18 Искажение сетчаточных изображений. Инвертированное зрение.

Инвертированное зрение

Стрэттон показал, что при длительной инвер­сии сетчаточных изображений к испытуемому по­степенно возвращается способность видеть мир в пра­вильной ориентации (Stratton, 1896; 1897). Однако, спустя тридцать лет, американский психолог Иверт, повторив эксперимент Стрэттона, не наблюдал адап­тации ни у одного из своих испытуемых (одним из испытуемых был сам Иверт). И это несмотря на то, что его эксперимент длился около двух недель, т. е. в полтора раза больше, чем у Стрэттона (Ewert, 1930). Так возникла проблема адаптации к инвертирован­ному зрению. Последующие попытки внести ясность в эту проблему не принесли ничего нового. Прове­денные в американских университетах два длитель­ных эксперимента по адаптации к инверсии укрепи­ли скепсис бихевиорально ориентированных психо­логов относительно возможности перцептивной адаптации к инверсии (Petterson, Petterson, 1938; Snyder, Pronko, 1952). В то же время австрийский психолог Колер, имевший гештальтистскую ориентацию, ра­ботая с инвертированным зрением, полностью под­твердил выводы Стрэттона о возможности перцеп­тивной адаптации (Kohler, 1964).

Внимательный анализ экспериментальных днев­ников, которые велись этими авторами во время проведения хронических экспериментов, позволил нам обнаружить следующие примечательные факты (Логвиненко, 1974, б). Во-первых, ход перцептивной адаптации, как он открывался испытуемым во вре­мя хронического эксперимента, был одинаков во всех экспериментах независимо от того, какой оконча­тельный вывод делался экспериментатором относи­тельно исхода эксперимента. Во-вторых, по мере адаптации к инверсии испытуемые теряли способ­ность оценивать ориентацию своих зрительных об­разов. Иными словами, испытуемые в ходе опыта затруднялись с ответом на прямой вопрос о том, как они видят мир — правильным или перевернутым. Это обстоятельство выглядит по меньшей мере стран­ным, ибо речь идет не о каких-то нюансах в зри­тельной картине, а о ее ориентации относительно вертикали. В-третьих, даже авторы, по мнению ко­торых их эксперименты завершились полной перцеп­тивной адаптацией, опускали в своих дневниках та­кой важный момент, как собственно наступление правильного видения. Складывается впечатление, что правильное видение у их испытуемых появлялось постепенно. Однако трудно себе представить процесс, в ходе которого постепенно и незаметно для испы­туемого изменяется вертикальная ориентация зрительной картины на противоположную. В-четвертых, почти все исследователи указывали на то, что при­стальное вглядывание в зрительную картину, ее ин­троспективный анализ позволяли все-таки обнару­жить перевернутость визуального поля даже в кон­це длительного адаптационного периода. В свете это­го факта становится понятным, почему те авторы, которые брали за критерий адаптации исчезнове­ние каких бы то ни было признаков перевернутос­ти, делали вывод об отсутствии адаптации (Ewert, 1930; Petterson, Petterson, 1938; Snyder, Pronko, 1952), а авторы, придерживавшиеся более широкого тол­кования понятия образ, считали общее впечатле­ние "естественности", "нормальности" визуального мира достаточным основанием для утверждения о полной перцептивной адаптации (Stratton, 1896; Kohler, 1964).

Поскольку предыдущие исследователи инверти­рованного зрения оставили больше вопросов, чем получили ответов, нами было предпринято собствен­ное исследование инвертированного зрения и про­ведено несколько хронических экспериментов (Лог­виненко, 1974, а; Логвиненко, Жедунова, 1980, 1981). Оказалось, что феноменология инвертированного зрения слишком сложна для традиционного поня­тийного аппарата психологии зрительного восприя­тия. Поэтому изложение собственного понимания психологического механизма адаптации мы предва­ряем анализом тех изменений, которые вносит в зре­ние инвертоскоп.

Начнем с того, что инвертоскоп ограничивает оптическое пространство (в наших экспериментах его размеры составляли 25°хЗО°) и инвертирует его. По­скольку инвертоскоп обычно крепится на голове испытуемого так, чтобы его оптическая ось совпа­дала с главным эгоцентрическим зрительным направ­лением, то инверсия оптического пространства при­водит к инверсии зрительного пространства. Одна­ко, помимо изменения ориентации зрительного про­странства, инверсия оптического пространства вы­зывает ряд других изменений в восприятии.

