ОБЩЕСТВО «ЗНАНИЕ» РОССИИ Санкт-Петербургская организация

А. Ф. НЕКРЫЛОВА,

кандидат искусствоведения;

В. В. ГОЛОВИН, кандидат филологических наук

УРОКИ ВОСПИТАНИЯ СКВОЗЬ ПРИЗМУ ИСТОРИИ

(ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМЫ ВОСПИТАНИЯ У РУССКИХ КРЕСТЬЯН В XIX —НАЧАЛЕ XX в.)

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 1992

ББК 86.3 Н48

Некрылова А. Ф., Головин В. В.

Н48 Уроки воспитания сквозь призму истории (Традиционные формы воспитания у русских крестьян в XIX — начале

XX в.) — СПб.: Знание, 1992. — 32 с. 1&ВК 5-7320-0373-8

(О-во «Знание» России, Санкт-Петербург, организация). 1000 экз.

На базе этнографических исследований освещается опыт воспитания подрастающего поколения в русской крестьянской общине. Показывается, как в недрах исторического прошлого формировались трудовые навыки, рациональные формы досуга, знание окружающего мира. Доказывается, что система воспитания во многом определяла тип русской национальной культуры.

Брошюра предназначена широкому кругу читателей. н 0400000000-002 „

073(02)-92 12 Ш ББК 863

Издание рекомендовано научно-методической секцией по проблемам рели­гии и атеизма при Правлении Санкт-Петербургской организации общества «Знанием России.

Рецензенты: 8. И. Ж е к у л и я а, кандидат филологических В. Л. Д р а к ов, доктор педагогических наук.

наук;

13ВЫ 5-7320-0373-8

© О-во «Знание» России. Петербург, организация, 1992 г.

Любое общество заинтересовано в хранении и передаче накоп­ленного опыта, иначе невозможно не только его развитие, но и само существование. Сохранение этого опыта во многом зависит от системы воспитания, которая в свою очередь формируется на основе хозяйственной деятельности и на особенностях мировоззре­ния данного общества.

Традиционное земледельческое общество — русское крестьян­ство в течение веков выработало для себя оптимальную систему воспитания и обучения детей, подростков, молодежи. Апробиро­ванная и узаконенная многими поколениями система представ­ляла собой сложное, пестрое, многослойное, в чем-то и противо­речивое целое, которое должно было обеспечить такие жизненно необходимые стороны, как овладение трудовыми навыками, пере­дача знаний о природе, человеке, окружающем мире; разумное использование досуга, регуляция обыденного и обрядового пове­дения, хранение и передача традиционной культуры. Эта система гарантировала также создание семьи и воспитание полноценных членов крестьянской общины.

Знакомство с таким материалом интересно и само по себе (как часть нашего прошлого, нашей истории), и по той причине, что этим многовековым периодом во многом определяется сегод­няшний тип русской культуры и русского характера. Кроме того, вовсе не зазорно брать из прошлого рациональные вещи (даже если это прошлое отстоит на порядочном временном расстоянии и мало чем .напоминает теперешнюю жизнь). Стоит напомнить еще одну истину: из того, что прочно забыто, далеко не все устарело.

Народное воспитание конца XIX — начала XX в. было более свободным по сравнению с нынешним, но и более целенаправлен­ным, рациональным, комплексным. В нем права любой возрастной категории сочетались с обязанностями, причем на права не пося­гали, а выполнение обязанностей требовалось неукоснительно. Крестьянская семья и община того периода не знали трагического разобщения отцов и детей, которое столь характерно для нашей эпохи.

Следует откровенно признать, 'что в крестьянской среде роди­тели меньше всего думали о том, что они воспитывают ребенка, и тем более о том, что они должны развивать его физически, нравственно, эстетически, патриотически, умственно и духовно. Однако воспитание в крестьянстве обладало важнейшим каче­ством—оно основывалось на народной традиции.

Народная педагогика шлифовалась веками, вырабатывая свои законы и правила. Приемы, навыки воспитания не преподносились в виде специального обучения, но постепенно, прежде всего, на личном примере родителей, дедов, старших братьев и сестер, передавались изо дня в день новому поколению. Трудно опреде­лить, кто больше воспитывал ребенка — семья или собственно детская среда- Мы не собираемся идеализировать все устои тра­диционного воспитания, но не стоит о многом забывать.

