескрайней родной стороны («К Родине»), Герои Ю. Куз­нецова — это люди, ощутившие свое призвание — сохранить отчиз­ну и планету. В следующей книге «После вечного боя» (1989) обост­ряется драматизм и трагедийность повествования о путях родиой зем­ли и современного человека, не теряя космической масштабности, оно становится конкретнее и заземленнее:

Солнце родины смотрит в себя.

Потому так таинственно светел Наш пустырь, где рыдает судьба И мерцает отеческий пепел.

(«Солнце родины смотрит в себя»)

Острая боль, горькая ирония, сарказм звучат в «Откровении обы­вателя»: «Жизнь свихнулась, хоть ей не впервой, / Словно притче, идти по кривой / И о цели гадать по туману. / Там котел на полнеба рванет, / Там река не туда повернет, / Там Иуда народ продает. / Все как будто по плану идет... / По какому-то адскому плану». Боль за судьбы опустошаемой родины, за идущую столь тяжким путем исто­рию народа, утратившего свои святыни, порождает горестные строки поэта:

395

Вокруг индустриальные пустыни, Ловушки быта расставляет век. Легко ты принял ложные святыни. Рассеянный и гордый человек.

Тут сатана, его расчет холодный:

Заставить нас по нашей простоте Стирать черты из памяти народной И кланяться безликой пустоте.

(«Ложные святыни»)

В этой утрате духовности, которая составляет одну из важнейших нравственных основ народного бытия, поэт видит главную боль и печаль наступивших тяжких дней в истории России: «Не дом — ма­шина для жилья. / Уходит мать сыра земля / Сырцом на все четыре стороны. / Поля покрыл железный хлам, / И заросла дорога в храм, / Ржа разъедает сердце родины». И все же, отзываясь на самые страш­ные катастрофы и трагедии времени, поэт ищет путь к спасению, об­ретая надежду и веру в исконной стойкости народной души.

В качестве эпиграфа к стихотворению «Полет» поэтом использо­вана лермонтовская строка: «По небу полуночи ангел летел...», вклю­ченная в образную систему произведения. Сближение времен, ны­нешние реальности, в частности авария на Чернобыльской АЭС, на­полняют этот полет ангела новым, страшным смыслом: «Он пролетал над Черной Былью, / Над Страхолесьем вековым. / В его невидимые крылья/ Смертельный набивался дым». Рыдает душа ангела, «шумит народная молва», но, думается, поэт убежден в преодолении трагиче­ской коллизии, в неистребимости жизни: «Там, где слеза его упала, / Растет спасения трава».

Не случайно, говоря о «явлении Кузнецова» и силе его таланта, Е. Рейн подчеркивал: «Нам явлен поэт огромной трагической силы, с поразительной способностью к формулировке, к концепции. <...> Он — поэт конца, он — поэт трагического занавеса, который опус­тился над нашей историей. Только так и следует его понимать. <...> Он говорит темные символические слова, которые найдут свою рас­шифровку, но не сегодня и не завтра. Именно поэтому ему дано гро­мадное трагическое дарование»¹.

¹ Рейн Е. Явление Кузнецова//День литературы. 2001. № 3. С. 4.

396

Во второй половине 1980-х годов были открыты десятилетиями остававшиеся в тени и даже как бы не существовавшие факты литера­турного развития. Это относится к деятельности возникшего еще на рубеже 1950-х —1960-х годов в условиях бурного развития различ­ных объединений и школ молодой поэзии Ленинграда «ахматовского кружка», куда входила четверка позже ставших широко известными поэтов: И. Бродский, Е. Рейн, А. Найман, Д. Бобышев.

Евгений Борисович Рейи (род. в 1935 г.) — самый старший в этой группе поэтов, и совсем не случайно И. Бродский, который был пятью годами- моложе, не раз называл его своим учителем и «трагиче­ским элегиком». Созданное Е. Рейном за сорок лет творческой дея­тельности пришло к читателю сравнительно недавно, и это дает воз­можность по достоинству оценить его роль в русской поэзии. После первой книги «Имена мостов» (1984) в конце 1980-х—начале 1990-х вышли одна задругой «Береговая полоса» (1989), «Темнота зеркал» (1990), «Избранное» (1992), - «Предсказание. Поэмы» (1994), «Сапожок: Книга итальянских стихов» (1995) и др.

