30. Богатство и нищета. Решение (17.5.1994)

365 Слово. Не такая вещь как наклейка на продукте. Вещь это всегда именно вещь. Или еще проще: вещь это то, о чем собственно идет речь. Или еще проще: вещь — этимологически речь. Просто неоткуда было взяться вещи как из того, о чем шла речь. Это не значит, что словом создана, или хотя бы выделена из какого-нибудь неразличенного потока вещь, а то бы мир был аморфным, «белая мифология» литераторов и публицистов, которым хотелось бы, чтобы хотя бы в каком-то прошлом слово было — их типа сло­во — законодателем, а другое: вещь не постепенно, а сразу вещь, т. е. то, в чем дело, о чем суд и спор, о чем речь, вокруг чего раз­говор. И не так, что сначала вещь, а потом разговор. Вещь едина, т. е. больше, чем она сама. Она появляется сначала странностью, пространством: странность опережает; она не без слова. Она ищет, сама не знает, так строит. — Как будто бы я забыл то, что говорил о способе существования первых и главных вещей? Их модус — априористический перфект, они всегда-заранее-уже, мы приходим — и вот они готовы. Пример: как приходит решение за­дачи. Решение всегда другое, чем усилия. Беда мне, если я начну искать решения стохастически, без порядка, без плана, без школы: сначала изучить условия задачи, потом вспомнить и применить приемы (всё равно, в математической или художественной задаче). Но беда еще хуже, если я, надеясь на свою хорошую школу, ограни­чусь правильным применением приемов. Решение задачи не может быть просто вычислено. Одно дело вычисление, другое решение. Они идут всегда рядом, на каждом шагу вычисления происходят решения, решение в каком-то смысле вычислено из вычисления, но «решено» и «вычислено» — это противоположные вещи, как правое и левое. Вычисление это собирание, решение разбор, или еще точнее: вычисление привязывает к данным (у вас в кассе в

366

В. В. БИБИХИН

конце дня получилась такая цифра; извольте показать, из каких данных), решение развязывает, лает развязку (т. е. связывает и раз­вязывает вместе, — как, кстати, это наше слово, решить, имеет в разных языках разные формы, одни со значением «завязать», другие со значением «развязать», а иногда со значением «и завязать, и отвязать»). Мы говорим о принятии решения: «завязали». Но так же говорим и: «развязались, развязали». Языка не хватает, язык теряется между крайностями — и это признак, что мы имеем дело снова, тут тоже, с — чем? Разве нельзя уже сказать, что с вещью? С тем, о чем идет речь? — Ведь у нас идет сейчас речь об априори, об априористическом перфекте, о том, что всегда-уже-заранее, что существует по способу решения, которое не вычисление, потому что решение всегда приходит так, что вдруг, внезапно, странно? Первые вещи, априори, существуют по способу решения, они вдруг и завязывают и развязывают. Т. е. они вроде бы до слова, раз априори, — о них не идет речь, раз они «и так», «всегда-заранее-уже», априори, успели случиться быть? — Скажем, рес-публика, как говорит само слово, это дело для всех, всех касающееся, обще­го обсуждения. Но то, что — и почему, и каким способом, и в ка­ком статусе — в человеческом обществе всегда-заранее-уже есть дело всех касающееся, все уже смотрят в одну сторону, ожидают вестей, сообщений, настроены на одну волну, — это тоже дело всеобщего обсуждения?

Ну это вот уж как бы не так. Не только это не дело всеобще­го обсуждения, но и сказать-то трудно, о чем это я; Галковский скажет, о чем это вы, милейший, бредите, погрязая в своем седом идеализме.

В самом деле, даже по-русски ли я вообще говорю. Республика это общее дело, о чем идет речь. — Но то, что вообще есть такое общее дело, о котором речь? Ах это само собой разумеется, от­махнутся от нас, как же еще иначе. Людям нечего делать, так они и выдумывают себе проблемы — обычное понимание филосо­фии. Тогда загнанный в угол и в тупик я говорю: господа, у вас проблемы, дела? Проблемы решаются. Решение, раз уж оно ре­шение, принято и обсуждению не подлежит. Оно начинает снова обсуждаться, когда оказывается, что оно не решение, когда надо перерешать. Вещи, которые существуют по способу решения, выпадают из обсуждения. Как же я сказал, что вещь — это то, о чем идет речь, что подлежит обсуждению? Значит, вещь это не обязательно «вече», Ding не обязательно тинг, rzecz не обязатель­но rzecz? (Как у нас говорят «по делу», так по-польски do rzeczy.) Начала, априори, существующие тем же странным способом,

30. БОГАТСТВО И НИЩЕТА. РЕШЕНИЕ

367

каким приходят и существуют решения, одновременно завязыва­ющие и развязывающие, существующие вдруг, приходящие как-то так, — они выпадают из возможного обсуждения, которое движется дискурсивно?