Во-первых, инверсия эгоцентрических зритель­ных направлений приводит к потере константности видимого положения объектов. Причина этого кро­ется в том, что вертикальное смещение головы на некоторый угол а в обычных условиях вызывает сме­щение сетчаточного изображения на такую же угло­вую величину, но в противоположном направлении, т. е. на угол –  , в то время как при инверсии — на угловую величину и в том же направлении (т. е. на угол а). Константность видимого положения обес­печивается тонким механизмом компенсации сет­чаточных смещений изображения, вызванных соб­ственными движениями наблюдателя. Инверсия из­меняет знак сетчаточного смещения и компенсиру­ющий сигнал увеличивает вдвое изменение видимо­го положения предмета вместо того, чтобы уничто­жить его, что и переживается в виде отчетливых сме­щений зрительных образов, сопровождающих дви­жения головы наблюдателя. Интересно отметить, что константность зрительных направлений сохраняет­ся, если инвертоскоп крепится на голове, ибо в этом случае движения глаза вызывают то же самое сме­щение сетчаточного изображения, как и без инверсии. Однако если инвертоскоп поместить непосред­ственно на глазное яблоко, константность зритель­ных направлений будет нарушена (Smith, 1971).

Итак, при инвертированном зрении теряется константность видимого положения предметов (что отмечалось всеми исследователями, начиная со Стрэттона), и эта утрата является естественным след­ствием изменения связи между собственными сме­шениями головы и соответствующими смещениями сетчаточного изображения.

Во-вторых, мы обнаружили, что при инверти­рованном зрении исчезает также и константность видимой формы (Логвиненко, Столин, 1973). Утрата константности видимой формы при инвертирован­ном зрении может быть следствием потери констант­ности видимого положения объектов. Действитель­но, константность видимой формы предполагает кон­стантность видимого наклона. При инвертированном зрении константность видимого наклона (как раз­новидность видимого положения) теряется: наклон головы сопровождается изменением видимого накло­на объектов. Так, в частности, испытуемые всегда отмечают, что при ходьбе земля колышется в такт шагам, а при наклоне головы вздыбливается. Земной поверхности, попадающей в поле зрения, можно по желанию придать практически любой видимый на­клон.

Нами было проведено измерение константнос­ти видимой формы в двух условиях. В одном случае наклон объекта, видимая форма которого подлежа­ла измерению, осуществлялся вдоль горизонтальной оси вращения, в другом случае — вдоль вертикаль­ной. Поскольку утрату константности видимого на­клона при инверсии вызывали лишь вертикальные движения головы, то в первом случае константность видимой формы должна была нарушаться, а во вто­ром – нет. Если же причина нарушения констант­ности видимой формы не в потере константности видимого наклона, то результаты измерения констант­ности видимой формы в обоих условиях будут иден­тичны. Именно это и имело место в действительнос­ти (Логвиненко, Жедунова, 1980). Результаты экспери­мента говорят о том, что утрата константности ви­димого положения объектов при инверсии не явля­ется непосредственной причиной падения констант­ности видимой формы. Ранее нами было показано, что этой причиной не может быть ни редукция оп­тического пространства, ни сам факт использова­ния оптического приспособления. Действительно, если в эксперименте заменить в инвертоскопе приз­мы Дове простыми стеклянными призмами, то па­дения константности восприятия видимой формы не наблюдается. Статистически значимых различий меж­ду коэффициентами константности, измеренными без инвертоскопа, и с инвертоскопом с прямоуголь­ными призмами, не дающими инверсии, не было (Логвиненко, Столин, 1973).

В-третьих, все исследователи инвертированного зрения, начиная со Стрэттона, указывали на кар­тинность, нереальность, иллюзорность визуального пространства при инверсии, "...и хотя все эти обра­зы, – писал Стрэттон, имея в виду образы при ин­вертированном зрении, – были четкими и опреде­ленными, они вначале не производили впечатления реальных вещей, подобно объектам, которые мы видим при нормальном зрении, а выглядели неуме­стными, фальшивыми или иллюзорными образами (курсив Стрэттона. — А. Л.), помещенными между наблюдателем и самими объектами или вещами" (Stratton, 1896. Р. 613). При чтении дневника, кото­рый Стрэттон вел по ходу своего эксперимента, об­ращает на себя внимание настойчивость, с которой им подчеркивается нереальность образов инвертиро­ванного зрения. В нормальных условиях мы видим предметы, а при инверсии переживаем наличие об­разов — так можно было бы резюмировать его на­блюдения.

