На правах рукописи

ТИХОМИРОВ Борис Николаевич

РЕЛИГИОЗНЫЕ АСПЕКТЫ ТВОРЧЕСТВА

Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО.

ПРОБЛЕМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ, КОММЕНТИРОВАНИЯ,

ТЕКСТОЛОГИИ

Специальность 10.01.01 – Русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук

Петрозаводск

2006

Работа выполнена в Санкт–Петербургском ГУК

Литературно–мемориальный музей Ф. М. Достоевского

Научный консультант: доктор филологических наук

главный научный сотрудник

ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН

В. Е. ВЕТЛОВСКАЯ. 

Официальные оппоненты: доктор филологических наук

профессор

В. А. Викторович

доктор филологических наук

профессор

В. В. Дудкин

доктор филологических наук

профессор

Г. К. Щенников

Ведущая организация: Российский государственный

педагогический университет

имени А. И. Герцена

Защита состоится 28 ноября 2006 года в 11 час. 30 мин. на заседании Диссертационного совета ДМ 212.190.04 по филологическим наукам при Петрозаводском государственном университете по адресу: 185910, Республика Карелия, г. Петрозаводск, просп. Ленина, 33.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Петрозаводского государственного университета

Автореферат разослан 2006 г.

Ученый секретарь Диссертационного совета

кандидат филологических наук Н. А. Тарасова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ДИССЕРТАЦИОННОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Выбор религиозных аспектов творчества Достоевского в качестве предмета диссертационного исследования обусловлен современным состоянием науки о писателе, стратегическими задачами ее внутреннего развития, серьезными сложностями методологического характера, которые возникают при решении этих задач. Религиозная проблематика, бесспорно, подлинный центр художественной вселенной Достоевского. Излагая весной 1870 г. в письме А. Н. Майкову масштабный замысел «Жития великого грешника», явившийся, по выражению П. М. Бицилли, «творческим лоном», из которого вышли все последующие романы писателя – «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», Достоевский писал, что «главным вопросом», организующим всё художественное целое, будет тот самый вопрос, которым он «мучился сознательно и бессознательно всю [свою] жизнь, – существование Божие» (29₁; 117). Это признание можно распространить на всё послекаторжное творчество писателя, особенно на романы «великого пятикнижия». «Меня всю жизнь Бог мучил», – вторят автору персонажи разных его произведений (10, 94; 15, 32). Так через героя, его слово, его переживание, мысль, вносится в произведение ключевая, интимно значимая для самого автора проблематика. Причем даже более, чем «существование Божие», Достоевского и его персонажей «мучат» вопросы о благости Творца, о смысле созданного Им мира, о сущности отношений Бога и человека и т. п. От ответов на эти «последние» вопросы напрямую зависит решение всех иных проблем, которые поднимаются в творчестве писателя. «…В лице Достоевского больше, чем в лице кого–либо другого, мы имеем дело с философским творчеством, вырастающим в лоне религиозного сознания. Вся исключительная значительность идейного творчества Достоевского заключается как раз в том, что он с огромной силой и непревзойденной глубиной вскрывает религиозную проблематику в темах антропологии, этики, эстетики, историософии. Именно в осознании этих проблем с точки зрения религии и состояло то, о чем он говорил, что его „мучил Бог“», – справедливо писал В. В. Зеньковский.

Достоевский – один из крупнейших религиозных мыслителей не только России, но и мира и одновременно величайший художник в истории человечества. Резкая черта своеобразия писателя заключается в том, что его религиозно–философская мысль не просто воплощена в художественной форме, но, видимо, только в этой форме и может достигать своих подлинных высот (существенно понижаясь в уровне и даже деформируясь, например, в публицистике, – что, бесспорно, заслуживает своего теоретического осмысления). И напротив, художество Достоевского достигает предельного накала, обнаруживает всю свою творческую мощь именно тогда, когда вырастает на почве религиозной проблематики. Именно этой нерасторжимой сращенностью религиозно–философской мысли и художественной формы обусловлена сугубая сложность анализа творческих созданий Достоевского. Попытки богословов, философов, а зачастую и профессиональных литературоведов раскрыть существо религиозной проблематики писателя без должного внимания к уникальным формам ее художественного воплощения неизбежно приводят к более или менее серьезным искажениям авторского смысла написанного Достоевским, а невнимание (например, в советские годы) к религиозным аспектам творчества в свою очередь не позволяет раскрыть подлинное значение Достоевского как гениального художника.