Традиционное воспитание включало в себя два взаимосвязан­ных процесса: процесс врастания нового поколения в жизнь взрослых (самостоятельное освоение юным поколением культур­ных ценностей) и процесс целенаправленной передачи культур­ного (хозяйственного и духовного) опыта старшими младшим. Ребенок фиксировал последовательность педагогических приемов и, повторяя, нередко дополнял и улучшал их уже в своем роди­тельском опыте. Игры, участие в обрядах и в детских артелях способствовали тому, что дети как бы самовоспитывались, опи­раясь на нормы, эстетику, мораль своего (взрослого) общества с его образом жизни, способом производства, типом культуры. И как следствие этого сами потом могли передать личный опыт.

Народная педагогика ориентировалась на специфику детской души: жажду подражания превращала в жажду труда, желание радоваться, бегать, веселиться — в игры, жажду жить своей само­стоятельной жизнью—в детские артели, братания.

Детство давало 'необходимый потенциал для будущей жизни и позволяло ребенку подготовленным переходить - из мира детства в мир юности, а затем в мир взрослых.

Забота и воспитание

Попробуем придать нашим утверждениям доказательность, об­ратившись к примерам и фактам народной педагогики, какой она предстает по материалам второй половины XIX в, (период, когда этой темой стали серьезно заниматься собиратели и иссле­дователи), дополненным и уточненным современными записями.

Ребенок родился. Пока он не «вошел в разум», единственная забота матери — забота о его физическом .и психическом здоро­вье. Мать строго следила, чтобы ребенку .не показывали зеркало (пугаться будет); до года не стригла волос и ногтей; не шила для него ничего из нового холста, не качала пустую зыбку, не кормила в потемках (иначе вырастет воришкой) и пр. Родители внимательно разглядывали малыша: широкое темя - живуч, ост­рое — недолговечен.

Как видим, суеверий вокруг колыбели было много, мы пере­числили лишь малую часть. И все они— свидетельство любви и страха за ребенка: лучше не нарушать заповедей, хотя многие из них (в прошлом веке это уже понимали) явно надуманные.

Приметы и суеверия, составляя существенный культурный фон заботы и воспитания, не вытесняли, естественно, рациональных, обыденных забот и хлопот.

Испокон веков существуют два верных признака здорового ребенка: хороший сон и аппетит. Сон в первые месяцы — непре­менное условие нормального роста и развития. Хорошо малыш поспит — хорошо и поест. Будет крепко спать — не станет будить усталых родителей или мешать им заниматься домашними делами.

В ритуале крещения священник надевал на младенца руба­шечку, платочек или чепчик. Матери, особенно молодые, стара­лись украсить первый головной убор дитя: шили его из кумача, стегали на вате, украшали бахромой, ленточками, стеклянными пуговицами.

Важное значение для сна имела люлька и приспособление для качания малыша. Люлька (зыбка) представляла собой доща­тый ящик или короб, корзину, плетенную из лучины или ивняка. Подвешивалась она следующим образом: через матицу или же­лезное .кольцо на потолке продевали березовый (еловый) шест; одним концом он упирался в потолок, а к другому привязывали на веревках зыбку. Такое приспособление надежно (шест не мог вылезти из-под матицы) и упруго: достаточно один раз качнуть, чтобы зыбка долго раскачивалась. Под люлькой провисала ве­ревка, так что нянька могла качать зыбку ногой, и это освобожда­ло ей руки. Реже встречалась напольная зыбка, которая качалась как «ванька-встанька». Устройство люльки, как вообще все атри­буты пестования младенца, соответствовало законам народной педагогики: оно было удобно, универсально, исключало травму ребенка.

Для придания 'необходимой жесткости на дно зыбки стелили ржаную солому, а сверху простынку и одеяльце из «точи», в го­лову клали подушечку из перьев помельче или овечьей (оленьей) шерсти. Для защиты от мух и комаров, света, ветра, «от глазу» веревки покрывались полотном. Над колыбелью всегда висели крестики и образочки. Изголовье иногда даже отгораживалось дощечкой с крышкой. В эту емкость складывали имущество ребен­ка: соски, рожки, сюда же гости могли положить гостинцы — крен­дель или конфету.