B-четвертых, инвертоскоп создает инверсию об­раза в зрительном пространстве относительно его собственных координат, но не затрагивает ориента­ции самого зрительного пространства в координатах видимого мира. Сразу после надевания инвертоско­па зрительное пространство выглядит уплощенным (нечто среднее между плоскими фигурами и объем­ными телами); нереальным, отчужденным от испы­туемого. Зрительное пространство локализуется, как некая картинка, между испытуемым и предметами в осознаваемом мире. Причем ориентация этой кар­тинки всегда такова, что она перпендикулярна от­носительно главного эгоцентрического зрительного направления. Если испытуемый смотрит вниз и его главное эгоцентрическое зрительное направление перпендикулярно плоскости пола (т. е. составляет с земной поверхностью угол "-90°"), то картинка зри­тельного пространства параллельна полу. Инвертос­коп инвертирует эту картинку относительно главно­го эгоцентрического зрительного направления, но не относительно вертикали в амодальном простран­стве. Заметьте, что в этом случае для правильного видения (если под правильны» видением понимать правильную ориентацию зрительных образов отно­сительно вертикали в амодальном пространстве) не нужна никакая адаптация, поскольку при главном эгоцентрическом зрительном направлении в "-90°" правильное видение имеет место сразу после наде­вания инвертоскопа. Это же можно сказать и для глав­ного эгоцентрического направления в "+90°".

Анализ и сопоставление перечисленных особен­ностей восприятия, возникающих вслед за надева­нием инвертоскопа, убеждают в том, что инверсия приводит к разрушению видимого мира. Иными сло­вами, при инверсии воспринимаются зрительное пространство и видимое поле, а восприятие види­мого мира оказывается невозможным. В этом случае перцептивная адаптация, если она вообще наступа­ет, может происходить либо в виде изменения ори­ентации видимого поля (а следовательно, и зритель­ного пространства), либо в виде построения нового видимого мира на основе инвертированного зритель­ного пространства. Проведенные эксперименты с длительной адаптацией к инверсии убеждают в том, что адаптация происходит в форме построения но­вого видимого мира.

В свете такого подхода к решению проблем инвертированного зрения возможно непротиворечи­вое истолкование его особенностей и многих слож­ных вопросов, перед которыми останавливались преж­ние исследователи. Действительно, поскольку зри­тельное пространство и видимое поле строятся в соответствии с проекционными (т. е. угловыми) отношениями, то переход от восприятия видимого мира к восприятию зрительного пространства и ви­димого поля неизбежно должен сопровождаться ут­ратой константности восприятия во всех ее прояв­лениях и стабильности видимого мира. Становится понятной противоречивость наблюдений прежних авторов, которые, с одной стороны, утверждали, что временами их испытуемые видели правильно, а с другой стороны, отмечали, что при интроспектив­ной установке впечатление правильности исчезало, и визуальная картина вновь выглядела перевернутой. Так и должно было быть, ибо интроспективная ус­тановка, как отмечал еще Гибсон, всегда способ­ствует переходу от восприятия видимого мира (ко­торый к концу адаптации восстанавливался и был правильно ориентирован) к восприятию видимого поля (которое в течение всего времени оставалось инвертированным).

Проведенные нами исследования адаптации к инвертированному зрению показали, что по ходу эксперимента возникали и сменяли друг друга три стратегии адаптации (Логвиненко, 1974, а; 1976).

Вначале испытуемый игнорировал свое перевер­нутое зрительное пространство и старался вести себя так, словно он находится в темноте. Поначалу и осо­бенно тогда, когда он находился среди знакомых предметов, эта стратегия поведения себя оправды­вала. Однако уже к концу первого дня испытуемым пришлось отказаться от этой стратегии, поскольку тускнели образы памяти и испытуемый часто не мог вспомнить, где находится дверь или стол, или ка­кой-либо еще нужный ему предмет, тем более, что эта стратегия была вовсе неприемлема в незнако­мом окружении.