Автор диссертации исходит из той общеметодологической посылки, что смысл художественного творения (в том числе и в отношении религиозной проблематики) воплощен в абсолютной полноте его текста как сложного, многоэлементного, многоуровневого целого и может быть постигнут и раскрыт как единство всех вычленяемых в анализе художественно значимых проявлений (элементов) текста. Из сказанного следует, что методологической основой диссертационного исследования является общетеоретический принцип диалектического единства формы и содержания, в силу которого в художественном произведении всё является формой и одновременно всё содержанием. Этим базовым положением определяется необходимость присутствия в формулировке темы диссертации как проблем интерпретации, с одной стороны, так и проблем комментирования и текстологии (в широком смысле) – с другой, рассматриваемых в их необходимой взаимосвязи.

Прежде всего в постановке и решении с новых методологических позиций фундаментальной филологической проблемы соотношения в творчестве Достоевского религиозно–философской проблематики и художественных форм ее воплощения, а также в разработке адекватных этому соотношению принципов анализа художественного текста состоят научная актуальность и новизна предпринятого диссертационного исследования. Для современного состояния науки о Достоевском также не менее актуальным является последовательно осуществленный в диссертации сопоставительный анализ принципов воплощения религиозной проблематики в текстах художественного и внехудожественного дискурса (публицистического, эпистолярного и т. п.). Однако в общей структуре диссертации эти аспекты являются дополнительными, иерархически подчиненными центральной проблематике исследования.

Научно–практическая ценность диссертации заключается в продуктивном использовании разработанных автором методологических подходов, а также конкретных результатов исследования литературоведами, преподавателями высшей и средней школы, издательскими работниками, о чем свидетельствуют рецензии, многочисленные ссылки на работы автора в отечественных и зарубежных научных публикациях; включение их в пристатейные и общие библиографии энциклопедических и справочных изданий, в рекомендательные списки к общим курсам истории русской литературы и философии XIX в.; а также подготовленные автором (лично или в соавторстве) комментированные издания произведений Достоевского, вышедшие в издательствах «Библиополис» (СПб., 1995), «Воскресенье» (М., 2003–2004), «Азбука» (СПб., 2005), «Вита Нова» (СПб., 2005), издательстве Петрозаводского государственного университета (2005).

Апробация основных положений и выводов диссертации осуществлялась в докладах, прочитанных на ежегодных Международных конференциях «Достоевский и мировая культура» (Музей Достоевского в Санкт–Петербурге, 1991–2005), «Достоевский и современность» (Музей Достоевского в Старой Руссе, 1991–2006), симпозиумах Международного Общества Достоевского (Нью–Йорк, 1998; Баден–Баден, 2001; Женева, 2004), на заседаниях Комиссии по изучению творчества Достоевского в ИМЛИ им. Горького (Москва, 2002–2006); а также на конференциях «XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества» (Тиба, Япония, 2000), «Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков» (Петрозаводск, 1993, 2002, 2005), «Жизнь. Смерть. Бессмертие» (Петербург, 1993), «Литература в контексте большого времени» (Кишинев, 1997), «Педагогические идеи русской литературы» (Коломна, 2003), на «Герценовских чтениях» (Петербург, 1991–2006), на конгрессе «Русская словесность в мировом культурном контексте» (Москва, 2004) и др.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Диссертация состоит из Введения; трех глав, каждая из которых в точном соответствии со структурой формулировки темы посвящена одному из трех аспектов исследования: проблемам интерпретации, комментирования и текстологии произведений Достоевского, содержащих религиозную проблематику; Заключения и Списка литературы вопроса.

Во Введении определяются задачи и методология исследования, его актуальность и научная новизна, обосновываются формулировка темы и структура диссертации.

Глава первая. Проблемы интерпретации религиозных аспектов творчества Достоевского