В семье нередко имелась и вторая люлька, которую брали в поле. Это деревянная рама с подшитой в виде мешка холстиной. Мать перекидывала такую люльку через плечо, и ей было удобно и не тяжело.

Ребенку делали соску, перевязывая разреженный кусок ткани ниткой, внутрь помещали что-нибудь мучное: пряник (конечно, разжеванный), кашку, черный хлеб с солью, чтобы «закрепить животик». Грудью кормили обычно «три поста», т. е. полтора-два года. В дополнение к грудному молоку, или, если оно отсутство­вало (мать ждала нового ребенка), кормили коровьим молоком (иногда прокипяченным) через коровий рожок с надетым на него тщательно вымоченным в соленой воде соском от коровьего вы­мени, давали также чай или квас. До трех лет ребенка кормили отдельно, готовя ему особую пищу, на четвертом году сажали за общий стол, причем мальчика на колени к отцу, а девочку—к матери.

Одновременно опосредованно шло и воспитание ребенка, и прежде всего через колыбельную песню. Слыша ее, ребенок при­выкал к голосу близких, формировал свой первоначальный словар­ный запас. Естественно, до года-двух малыш не понимал сю­жета колыбельных песен, но мерный такт, ритмика, мелодия успокаивали его. Более того, это были первые уроки музыкаль­ного воспитания. Колыбельные пели всем, значит, и воспитание было всеобщим. Давно замечено, что ребенок, которому поют колыбельные тесни, раньше начинает «гукать», стало быть, рань­ше развивает гортань. В колыбельной песне, которую поют мла­денцам, много своих секретов. Далеко не каждая нянька выби­рала песни осознанно, но каждая подсознательно, по опыту, на­полняла их шипящими и свистящими звуками («Шла наша Дрема, / Зашла наша Дрема...» или «Шиш вы куры, не шумите...»).

Пока ребенок мал, взрослые обычно общаются с ним звуковыми командами — одни звукосочетания просят малыша не пла­кать, другие сопровождают его движения, а в колыбельной повто­ряются звуки, соответствующие успокоительной команде. Таким образом, не только ритмика, мелодия, качающаяся в такт песне люлька, но и звуковой ряд колыбельных песен настраивал на сон. Звук вертящегося веретена, нередко сопутствующий колы­бельной, выполнял ту же задачу — успокаивал, усыплял.

Примерно с двухлетнего возраста ситуация менялась. Ребенок уже осознавал, что и о чем ему поют. Колыбельная песня имеет десятки разных мотивов. В них голуби и коты баюкают дитя, ребенку желается здоровье, богатство, его уберегают от солдат­чины, зовут Сон и Дрему «навалиться на глаза», рассказывают о будущей работе. Однако большинство сюжетов о еде, кормлении, о покупках на ярмарке, т. е. о том, что составляет основную заботу матери и доставляет радость ребенку.

Через колыбельную малыш начинал понимать заботы семьи, назначение отдельных предметов; «байка» учитывала и желание ребенка иметь все самое лучшее. Вспомните типично детское: «А у меня лучше», «А мне мама больше даст», «А у меня есть, а у тебя нет» и пр. И колыбельная песня тешила пробуждающееся самолюбие ребенка:

У котика кота

Колыбелька хороша,

А у моего Сашеньки

Лучше его.

У кота, у кота

Перинушка мягка.

У моего Сашеньки

Мягче его...

Мудрая пестунья (мудрая благодаря своей причастности мно­гим поколениям традиции) каждый раз выбирала колыбельную в зависимости от состояния малыша. Если он возбужден, слишком игрив, то опытная нянька пела не о добром Сне или Дреме, а призывала строгого Угомона, серого Волчка и совсем страшных Буку, Бабая. Иной раз получалась не 'просто колыбельная, а це­лая драматическая сценка.

Мать говорит сыну:

Закрой глазки, а то Буку позову.

Я на липовой ноге,

На березовой клюке.

Слышишь, Бука идет.

Закрывай глаза!

Я на липовой ноге,

На березовой клюке.

А земля-то спит,

А вода-то спит.

Букарка идет:

Все по селам спят,

По деревням спят,

Одна баба не спит

Да наш Ванюшка.

И та бабочка не спит,

Мою шерсть прядет,

Мое мясо варит.