Затем испытуемые начали строить свои движе­ния так, чтобы они выглядели правильными в их зрительном пространстве. При этом их движения выглядели вычурными и лишенными смысла. Напри­мер, для того чтобы взять чашку, испытуемый вво­дил руку в поле зрения так, чтобы она выглядела правильно ориентированной в зрительном простран­стве. Но, поскольку чашка выглядела перевернутой, ему приходилось выворачивать руку причудливым образом. В конечном счете все кончалось тем, что содержимое чашки расплескивалось, как только она покидала поле зрения. Эта стратегия не могла при­вести к адаптации, поскольку ее последовательное проведение означало бы полный разрыв с логикой предметного мира.

Третья стратегия, завершившаяся перцептивной адаптацией, связана с транспозицией визуальной позиции наблюдения. Мы уже отмечали, что инвер­сия зрительного пространства, которая вызывается инвертоскопом, не затрагивает ориентацию самого зрительного пространства относительно тела наблю­дателя в амодальном пространстве, которая опреде­ляется склонением взора. Действительно, если скло­нение взора равно "-90°" (линия взора перпендику­лярна полу), зрительное пространство видится вни­зу, и его ориентация совпадает с ориентацией пола. В этой ситуации инвертоскоп обращает ориентацию зрительного пространства в направлении "вперед – назад", а не в направлении "вверх — вниз", как при нулевом склонении взора (т. е. при линии взора, па­раллельной полу).

Заметьте, когда линия взора перпендикулярна поверхности пола, достаточно вообразить, что вы смотрите как бы с другой стороны, и ваше зритель­ное пространство будет выглядеть правильно ориен­тированным в амодальном пространстве. При этом вы как бы совершаете перенос (транспозицию) по­зиции, с которой вы наблюдаете зрительное про­странство. Эта операция (транспозиция виртуальной позиции наблюдения) и лежит в основе перцептив­ной адаптации к инвертированному зрению. Пона­чалу она возможна лишь для углов склонения взора, близких либо к "-90°", либо к "+90°". Затем транспо­зиция удается испытуемым и при меньших (по абсо­лютной величине) склонениях взора, т. е. область всех возможных значений склонения взора распадается на две области — область инвертированного и об­ласть правильного видения. Границы этих областей задают две критические величины склонения взора —   и  . Если склонение взора а заключено в преде­лах , то видение инвертировано, если скло­нение взора лежит вне этого интервала, видение правильное. Перцептивная адаптация происходит в виде сужения области инвертированного видения, т. е. в ходе адаптации   и   стремятся к нулю. На рис. 1 представлен график зависимости величины области инвертированного видения как функции чистого адаптационного времени. Определение границ обла­сти инвертированного видения происходило с по­мощью перемещения по вертикальной стене стрел­ки. Испытуемый должен был отметить момент, ког­да ориентация стрелки изменилась. С помощью пси­хофизического метода границ (Guilford, 1954) опре­делялись границы   и  .

Константность восприятия видимой формы в ходе эксперимента восстанавливается и достигает исходного (доэкспериментального) уровня.

В то время как некоторые авторы высказывают сомнения относительно перцептивной адаптации к инверсии, все исследователи единодушны в том, что моторная адаптация безусловно происходит. В этом убеждают как наблюдения за поведением испытуе­мых, так и тестирование зрительно-моторных коор­динации, которые велись в ходе хронических экспе­риментов. Иногда высказывалось мнение, что во время адаптации к инверсии испытуемый заново про­ходит весь путь, который совершает младенец, ов­ладевая зрительно-моторными навыками. Иными словами, во время адаптации формируется заново весь алфавит зрительно-моторных реакций. Предель­ное выражение эти взгляды находят в точке зрения, согласно которой в ходе адаптации к инверсии про­исходит моторное научение и после этого вопрос о перцептивной адаптации теряет смысл (по крайней мере, для внешнего наблюдателя) и невозможно отличить моторно адаптировавшегося испытуемого и обычного человека. Суть этой позиции в том, что моторная адаптация ведет за собой перцептивную. На наш взгляд, факты говорят об обратном — пер­цептивная адаптация ведет за собой моторную. Дей­ствительно, во-первых, моторная адаптация совер­шается довольно быстро, во-вторых, происходит перенос успешности выполнения на чрезвычайно широкий класс не встречавшихся прежде в ходе адап­тации зрительно-моторных задач, в-третьих, отсут­ствует последействие, которое могло бы проявиться в виде дезорганизации моторного поведения после удаления призм. И, наконец, в одном из наших хро­нических экспериментов было показано, что суще­ствуют простые зрительно-моторные задачи, в ко­торых адаптации не было в течение всех 145 ч экспе­риментального времени (Логвиненко, Жедунова, 1980). Ввиду важности этого факта для понимания психи­ческого механизма адаптации, рассмотрим его бо­лее детально.