§ 1. Проблема «реализма в высшем смысле» как художественного метода Достоевского

Одной из ключевых проблем, то или иное решение которой существенно предопределяет направленность, характер и результаты интерпретации творческого наследия художника, является проблема определения его художественного метода. Базовым для размышлений о художественном методе Достоевского является признание писателя в записной тетради 1880–81 гг.: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой» (27, 65). Не менее важной оказывается содержащаяся здесь же формулировка писателем своей принципиальной творческой установки: «При полном реализме найти в человеке человека» (Там же). Тут, кажется, присутствует такой поворот мысли, что этот «полный реализм» как бы оказывает определенное «сопротивление» в решении задачи «найти человека в человеке». Но одновременно он является и необходимым условием, без которого эта художественная задача не может быть разрешена. Вот наблюдение, подтверждающее сказанное как бы «от противного». Среди материалов к «Подростку» Достоевский делает запись об известном эпизоде из «Войны и мира»: «Болконский исправился при виде того, как отрезали ногу у Анатоля, и мы все плакали над этим исправлением, но настоящий подпольный не исправился бы» (16; 330). Это отнюдь не сопоставление типов. Это, по сути, упрек Толстому–художнику, у которого Достоевский здесь констатирует как бы известную неполноту реализма, то есть «недобор» по степени того самого «полного реализма», о котором он пишет применительно к самому себе. В той же тетради 1880–81 г. содержится и известное признание Достоевского о его вере: «<…> через большое горнило сомнений моя осанна прошла» (27; 86). Но это, бесспорно, еще и эстетическая формула, формула творчества Достоевского, в котором воплотить «осанну» можно, лишь изобразив ее прохождение «через горнило сомнений». Установки: «при полном реализме», с одной стороны, и прохождение «через горнило сомнений», с другой, в моем понимании перекликаются. Достоевский–художник исходит из знания того, что «зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря–социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой» (25; 201). И вот «при полном реализме», то есть при остром видении и понимании глубочайшей укорененности зла в «душе человеческой» («лекаря–социалисты» в этом отношении оказываются гораздо менее «реалистами», чем Достоевский), тем не менее − «найти в человеке человека». В этой связи мне очень близка мысль В. В. Зеньковского (хотя формулировка его не вполне точна): «Вера в человека у Достоевского покоится не на сентиментальном воспевании человека, − она, наоборот, торжествует именно при погружении в самые темные движения человеческой души».

В набросках к «Житию великого грешника» есть запись: «Проза жизни и страстная вера, беспрерывно ее побеждающая» (9; 126). Это главный нерв, главная мука творчества Достоевского. Его важнейшая антиномия и одновременно необходимый стимул. Тут нельзя упустить грамматическую сторону дела: не «победившая», но «беспрерывно побеждающая». Высказывание на грани парадокса: беспрерывность побед означает, что и «проза жизни» не сдается, стоит твердо. Но именно это и делает веру «страстной». За 15 лет до «Жития великого грешника» в письме Н. Д. Фонвизиной фактически об этом же Достоевский говорит так: «Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» (28₁; 237). Какое уж здесь «вера Достоевского покоится…», как неудачно выразился Зеньковский? Нет, у Достоевского другой тип веры.

«Проза жизни», конечно же, не равна у писателя «полному реализму»; это как бы лишь его «осадок. Но и без «прозы жизни» нет для Достоевского «полного реализма». Так понятый «полный реализм» коррелирует с известным суждением о «двух безднах» − «бездне над нами, бездне высших идеалов, и бездне под нами, бездне самого низшего и зловонного падения», − созерцать которые «разом» способен современный человек, без чего его существование, по замечанию прокурора в «Братьях Карамазовых», − «неполно» (15; 129). Очень часто в интерпретациях «реализма в высшем смысле» акцентируется, условно говоря, эта «бездна над нами» − метафизическая реальность, мир божественный (а равно и наше «чувство соприкосновения <…> мирам иным», о животворности и жизнеспасительности которого говорит Зосима. − 14; 290–291). Само по себе это совершенно справедливо: именно по этой грани проходит принципиальное размежевание творчества Достоевского с «ползучим реализмом» его эпохи, не знающим, а то и осознанно отвергающим высшую реальность, реальность горнего мира. Но и без «бездны под нами» нет «полного реализма», как его понимал Достоевский. Это не просто «другая половинка», это − другой полюс творчества писателя. И только напряжением между двумя полюсами определяется «силовое поле», потрясающая энергетика художественных созданий автора «Бесов» и «Братьев Карамазовых».