Спи, вон Бука, за тобой идет...

Не дадим тебе Вани.

Иди, Бука, прочь!

Ванюшка спит.

Текст требовал немедленно успокоиться, закрыть глаза, ибо только неспящим грозит опасность. Так и происходило: ребенок сжимал руку матери или няньки и закрывал глаза. Мать имити­ровала поступь Буки, собственный испуг; исчезала здесь и тради­ционная ритмика колыбельной.

Справедливо возникает вопрос: не травмировал ли страшный сюжет 'психику ребенка. Надо заметить, что этнопедагогика не потерпела бы в своей системе травмирующего элемента. Самое же главное в другом: помимо быстрого успокоения ребенок в щадящих условиях проходил и тренировку на страх. Страх появляется тогда, когда ребенок начинает осознавать, что опас­но для него (что может вызвать боль, покалечить и т. д.). До года^полутора лет это еще не осознается. Все родители на собственном опыте сталкивались с бесстрашием ребенка (заби­рается куда попало, не понимает, 'что может упасть; готов потро­гать огонь и пр.), но постепенно, с опытом, ребенок начинает бояться. Страх— ступень взросления, а не проявление трусости. В той же колыбельной с Букой тренируется и воля. Ребенок проходит страшную ситуацию, и у него вырабатывается определен­ный волевой иммунитет.

Здесь страх коллективный — мать голосом, интонацией тоже имитирует испуг, т. е. часть психической нагрузки снимается за счет того, что рядом близкий человек, который не даст в обиду. Ситуация оригинальна: страшно от сюжета, но не страшно, поскольку рядом близкий взрослый, который от всего защитит; наконец, ты в уютной постели, в знакомых стенах с закрытой дверью. Да и Бука почему-то говорит голосом мамы. Одновре­менно происходит и самоутверждение— боишься не только ты, но и человек, который значительно старше, сильнее тебя.

Аналогично и действие известной колыбельной с «волчком», который «схватит за бочок» и «утащит во лесок». Обратим внима­ние на суффиксы — не волк или волчище, а волчок; не лес, а лесок. Сюжет пугает, а поэтическая форма смягчает испуг.

Усыпить ребенка—дело серьезное. И если колыбельной было мало, в силу вступали магические заговоры. Почему ребенок все-таки не спит? Может, сглазил кто — тогда переливают воду через скобу или горящую лучину и обрызгивают этой водой мла­денца. Может, «щетинка» на спине колется — тогда в баньке попарят спинку тестом или грудным молоком, завернут в синюю тряпку и уложат спать. Кстати, чтобы избегнуть «щетинки», бе­ременная женщина не должна пинать кощек и собак. (Вообще существовало множество запретов для беременных женщин — эмбриональная педагогика имеет глубокую историю, но это от­дельная тема). Могла не давать ребенку спать и «полуночница». Чтобы от нее отвязаться, делали из лучины маленькую прялочку и вешали над зыбкой: пусть ночью сама прядет, а ребенка не трогает. Даже если подходить к подобным вещам с современно-утилитарной точки зрения, что в принципе неверно, то и в этом случае налицо положительное воздействие: мать успокаивалась, выполнив нужное (так верилось), и ее покой передавался ребенку.

Мать обычно всегда что-то приговаривает своему младенцу. Распеленает, начнет поглаживать и говорит:

Потягунюшки, порастунюшки,

Поперек толстунюшки,

А в ручки фатюнюшки,

А в роток говорок,

А в головку рааумок.

Песенка подсказывала, в какой последовательности проводить массаж, определяла его темп. Всякая подобная «пестушка» одновременно решала три задачи — развивала ребенка физически, учила его последовательно мыслить и дарила радостные эмоции: «Не от еды растет дитя, а от радости».

Для детей изобретали интересные вещи. Когда ребенок встал на ножки, но еще не пошел, его ставят в «ходалки». Два-три деревянных обруча разного диаметра монтировали рябиновыми ветвями в каркас, наподобие колокола. Нижний обруч—самого большого диаметра, он волочился по полу, не давая ребенку упасть и «доехать» до опасной границы — печки, порога. Верхний же, наиболее маленький, располагался на уровне груди, он не позволял выскользнуть (мешали ручки).