Задача испытуемого заключалась в попадании металлической стрелкой в пробковый круг, разде­ленный на 20 секторов. Секторы нумеровались од­ной из четырех букв в соответствии со сторонами света (Ю, 3, С, В) и цифрой (1, 2, 3, 4, 5). Испыту­емому называли номер сектора, и он должен был попасть в этот сектор круга, метнув в него стрелку. На круге никаких отметок, надписей и прочих зна­ков, позволяющих идентифицировать верх, низ, право и лево, не было. Испытуемого просили оце­нить успешность каждого попадания, т. е. сказать, удалось ли ему правильно попасть в цель. Однако ему не сообщалось, попал ли он на самом деле туда, куда требовалось. Оказалось, что оценка успешнос­ти попадания со стороны экспериментатора и со стороны испытуемого отличалась, у них были раз­ные критерии оценки. Критерий экспериментатора – это объективный критерий. Если испытуемого про­сили попасть, скажем, в сектор С1, то правильным считалось попадание, при котором стрелка действи­тельно попадала в сектор С1, в то время как испы­туемый считал, что он попал правильно, если стрел­ка оказывалась в секторе Ю1. Таким образом, со­гласно критерию испытуемого, правильное попада­ние будет в том случае, если испытуемый видел, что он попал в тот сектор, куда он и намеревался по­пасть. В ходе эксперимента испытуемый довольно быстро достигал безошибочного попадания, одна­ко, по своему собственному критерию. По критерию экспериментатора, успешность попадания даже в конце эксперимента практически не превышала 20–30% (Логвиненко, Жедунова, 1980). Это означает, что в рамках задачи попадания в цель испытуемый остал­ся на уровне второй стратегии адаптации. Следует сказать, что в этом же эксперименте использовались и другие, более традиционные тесты зрительно-мо­торных координации, в которых испытуемый демон­стрировал полную моторную адаптацию. Кроме того, все наши испытуемые к концу адаптационного экс­перимента ездили на велосипеде, поднимались по лестнице и т. п. Поэтому не может быть никаких со­мнений в том, что у них произошла полная мотор­ная адаптация в широком смысле слова.

На наш взгляд, адаптация к инверсии является разновидностью перцептивного научения, однако, этот процесс существенно отличается от перцептив­ного научения в раннем детском возрасте. Широкое распространение получила точка зрения об идентич­ности этих процессов (Epstein, 1967).

Процесс адаптации понимается как образова­ние новых нервных связей, которые приходят на смену старым, имевшим место до адаптации. Этот взгляд нашел свое выражение и в самой процедуре адаптации, которая у всех исследователей имела не­прерывный характер. Все экспериментаторы прини­мали специальные меры предосторожности во из­бежание попадания света в глаза испытуемым, ми­нуя инвертоскоп, на протяжении всего многоднев­ного эксперимента. Однако это вовсе не является необходимым для адаптации. В одном из наших экс­периментов периоды инвертированного зрения были равномерно распределены между периодами нор­мального зрения. Испытуемый носил четыре часа инвертоскоп в первой половине дня, затем инвер­тоскоп снимался на два часа, после чего следовал еще один четырехчасовой период инвертированно­го зрения во второй половине дня. Затем инвертос­коп вновь снимался — теперь уже до утра следую­щего дня. Оказалось, что в этих условиях возможна полная перцептивная адаптация. Более того, она протекает совершенно аналогично адаптации при непрерывном ношении инвертоскопа (Логвиненко, Жедунова, 1981). Константность восприятия формы, измерявшаяся в периоды инвертированного зрения, вначале упала, а затем постепенно возвратилась к доэкспериментальному уровню. Измерения, прово­дившиеся в периоды нормального зрения, практи­чески соответствовали доэкспериментальному уров­ню. Область инвертированного видения постепенно уменьшалась с течением адаптационного времени, так же как в предыдущих экспериментах с непре­рывной адаптацией к инверсии. Аналогичная кар­тина имела место и с успешностью попадания в зрительную цель. К середине эксперимента испыту­емый, по субъективному критерию, достигал по­чти безошибочного попадания, в то время как, с точки зрения экспериментатора, успешность попа­дания не превышала в среднем 30%. Измерявшаяся во время двухчасовых интервалов нормального зре­ния успешность попадания практически не отлича­лась от успешности попадания, которую испытуе­мый демонстрировал до эксперимента.