Такое понимание «полного реализма» заставляет иначе воспринять и формулировку «найти в человеке человека» (27; 86). Преобладающая интерпретация этого высказывания такова: «речь здесь идет о том образе Божьем, который заложен в каждом человеке и который составляет онтологическую основу его существования и полное совпадение с которым означает окончательное обожение человека, восстановление его в полноте Божьего замысла о нем». Я готов согласиться по сути с такой интерпретацией, но с одной существенной оговоркой. В такой трактовке мне не хватает необходимого смыслового акцента на глаголе, с помощью которого выразил свою мысль писатель. Достоевским сказано: «при полном реализме найти в человеке человека» − найти, а не изобразить, показать, раскрыть − как нечто уже данное, предустановленное, известное. В слове «найти» − иная творческая задача. И я уже указал, каким непростым для художника трагического мироощущения представлялось − «при полном реализме» − решение этой задачи. Непростым, так как для Достоевского, автора «Братьев Карамазовых», человек и в конце творческого пути по–прежнему «есть тайна», как написал он еще семнадцатилетним подростком (28₁; 63).

Спору нет, конечно же, − особенно применительно к эпохе «великого пятикнижия» − присутствие образа Божия в человеке дано и предопределено в христианской вере писателя. Но в творчестве Достоевского художественный метод не состоит в прямолинейной экстраполяции вероучительного догмата на изображаемую действительность. Приведу еще раз признание из письма к Фонвизиной: «Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» (28₁; 237). Вот именно сознания этих «страшных мучений» Достоевского и значимости в замысле и художественной структуре его произведений «доводов противных» − то есть контраргументов вере, которые не «взяты напрокат» у оппонентов, но найдены писателем, по его собственному свидетельству, «в себе» и остро, болезненно им переживаются, часто не достает в современных интерпретациях художественного метода автора «Идиота» и «Братьев Карамазовых».

Еще одну важную особенность «реализма в высшем смысле» выявляет набросок Достоевского 1876 г.: «Нам знакомо одно лишь насущное видимо–текущее, да и то понаглядке, а концы и начала – это всё еще пока для человека фантастическое» (23; 145). Это высказывание делает содержательным часто употребляемое без должного осмысления определение реализма писателя как «фантастического», потому что, может быть, самое главное в творчестве Достоевского заключается в том, что «текущую действительность» он берет, художественно исследует и изображает в соотнесении с «концами и началами». И тогда «текущая действительность» в «микроскопических» своих проявлениях становится моментом всемирно–исторического события, моментом в движении от сотворения мира и человека к эсхатологическому финалу всемирной истории. В романах «великого пятикнижия» эта особенность выражается в том, что необходимым конструктивным элементом их поэтики являются «прорывы» в сакральный план бытия, первым из которых стала картина Судного дня в финале исповеди Мармеладова (см. также толкования Лебедевым Апокалипсиса, Второе пришествие Христа в фантазии Версилова и т. п.). В этом Достоевский в известном смысле близок средневековой христианской литературе, в которой в изображение любого события вносится представление о важнейших событиях Священной истории. Но принципиальное различие с Достоевским заключается в том, что средневековая концепция Священной истории была как бы «ничья», была изначально задана. А у Достоевского нет безличных «концов и начал». И прорывы в сакральный план в его романах принципиально персоналистичны. Это тоже очень важная черта поэтики его романов. Есть Судный день по Мармеладову и есть – по Великому инквизитору; есть картина вечности в виде деревенской баньки с пауками в изображении Свидригайлова и есть «сотрясение вселенной, когда всё на небе и под землею сольется в один хвалебный глас» и «мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына ее», в трактовке Ивана Карамазова. Исключительно важно, что эти «прорывы» всегда чьи–то, четко маркированы как «неавторские», принадлежат мировоззренческому плану того или иного героя, в ряде случаев резко дистанцированного от автора. То есть в смысловой структуре романов эти «концы и начала» не твердо установлены, но двоятся, троятся, вступают между собой в диалогические, контрапунктические отношения, в конечном счете − проблематизируются. В результате «система координат» в романах «великого пятикнижия» устанавливается та же, что и в христианской литературе до Достоевского; но это скорее формальная близость, ибо последний смысл человеческих судеб, всемирной истории, бытия в целом здесь не предзадан, но как раз и оказывается самой главной и острой проблемой. Для кого − для героев или и для автора? Увлекательность ситуации заключается в том, что герои Достоевского как раз зачастую дают ответы, формулируют решения (и в аспекте религиозно–философском, и в аспекте этическом) , но через их ответы и решения сам писатель художественно обозначает проблему. Именно поэтому смысловая позиция автора залегает глубже, чем те или иные экзистенциальные «концепты» его персонажей. Но «глубже» − вовсе не значит, что, в отличие от своих героев, автор, − а тем более apriori, еще до включения в процесс творчества − непременно обладает окончательной истиной. Именно поиск, устремленность к истине и оказывается главным стимулом в творчестве Достоевского–романиста.