Когда малыш начинал ходить, бегать, приплясывать, нянька опять приговаривала разные «пестушки», передавая ребенку соб­ственную радость. Обнаруживая радость взрослых, он сам стре­мился повторять и повторять свои первые попытки движения. Обучали ребенка просто, даже незаметно. Элементарные истины входили в сознание естественно, без морализаторского осадка. Известные потешки типа «Сорока-ворона» (первая аллегория) намекали ребенку на необходимость трудиться, на наказание за леность, включали в обиход новые слова. Играя с пальчиками, учили счету (первому свободному теоретическому акту); хлопая ручками под «ладушки», показывали богатство языка, ибо редко встречается столь насыщенная звукоподражаниями и богатством рифмы поэзия. Частые повторы таких текстов настраивали, а иногда и провоцировали ребенка на диалог, совершенствовали его речь.

Ребенка нельзя задерживать в «колыбельном» периоде. К трем-четырем годам дети пополняют свой словарный запас, кото­рого хватает для получения информации о вещах, лежащих за пределами личного опыта. Ребенок уже относительно свободно говорит, для него становится возможной игра словом, и именно в это время ему начинают рассказывать сказки и прибаутки, чере­дуя игровые и неигровые тексты. Этот возраст — время созидания своего мира «жизни-игры», время вхождения в детскую игровую среду.

Кумулятивные прибаутки типа «Пошел козел за лыками», где строится цепочка из нескольких звеньев в строгой причинно-след­ственной связи, формируют логическое мышление, активно совер­шенствуют память. По сути, прибаутка — первый опыт по-настоя­щему серьезного абстрактного мышления. В сюжетах возникают сложные психологические коллизии («Жил-был у бабушки серень­кий козлик»); обрисовывается мир, который существует вне стен избы; ребенок знакомится с людскими пороками: трусостью («Война грибов»), жадностью, хитростью, расширяет свои про­странственные представления (звучат названия городов, сел и пр.). Например, только одна известная прибаутка знакомит его почти со всем «грибным населением» леса. Познавательные функ­ции нашли совершенное воплощение в художественной образности и композиции прибауток.

Остается сожалеть, что в наше время «пестушки», потешки, прибаутки, докучные сказки не являются активным репертуаром нянек. Лучше сохранились прибаутки-диалоги, но и они постепен­но уходят из быта, из жизни маленького ребенка.

Крестьянский ребенок в три-четыре года окончательно пере­бирался из люльки на печку и полати. На печке он часто встре­чался с отсыпающимся престарелым дедом, который вообще не охотник до всяких «бабьих сказок». Зато здесь начинаются вполне реальные рассказы в прозе—про войну, «про беды и победы». Ребенок проявлял осознанное любопытство к лубочным картин­кам, фотографиям, получал понятие о своем роде-племени, началь­ные знания о священной истории. Начатки музыкального воспита­ния через колыбельную продолжались таким образом: дед, отец сажал ребенка на колени, брал в руки гармонь или балалайку, привязывал свои пальцы к детским я начинал учить играть.

Постепенно ребенок сам становится собеседником, рассказы­вает о своих первых приключениях на улице. Он ждет праздника: ведь в праздник не только весело, но и интересно; оденут красиво. В будни ребенка одевают совсем просто—до четырех-пяти лет вообще одна длинная рубаха из грубой точи, чтобы не рвал. Когда дойдет время до штанов, то часто передний шов, который соединяет штанины, даже «е сшивают — в таком случае ребенок не будет постоянно мокрым. В праздник на мальчика вместо одной будничной рубахи наденут красную рубаху с поясом, кар­туз, даже личные «ступни». Девочку нарядят в ситцевое платье или сарафан, повяжут «а головку цветной платочек.

Ребенок не бывает идеальным, это было бы противоестествен­ным. Познание всегда связано с отрицательным опытом (таковым ею считают взрослые) и как следствие этого — с нарушением родительских запретов.

Запрет (и это хорошо знали деды) лучше обосновать. Маль­чишку, возвратившегося почти ночью, иной раз поучали таким образом:

«Смотри, как-нибудь лесового встретишь.

— А ты сам-то видел, какой он?

— Видел однажды. Ростом с березу, глазища вот какие и мутные, борода белая. Не дай Бог еще встретить».