Все это говорит о том, что в ходе перцептивной адаптации возникает новое восприятие как некое новообразование не вместо прежнего восприятия, а наряду с ним. Человек овладевает способностью стро­ить правильно ориентированный видимый мир по инвертированному зрительному пространству, но при этом он не теряет способности воспринимать види­мый мир и без инвертоскопа.

Зрение без сетчатки

Изучение восприятия при оптических трансфор­мациях сетчаточного изображения привело к поста­новке ряда фундаментальных теоретических проблем в психологии познавательных процессов. Прежде все­го возникает вопрос о том, каковы адаптивные воз­можности зрительной системы. Создается впечатле­ние, что сколь угодно сложные пространственные трансформации сетчаточных изображений могут быть преодолены в процессе адаптации. Иными словами, информация, необходимая для построения адекват­ного предметного образа, может быть извлечена из сколь угодно сильно трансформированного сетчаточ­ного изображения. Возникает соблазн поставить про­блему следующим образом: а является ли вообще не­обходимым собственно сетчаточное изображение для построения адекватного зрительного образа? Совре­менная психология восприятия располагает экспе­риментальными данными, которые наводят на мысль о том, что ответ на поставленный вопрос может быть отрицательным. На первый взгляд, предположение о том, что зрение возможно без сетчатки, кажется фантастичным, если не абсурдным. Однако успехи в области зрительного протезирования заставляют по иному отнестись к этой проблеме.

Попытки вернуть зрение слепорожденным или утратившим его в результате травмы разворачивают­ся в настоящее время в двух направлениях. Во-пер­вых, интенсивно исследуются центральные (корко­вые) фосфены. Известно, что если подвергнуть пря­мому электрическому раздражению нейроны 17-го поля коры больших полушарий, пациент будет пе­реживать световые вспышки (фосфены), простран­ственная локализация которых строго определяется местоположением нейрона. Идея состояла в том, чтобы, используя электростимулятор, задавать кон­фигурацию фосфенов, соответствующую форме объекта, и тем самым вернуть пациенту возможность зрительно различать предметы. В силу ряда причин существенного продвижения в этом направлении получено не было. Второй путь — метод зрительно-тактильной замены — оказался более удачным. Суть этого подхода состоит в создании "кожного зрения". В общих чертах метод заключается в следующем. На спине или животе пациента крепится матрица виб­ротактильных датчиков. Элементом этой матрицы яв­ляется датчик, который наносит легкий механи­ческий удар с определенной частотой. Сила удара и частота подбираются с таким расчетом, чтобы так­тильные ощущения при длительной вибростимуля­ции были достаточно комфортны и не подвергались адаптации. С помощью вибротактильной матрицы можно создавать пространственные узоры тактильных ощущений, которые мы будем называть паттерна­ми. Паттерны формируются с помощью телевизион­ной камеры. Интенсивность вибротактильного удара кодирует яркость в соответствующей точке простран­ства. Проводя аналогию с телевидением, можно ска­зать, что изображение с телевизионной камеры по­дается не на экран электронно-лучевой трубки, а на поверхность кожи испытуемого.

Первые впечатления испытуемого, снабженно­го такой системой, сводятся к ощущениям щекотки.

Однако спустя некоторое время это переживание сме­няется отчетливым ощущением конфигураций, зада­ваемых матрицей. Испытуемый начинает отличать вер­тикальную линию от горизонтальной, возникает спо­собность опознавать некоторые элементарные фигу­ры. Наиболее важная особенность этих ощущений, которая проявляется после некоторого периода адап­тации, состоит в том, что они перестают переживать­ся как тактильные ощущения, локализованные на границе тела и окружающего пространства, а объек­тивируются и выносятся вовне.

Большой интерес представляют записи аспиран­та философского факультета Нью-Йоркского универ­ситета Гварниеро, слепого от рождения, который в течение трех недель адаптировался к тактильному "зре­нию" (Guarniero, 1974). Прежде всего, обращает на себя внимание та настойчивость, с которой он подчерки­вает "нетактильный" характер переживаемых образов. "Хотя стимулировалась лишь соматосенсорная кора," — пишет он, — "тем не менее переживаемое качество ощущений никак нельзя назвать качеством, прису­щим тактильным ощущениям. Вместо того, чтобы вво­дить новое слово, или употреблять такие слова, как "осязание" или "прикосновение", я буду пользоваться словом "видеть" для описания того, что я ощущал" (Guarniero, 1973. Р. 101). Записи Гварниеро во многом напоминают дневники самонаблюдений, которые вели испытуемые в экспериментах с хронической адапта­цией к оптическим трансформациям. Они представ­ляют систематический отчет о том, как происходило перцептивное научение в этой ситуации, т. е. как вос­станавливалась способность адекватно воспринимать предметный мир.

