Μ. Рождение психолингвистики

Товарищ Н. В. Гоголя по Нежинской гимназии П. А. Лукашевич еще в 1877 г. определял англичанпо крови и происхождению как помесь Монгольских народов с Бритянами, злополучными жителями Албиона, которые частью были перерезаны и истреблены Англо-Саксами, а частью должны были с ними кровно смешаться.^dviОднако ученые современники вместо добросердечногоизучения трудов Лукашевича предпочли праздность хулы, а вместо благожелательного отношения — шельмование и травлю разбиравшегося в 63 языках ученого. Его несправедливо заклеймилидушевнобольным (сумасшедшим).^dviiНа деле же безумно пренебрежительное отношение городских ученых к деревне ифольклору,²⁸¹ о чем писал в 1923 г. В. А. Никольский:

«Крестьянское искусство — самое подлинное из искусств, подлежащее изучению и рассмотрению по тем же методам и с тех же точек зрения, с каких изучается все иные изящные искусства».^dviiiВоинственное небрежение мудростью русского крестьянства не мешало городским ученым вдоволь кушать крестьянский хлеб. Римский хлеб — русский пряник.^dix Среди ученых нет ясного понимания русской поговорки «хлеб — всему голова», однако на ответ намекает выражение «будет хлеб — будет и песня», с которого начинается книга Л. И. Брежнева «Целина», изданная во время расцвета ремесла психолингвистики.

Советская психолингвистика выросла из психологии, которая, в свою очередь, родилась в совсем не научной борьбе. «Психология искусства» была написана Выготским в годы становления советской психологической науки. Это было время, когда еще шли бои с открыто идеалистической психологией, господствовавшей в главном научно-психологическом центре — в психологическом институте Московского университета, которым руководил проф. Г. И. Челпанов. В этих боях, шедших под знаменем перестройки научной психологии на основе марксизма, происходила широкая консолидация²⁸² прогрессивно настроенных психологов и представителей смежных областей знания.

Когда после Второго психоневрологического съезда в январе 1924 г. руководство психологическим институтом перешло к проф. К. И. Корнилову, в институт пришли новые люди. Многие из них только начинали свой путь в психологии; к их числу принадлежал и Выготский, которому в то время было двадцать восемь лет. Заняв скромную должность младшего научного сотрудника (тогда говорили: сотрудника 2-го разряда), Выготский буквально с первых дней своего пребывания в институте развил поразительную энергию: он выступает с множеством докладов и в институте и в других научных учреждениях Москвы, читает лекции студентам, развертывает с небольшой группой молодых психологов экспериментальную работу и очень много пишет».^dx

Одним из первых врагов, побежденных юными московскимихунвейбинами-психологами²⁸³ стал выпускник мариупольской гимназии и историко-филологического факультета Новороссийского университета в Одессе Г. И. Челпанов, безупречно знавший греческий и латинский языкипожилой интеллигент.

«Человек энциклопедических знаний, знаменитый профессор, исследователь ранга И. П. Павлова, В. М. Бехтерева и других его современников, автор известных книг по психологии и философии («Мозг и душа», «Введение в философию», «Психология и школа», «Введение в экспериментальную психологию», «Очерки психологии», учебники по психологии и логике и др.), Челпанов в послереволюционные годы подвергся критике как сторонник идеализма²⁸⁴, что впоследствии привело к отставке и отстранению от возможности заниматься научной и образовательной деятельностью. На протяжении 50 лет после смерти его имя было в СССР подвергнуто незаслуженному забвению, а труды не переиздавались (за исключением единичной публикации и то в сокращенном виде его учебника логики в 1946 г. — как гласит молва, по рекомендации Сталина)».^dxi

В. И. Ульянов-Ленин и И. В. Джугашвили-Сталин изучали поведение толпы, опираясь на исследование Г. Лебона.^dxiiВ современном учебнике «социальной [общественной] психологии» студенческим массам о случившемся с Челпановым рассказано так: «Для судьбы социальной психологии особое значение имела точка зрения Г. И. Челпанова, который, защищая позиции идеалистической психологии, предложил разделить психологию на две части: социальную и собственно психологию. Социальная психология, по его мнению, должна разрабатываться в рамках марксизма, а собственно психология должна остаться эмпирической²⁸⁵ наукой, не зависимой от мировоззрения вообще и от марксизма в частности… Хотя отпор точке зрения Челпанова и был сделан достаточно решительно, ключевые методологические²⁸⁶ проблемы социальной психологии не были решены. Стремясь противостоять идеалистическому подходу, исследователи сплошь и рядом оказывались в плену позитивистской²⁸⁷ философии, конкретным²⁸⁸ и специфическим²⁸⁹ проявлением которой является механицизм. Кроме того, не было четкости и относительно предмета социальной психологии: по существу были смешаны две проблемы, или два различных понимания предмета социальной психологии».^dxiii

Действительность была не столь высокоштильной и менее бредовой.В 1928–1929 гг. Г. И. Челпановане избирают в члены Всесоюзной академии наук, а в1930 г. отчисляют из Государственной академии художественных наук (ГАХН).В 1933 г. умирает его дочь Татьяна (1898–1933), а в1935 г. 10-летняя внучка Марина (дочь сына Александра).В 1935 г. по сфабрикованному делу о немецко-русском словарерасстрелянего сын Александр (1895–1935).^dxiv Челпанов умер в начале 1936 г., московская школа русской психологии пресеклась. Началась история советской психологии, породившей психолингвистику.