Наряду с отмеченной И. Бродским элегичностью (а элегия, по его словам,— жанр прежде всего «ретроспективный») Е. Рейну свойст­вен целостный и углубленный взгляд на историю, что видно во многих стихах книги «Темнота зеркал» («Музыкажизни», «Преображеиское кладбище в Ленинграде», «Над Фонтанкой» и др.). Завершающая книгу элегия «Воспоминание в Преображенском селе» не столько ри­сует утопическую картину будущего, сколько как бы «просвечивает» современность лучами и отсветами истории:

В Преображенском хлябь, размытая земля...

А ну, страна, ослабь воротничок Кремля.

Как дети, что растут в непоправимом сне,

Откроем мы глаза совсем в другой стране.

Там соберутся все, дай Бог, и стар и млад,

Румяная Москва и бледный Ленинград,

Князья Борис и Глеб, древлянин и помор.

Араб и печенег, балтийский военмор.

Что разогнал Сенат в семнадцатом году,

И преданный Кронштадт на погребальном льду.

Мы все тоща войдем под колокольный звон В Царьград твоей судьбы и в Рим твоих времен!

Но не только в сфере элегической ретроспективной лирики ярко проявил себя поэт. Вышедшая в 1994 г. книга «Предсказание» вклю­чила пятнадцать поэм, из которых семь были написаны в последнее десятилетие. А своеобразный путевой дневник «Книга итальянских стихотворений» — «Сапожок» (1995) по-своему реализует жанр пу­тешествия, позволяющий в едином размышлении-переживании слить пространство и время, историю и современность.

397

В статье о состоянии современной поэзин, опубликованной в жур­нале «Арнон» (1994, № 1) под характерным «тыняновским» названи­ем «Промежуток», Е. Рейн писал: «С чего же начался новый век, валы которого сейчас уже накрывают нас с головой? Мне кажется — из двух точек.

Из подмосковного местечка Лианозово — где несколько молодых людей (Г. Сапгир, И. Холин, В. Некрасов) и наставник их Е. Кропив- ницкий перешли к стиху экспрессивному и реалистическому, отри­цающему традиционные лирические абстракции. Наиболее точно яв­ление это выразилось в поэзии Генриха Сапгира, поэта сильного, раз­нообразного и самостоятельного...

Второй точкой явилась молодая ленинградская поэзия, вскоре вы­двинувшая Иосифа Бродского. Какие бы сложно переплетенные влияния ни приписывались задним числом его поэзии, сейчас особен­но ясно, что именно он дал толчок новейшим исканиям»¹.

Генрих Вениаминович Сапгир (1928—1999) получил извест­ность в неофициальных поэтических кругах в 1975 г., когда на выстав­ке левых художников на ВДНХ он представил свои «Сонеты на ру­башках» — «Тело» и «Дух». По его словам, в этом выразилось жела­ние показать «образцы визуальной поэзин». Действительно, это была экстравагантная попытка соединения классических традиций с аван­гардными приемами («визуализмом», «вещизмом»), наполнение имеющей многовековую историю сонетной формы наисовременней­шим содержанием, что особенно выразилось, например, в сонете «Подмосковный пейзаж с куклой»:

На том берегу магазины и праздник.

Здесь кто-то крикнул, а там кто-то гукнул Там пьяный бежит. А другой безобразник.

Чернеет в траве словно жук или буква.

Поиск и эксперимент в сфере классических жанров и с их исполь­зованием характерны для Сапгира уже на ранних этапах его творче­ского пути (циклы «Псалмы», «Элегии» и др.). В частности, элегии реализуются у него как фрагменты лирической прозы, многие состоят из обрывков живой разговорной речи. А в 1990— 1991 гг. он вообще ушел в чистый словесный эксперимент (циклы «Форма голоса», «Развитие метода»), и это не случайно, ибо, по убеждению автора, «чем фантастичнее / тем вернее / ловит / мир / сознание / на острие иглы».