Ощущения, как уже отмечалось выше, лишь в первые часы адаптации были локализованы на по­верхности кожи. Вначале на основе этих ощущений испытуемый мог судить лишь о том, движется образ объекта или нет. Поскольку перемещение паттерна могло быть вызвано двумя причинами, — с одной стороны, перемещением объекта, с другой сторо­ны, перемещением телевизионной камеры, укреп­ленной на голове испытуемого, т. е. перемещением самого испытуемого, — в начальном периоде адап­тации испытуемый не мог отличить движение объекта от собственных перемещений. Однако первое, чему он научился в ходе адаптации, было именно это раз­личение. Интересно отметить, что вначале испытуе­мый сознательно ожидал перемещение паттерна в противоположную сторону во время собственных движений. В дальнейшем эта деятельность сворачи­валась, автоматизировалась, и испытуемый просто переживал объект неподвижным при его сканиро­вании телевизионной камерой.

Достижение стабильности нового перцептивно­го мира позволило перейти к решению следующей важной задачи: симультанному опознанию объекта. Длительное время испытуемый опознавал предметы "атомистически", т. е. после продолжительного ска­нирования. Попытки ускорить формирование симультанного восприятия состояли в следующем. Испыту­емому назывался объект, затем он экспонировался, а после этого испытуемому предлагали ознакомить­ся с ним при помощи рук. Иногда порядок изменя­ли: сперва знакомство с предметом посредством активного осязания, затем "рассматривание" его телекамерой. Ни первый, ни второй путь успеха не при­несли. Испытуемый никогда не опознавал "зритель­но" объект, который прежде не встречался в его но­вом "зрительном" опыте, даже после осязательного знакомства с ним. "Мне так и не удалось установить какую-нибудь связь между тем, как нечто "выглядит", и тем, как я ощущаю это нечто посредством осязания. Это не удавалось ни на этой стадии, ни позже. По­скольку мне не удалось опознать предмет, который я "видел", как тот самый, который известен мне по ося­занию, мне понадобилось некоторое время, чтобы свя­зать название вещей и их новые образы" (Guarniero, 1974. Р. 102). К сожалению, процесс возникновения симультанного восприятия так и остался непонятым. Гварниеро лишь констатировал, что предметы, часто появляющиеся в его новом зрительном опыте, спус­тя некоторое время начинали опознаваться по неко­торым характерным признакам.

Необходимо отметить, что новый перцептивный опыт, о котором шла речь выше, испытуемый при­обретал в особых экспериментальных условиях. Объекты экспонировались на белом экране, благо­даря чему достигался высокий уровень контраста, необходимый для успешного выделения "фигуры из фона", причем экран располагался всегда на одном и том же расстоянии от испытуемого.

Следующим усложнением обучения, которое приближало ситуацию еще на один шаг к нормаль­ным условиям работы зрительной системы, было введение в телекамеру объектива с переменными фокусным расстоянием и оптической силой. Это да­вало возможность испытуемому увеличивать и умень­шать изображение предмета и его частей по своему усмотрению. При постоянном "поле зрения", кото­рое создавала телекамера, это означало, что у испы­туемого возникла новая сложная перцептивная за­дача: по изменяющейся величине паттерна научить­ся судить об истинной величине объекта. Для ов­ладения навыками константного восприятия вели­чины предмета испытуемому потребовался лишь один час тренировки с новой камерой. В дальнейшем оп­тическое "увеличение" объекта широко использова­лось испытуемым для "подчеркивания" существен­ных признаков при опознании мелких объектов.