Правовед В. И. Ульянов-Ленин имел классическое образование и был цензором не хуже полковника Н. А. Романова. Он увидел опасность сразу, решив учредить особую Очистку русского языка, вроде описанной в «Собачьем сердце»^dxvМ. А. Булгакова. Ленин писал в 1919–1920 гг.:

«Об очистке русского языка

(размышления на досуге, т. е. при слушании речей на собраниях)

Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «дефекты», когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы?

Конечно, когда человек, недавно научившийся читать вообще и особенно читать газеты²⁹⁰, принимается усердно читать их, он невольно усваивает газетные обороты речи. Именно газетный язык у нас однако тоже начинает портиться. Если недавно научившемуся читать простительно употреблять, как новинку, иностранные слова, то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности? Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу), то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уже могут вывести из себя. Например, употребляют слово «будировать» в смысле возбуждать, тормошить, будить. Но французское слово bouder (будэ) значит сердиться, дуться. Поэтому будировать значит на самом деле «сердиться», «дуться». Перенимать французски-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по-французски учился, но, во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык.

Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»^dxvi

Однако ни Н. А. Романов, ни В. И. Ульянов не успели позаботиться о живом языке великороссов. Ругая товарищей по ВКП(б) из числа малограмотных русских и слабообразованных инородцев сам В. И. Ульянов даже в этом маленьком отрывке не смог обойтись без мертвых латинских слов с неясным смыслом. Так, он попрекает неких особых литераторов (писак), чья писанина (literatura) его озлобляет, и переживает о влиянии на некую массу. Лат. massa — глыба, ком, кусок, куча, но и первичная материя, хаос, ничто, зияние! Слово имеет также явное сходство с латинскимmas— муж, муж чином, мужчина.

Масса столь же относительна, как и время, что отметил в своем дискурсе А. Эйнштейн,^dxvii создатель мема²⁹¹(крылатого выражения)E=mc², где m, (нем. Masse,²⁹²куча) — вес²⁹³ сознающего тела,²⁹⁴ а с— скорость света, умноженная на саму себя. О природе времени Эйнштейн умолчал,^dxviii указав лишь на его относительность пространству.

Относительность массы зависит от ее природы, русская или крестьянская человеческая масса отличается от, например, еврейской или городской, как качества чугуна отличаются от качеств стали, даже если у стали и чугуна массы одинаковы.

Ленин использовал язык как оружие массового поражения, он же сразу увидел последствия его применения, назвав впрыскиваемый этим ОМП в сознание вирус (лат. virus, яд) и порождаемую им болезнь революционной (перевернутой) фразой. В 1918 г. Ульянов опубликовал статью «О революционной фразе»:

«Когда я на одном партийном собрании сказал, что революционная фраза о революционной войне может погубить нашу революцию, меня упрекали за резкость полемики²⁹⁵. Но бывают моменты,²⁹⁶ обязывающие поставить вопрос в упор и назвать вещи их настоящим именем, под угрозой причинения непоправимого зла и партии и революции.

Революционная фраза чаще всего бывает болезнью революционных партий при таких обстоятельствах, когда эти партии прямо или косвенно осуществляют связь, соединение, сплетение пролетарских и мелкобуржуазных элементов и когда ход революционных событий показывает крупные и быстрые изломы. Революционная фраза есть повторение революционных лозунгов²⁹⁷ без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, — почвы под ними нет, — вот суть революционной фразы».^dxix

Для Ленина слово шизофрения было еще столь же диковинным, как позже и для героя М. А. Булгакова Ивана Бездомного в сочинении «Мастер и маргарита».^dxxЛенин называл ту же самую болячкуиной метафорой, ноиз русского языка, о чем написал в 1918 г. статью «О чесотке»:

«Мучительная болезнь — чесотка. А когда людьми овладевает чесотка революционной фразы, то одно уже это наблюдение этой болезни причиняет страдания невыносимые.

Простые, ясные, понятные, очевидные любому представителю трудящейся массы, кажущиеся бесспорными истины извращаются теми, кто заболел рассматриваемой разновидностью чесотки. Нередко это извращение происходит в самых лучших, благороднейших, возвышенных побуждений, «просто» в силу непереваренности известных теоретических истин или детски-аляповатого, ученически-рабского повторения их не к месту (не понимают люди, как говорится, «что к чему»), но от этого чесотка не перестает быть скверной чесоткой».^dxxi

Чесотка — заразная болезнь. Среди чесоточных очень трудно не заразиться. Хуже, если чесотка перестает считаться чесоточными врачами болезнью. Язык ленинских листовок и революционные фразы (термины) лег в основание языка современных психолингвистов.^dxxiiТермины — это чесоточные клещи, впившиеся в сознание едящих крестьянские пряники и коржи ученых.