Можно было быть уверенным, что в этом возрасте столь позд­нее возвращение не повторится. Через умелое пугание отучали и от груди. Трехлетнему ребенку прямо говорили; «И титьку и зыбку на болото Бабаю снесла».

Родители, естественно, проявляли и известную строгость: «Ка­кой ты есть батька, если ребенок тебя совсем не боится». Перво­начально следует намек. Если ребенок не понимает словесного предупреждения, отец или мать посмотрят многозначительно на матицу, за которой спрятана лозина, или на двухвостую плеть, которая вешается на видном месте в избе. Даже когда родителей нет, шалить боязно, плеть-то на место, она как бы сама по себе контролирует поведение ребенка. Когда намека оказывалось недо­статочно, «наука» внушалась с помощью «тумаков», «затрещин». В случае более серьезного проступка применялось какое-либо ору­дие наказания: «березовая каша», хворостина, ременный пояс, плетка. Такие виды наказания, как отправление в угол, запирание в чулан, оставление без обеда, применялись сравнительно редко.

В традиционном крестьянском обществе строго придерживались мнения: нельзя наказывать работой (например, за проступок сулить на завтрашний день прополку). Ребенок может начать бояться труда, а труд должен всегда совершаться в охотку.

Считали, что во всем нужна мера, иначе или покалечишь ре­бенка, или сделаешь его боязливым. Да и самому получать титул «собачливого» не очень-то хотелось. Мера выражалась главным образом в соблюдении довольно строгой градации наказания. Если ребенок проявлял старание, делал что-то на пользу семье, но этим испортил дело (убрал несозревшие еще плоды, слишком мелко наколол дрова, хотел принести воду, да разлил в горнице ведро), за это полагалось просто выговорить. Если же ситуация выражалась в мокрых штанах, грязной одежде, опрокинутой стряпне, или, скажем, ребятишки зашли в избу в грязной обуви, расхохотались в церкви, заигрались и слегка запоздали, тогда могла последовать и затрещина. Ну, а если ребенок что-то украл, проявил хулиганство и испортил чей-то труд (что-либо поджег, продырявил лодку соседа-драчуна и т. п.), оставил маленького, ушел в 'непозво,ченное место (на дальнее озеро, где берега боло­тистые), потоптал огород — за это могла случиться и порка. В некоторых случаях, когда ребенок сам раскаивался, считали — «пусть изревется», - и хулить не следует.

Можно привести конкретный пример из практики «тра­диционного наказания». Дети новгородского крестьянина Алексея Матвеевича Алексеева, родившегося в 1870 г., помнят (за исклю­чением щелчков ложкой, если зазеваешься или посмотришь в окно во время обеда) такой случай наказания. Девочки помогали матери в пост ткать холсты — подавали нитки, а в это время загуляла корова. Мать сама повела ее к быку. Отец увидел, что мать одна ведет такую корову, и, возвратившис, домой, стегнул дочку. Самое главное, что после этого ребенок переживал только о своем невнимании к матери: ведь даже любимый и совершенно не «драчливый» отец не сдержался.

Как видим, меру наказания больше всего определял критерий «специально или не специально». К тому же, обычным было и такое: если отец и «почикает ладонью по заду», то мать пожалеет; если мать даст шлепка, то отец должен вернуть ребенка из «нака­занного состояния».

Справедливо полагали, что нельзя постоянно находиться с детьми в напряженных отношениях. Дети будут бояться — не будет любви, не будет любви — не будет примера, а родительский пример — «важное дело, через него все идет». Через пример, через ласку, поощрение и воспитывался трудолюбивый человек.

Конечно, ребенка поощряли. Покупали ему подарки (в основ­ном, сладости), игрушки. Бывало, взрослые пускались и в детскую игру. Но поощрения, как и наказания, имели свои границы. По мнению (очень верному) крестьян, игрушек не должно быть много — это не способствует воспитанию бережливости и может вызвать ревность братьев и сестер. Нельзя постоянно одаривать сладким — нивелируется чувство подарка, и он не будет приносить радость.

Тонкое сочетание таких истин формировало особое мировос­приятие у ребенка, и он входил в мир деревенской улицы знаю­щим определенные общественные законы и правила.

Таким образом, родительский уход готовил одновременно и к взрослой жизни, и к свободному вхождению в «детский мир».