По достижении константного восприятия перед испытуемым была поставлена задача на восприятие относительной дистанции. Так, к примеру, экспо­нировалась ваза с двумя цветками, и испытуемого просили указать, какой из цветков (правый или ле­вый) был более удален от испытуемого. Овладение адекватным восприятием относительной удаленно­сти строилось на основе таких зрительных призна­ков, как величина паттерна объекта и перекрытие: объекты, контуры паттернов которых прерываются паттернами других объектов, виделись более удален­ными, нежели последние. Восприятие абсолютной удаленности объекта происходило на основе таких признаков, как величина паттерна и уровень объекта над горизонтом. Последнее означает, что те объек­ты, которые располагались в "поле зрения" выше, нежели другие, виделись как более удаленные по сравнению с последними. Формирование описанных выше действий по овладению признаками удален­ности вначале проходило в форме развернутых осоз­нанных умозаключений, а затем этот процесс сво­рачивался, и возникало впечатление непосредствен­ного восприятия. "Вначале, — отмечает Гварниеро, — связь удаленности с приподнятостью в "поле зре­ния" была результатом осознанной дедукции с моей стороны, но вскоре я перестал осознавать, что со­вершаю такую дедукцию" (Guarniero, 1974. Р. 103).

Следующим этапом адаптации было овладение еще одной формой константности восприятия: пер­манентностью образа. Дело в том, что до сих пор объекты экспонировались в строго определенном и всегда постоянном положении. Так, для испытуемо­го не составляло труда опознать игрушечную лошадь, если она экспонировалась в профиль. Однако труд­ности возникли, когда он впервые увидел игрушку в фас. Несмотря на значительный прогресс в этой области, все же полностью преодолеть эти трудно­сти испытуемому так и не удалось до конца адапта­ции. Преодолению этих трудностей и научению спо­собам константного восприятия формы способство­вали упражнения с вращающимся диском. Задача состояла в том, чтобы установить истинную форму объекта по эллиптическому паттерну.

Заключительная стадия адаптации была посвя­щена формированию координации "камера — рука", которые являются аналогом координации "глаз — рука" и лежат в основе точностных движений, без которых немыслима активная деятельность испыту­емого. Вначале испытуемый научился осознавать и константно воспринимать части своего тела, и в ча­стности руки. Затем происходило обучение попада­нию рукой в цель, схватыванию предмета и т. п. Ос­воением "глазо"-двигательных координации заверши­лось трехнедельное обучение испытуемого кожному зрению. В заключение приведем резюмирующее за­писи Гварниеро высказывание, дабы еще раз под­черкнуть отсутствие какой-либо метафоричности в понятии "кожное зрение". "Как я уже отмечал в нача­ле данной статьи, — пишет Гварниеро, — я употреб­лял слово "видеть" за неимением лучшего. Это не прос­то трудность лексического, словарного характера, это — понятийная трудность. Очень скоро после того, как я овладел навыками сканирования, я перестал чувст­вовать, что ощущения находятся на моей спине и все менее и менее осознавал вибротактильные датчики в момент их контакта с моей кожей. В это самое время предметы приобрели верх и низ, правую и левую сто­роны, однако глубина отсутствовала — они существо­вали в упорядоченном двухмерном пространстве, точ­ное местоположение которого еще оставалось неопре­деленным" (Guarniero, 1974. Р. 104).

В зрительном характере образов, которые при­обрел Гварниеро, убеждают и некоторые экспери­менты, которые проводились в ходе обучения (Bach-y-Rita et al., 1975). Экспозиция состояла из четырех точек, образующих вершины квадрата. Точки вспы­хивали попарно с некоторым временным интерва­лом, причем пара состояла из точек, лежащих на одной диагонали квадрата. Неадаптированные испытуемые воспринимали эту экспозицию как иллюзор­ное перемещение двух точек либо в вертикальном, либо в горизонтальном направлении. Испытуемые же, имевшие опыт кожного зрения, переживали такие же иллюзорные феномены, как и зрячие, которым экспонировались эти стимулы на экране осциллос­копа, а именно: некоторые сообщали о спонтанных реверсиях направления видимого движения, неко­торые же испытуемые видели вращающуюся линию с неподвижным центром, что напоминало враще­ние крыльев ветряной мельницы. Ясно, что возник­новение такого рода "зрительных иллюзий" не сво­дится лишь к тактильным ощущениям с последую­щей сознательной дедукцией.

Более того, после обучения кожному зрению у пациентов возникали некоторые классические зри­тельные иллюзии. Так, можно было наблюдать изве­стную иллюзиюводопада. Экспонировался вращаю­щийся барабан с нанесенными на его стенки верти­кальными черными полосами. Спустя 30 с барабан останавливался, и некоторые испытуемые сообща­ли, что вертикальные полосы видятся как бы дви­жущимися в противоположную сторону.