Германист А. А. Леонтьев, сын ученика и соратника Л. С. Выготского, заметил по-русски, что «термин "психолингвистика" не слишком благозвучен».^dxxiii Его можно понять и как «языкознание психов», благозвучнее выглядит слово лингвопсихистика.Изобретателем этого слова Леонтьев называет американского психолога Н. Х. Пронко,^dxxivупотребившего его в своей статье в 1946 г.²⁹⁸

Звонкое слово вспомнили на межуниверситетском семинаре (посеве, рассаде, от лат. semen, семя, от sero) в городе Блумингтоне, штат Индиана, летом 1953 г. сразу после смерти И. В. Сталина.Сын психолога и философа А. Н. Леонтьева филолог германист А. А. Леонтьев рассказывает об этом посеве как очевидец. Онвидит развитие психолингвистики, не как историюпоиска истины, а как летопись религиозной секты (благочестивого учения):

«Участники семинара были тогда совсем молодыми, и, в сущности, вся их научная биография сложилась под знаком лета 1953 г. (5 марта 1953 г. умер И. В. Сталин.) Семинар продолжался два месяца. В результате этой двухмесячной беседы удалось прийти к некоторому соглашению относительно теоретических основ психолингвистических исследований и путей дальнейшей разработки соответствующих проблем…После 1954 г. психолингвистика развивалась весьма неровно и, можно сказать, пережила значительные потрясения. Главная угроза психолингвистике в ее «традиционном» обличье исходила от группы молодых психологов и лингвистов, вдохновителем которых явился, с одной стороны, Дж. Миллер, прославившийся своей книгой «Язык и коммуникация», с другой — Ноэм Хомский, дебютировавший в 1955 г. диссертацией²⁹⁹ о трансформационном³⁰⁰ анализе³⁰¹, а в 1957 г. выпустивший в гаагском издательстве Mouton свою первую большую книгу «Синтаксические структуры». В результате создалось два параллельных, причем враждующих, психолингвистических направления. Новое опиралось уже не на дескриптивизм³⁰² в его классической форме, а на трансформационную лингвистику, не на бихевиоризм³⁰³ осгудовского³⁰⁴ толка, в сущности, представляющий человека как пассивный³⁰⁵ накопитель внешней информации³⁰⁶, а на более современные течения в психологии, делающие упор на тезисы о целостности речевой (и вообще психической) организации человека и об активности³⁰⁷ организма³⁰⁸ по отношению к окружающей среде».^dxxv

Таким образом, психолингвистики как единого учения не существует. Она представляет собой нечто состоящее из двух противоположностей, как если бы существовало учение, состоящее из химии и алхимии, астрологии и астрономии, причем научная составляющая в ней со дня создания стремительно уменьшалась и к началу XXI в. приблизилась к «психологическому минимуму³⁰⁹»³¹⁰. Психолингвистика настолько же далека от первой из наук на планете Земля — классической филологии, насколько классическая филология далека от советской психологии, похоронившей свою русскую предшественницу.

Чарующую притягательность психолингвистики для невежд обеспечивает обилие мутных греколатинских корней.Психолингвистика похожа на полуученую игру в ученость в духе Средних веков; где здесь благоговейное отношение к слову переходит в богохульное, пока еще можно говорить предметно. В основе лингвопсихомастерства лежит размножение малопонятных новых слов (терминов), для описания несуществующего, пустоты, ничто, незнания, с одной стороны, и проявления этого незнания в человеческом я, с другой.

Одним из наиболее распространенных терминов психолингвистики, например, является словечко дискурс. Имя дискурс Н. Д. Арутюнова объяснила, как «речь, погруженную в жизнь».³¹¹ В латыни discursus — бестолковое беганье-мельтешенье туда-сюда, по кругу. М. Л. Гаспаров переводил дискурс словом говорильня.^dxxviДискурс — это болтовня, толковище.По этому поводу троллил (шутил) А. В. Суворов: «В кабинете врут, а в поле бьют».^dxxvii

Такой расклад совершенно не устраивает ученых, занятых производством ощутимых материальных ценностей. Их недовольство выразил металлург Ю. И. Мухин: «Можно назвать их и партией макакавки. То, что никто не знает, что это такое — неважно. Сами сторонники макакавки тоже не знают, что это. Главное — убедить обывателя в том, что если он будет иметь настоящую макакавку, то станет богатым и счастливым, ничего не делая. Нужно уверить обывателя, что именно этих людей требуется пустить к корыту, так как именно они имеют самую лучшую макакавку в мире».^dxxviiiНесправедливость Мухина к говорливым коллегам³¹² также вызвана слабыми познаниями в классической филологии. Этот пробел необходимо восполнить.