Да, выпадают. Да, нет ничего хуже, чем не иметь решимости на решение, обсуждать то решение, одновременно завязавшее и развязавшее всё, каким выпало бытие. Но: пусть уж мы тогда бу­дем молчать или говорить странно, или не будем знать как сказать, но никогда не отступим от этих «вещей», которые существуют «вдруг»: пусть никто о них не говорит, не успевает или не замечает их (потому что когда «озарение», «пришло», «прояснилось», чело­век слишком радуется тому, что у него оказывается в руках, чтобы помнить о том, что вспомнить собственно и нельзя, как «пришло», откуда оно, решение, взялось — откуда взялось это «решение», мир — не мое слово, физики говорят не в богословском смысле, который надо, конечно, уточнить, об определяющих «решени­ях», которые поставлены в основание космоса) — пусть наука имеет дело уже с результатами решений, <нет> ничего красивее и важнее, чем то, что ускользает от науки. Да, есть вещи, которые ускользают от речи, о которых никто не говорит. Ну тогда значит мы должны позаботиться о том, чтобы они остались вещами, о ко­торых идет речь. Если вообще имеет смысл говорить о чем бы то ни было, то уж о них.

То, что мы по-честному не знаем, как говорить о вещах, су­ществующих по способу решения, развязки-завязки, завязки-раз­вязки, — самых важных вещах, потому что вся рес-публика оспа­ривается не ради вечного спора, а ради решения, — должно быть как-то похоже на то, о чем мы не знаем как говорить. Озарение само должно быть похоже на озарение, оно тоже само вдруг, само не знает как, оно странность не для внешних только, а и для себя тоже. Озарение это то, что раньше мы называли софия, имея в виду гераклитовскую Софию. Гераклитовская софия — мол­ния, которая правит всем. Молния, озарение — так переведено, я говорил, на французский язык название второй большой книги

Хайдеггера.

Если сейчас своей неуверенностью, готовностью не знать, спрашивать, искать, решимостью не решать ничего раньше реше­ния и вместо решения, мы выпадаем из принятого, практического, эффективного образа действий, то попадаем в способ существова­ния странности. Впускаем, допускаем ее.

Тогда — мы не «причастны» бытию, а сами и есть его стран­ность? Получается что-то вроде космического значения челове-

368

В. В. БИБИХИН

честна, диалектического скачка из кеносиса в могущество? — Ах этого уже мы не знаем. Как мы не знаем, так при спокойном смир­ном незнании пусть и останемся. Не наше дело гадать о крупном. Нам достаточно сказать одно — ни в вещах, в отношении которых познание, ни в вещах, в отношении которых касание (Аристотель), первых, слово не подпись под картиной (мысль-слово), оно сто­рона странности, развернута как пространство странностью, в от­ношении которой (которого: пространства) иерархии, подчинения, первостепенного-второстепенного нет.

Если слово это — отражение, то извольте разобраться, гос­пода, что такое отражение. В том числе отражение на пленке, на экране, в зеркале. Извольте в этом разобраться. В каком смысле со­знание — отражение, можно будет решать, когда прояснится хоть немного, что такое отражение. А потом, глядишь, мы подберемся к тому, чтобы начать понимать, что значит эта буря, вакханалия отражения-выражения-изображения, когда всё больше глаз встре­чает отражение-изображение. Всё отражено. Всё парно, президент в своем дворце и президент на экране, и люди редко задумываются даже над тем, что президент на экране это другой, чем президент во дворце (Этьен Жильсон открывает глаза людям, сам делает от­крытие, когда говорит, что господа, то что на экране это другое, чем там, на что направлены камеры, и например нельзя вроде бы считать, что ты был на литургии, если ты ее смотрел в телевизоре). И если редко задумываются даже, что на экране другое, то тем более не задумываются о той странности, о том неименуемом, что выбросило из себя эту пару — отраженное и отражение. Или может быть и не надо об этом задумываться, а назначение чело­вечества в том, чтобы всё всегда отражать и наполнить экранами всю планету и потом все свалки.

«Мысль только теория». Вот мы не знаем. Т. е. если мы конеч­но решили так, что теория это «только», а мысль это только такая теория, то внутри этого нашего решения тезис верный. Чем отли­чается такое решение от решения в смысле спасения, избавления?

Они противоположности. Прибавим к нашим парам, которые начались со «свое и свое», еще «решение и решение». Одно мы диктуем вещам, срываясь от отчаяния в своеволие. Другое прихо­дит само, как-то так, одновременно связывая и развязывая.

Это, не наше решение, приходит само, но для него нужна ре­шимость: решимость не принимать решений, решимость принять решение, когда оно придет.

Принять странную хватку софии. Ведь решение, на которое мы решились, не наше. И оно единственное наше, это не наше;

30. БОГАТСТВО И НИЩЕТА. РЕШЕНИЕ

369

а то, в котором мы не хотим неизвестности, «не будем ждать мило­стей от природы», <если мы> устраиваемся и устраиваем из своего устроения, — то сами становимся себе не нужны.

Или еще так: решения того, кто устраивается, устраивает себя, чередуются с нерешительностью, за которую человек себя ругает, а должен был бы хвалить. Тот отказ от решения, который в от-решенности, требует решимости, которая никогда не должна кончаться, только упрочиваться: решимость на отрешенность, на принятие решения софии, странной хватки, захватывающей странности.

Тогда то, что человек считал своим приобретением, «веще­ственным» или «интеллектуальным», на самом деле — потеря им самого себя; его собственность — только отрешенность, только готовность быть в нищете и ничто. Т. е. наше богатство — в уме­нии оставаться нищими, наша собственность — в отказе от другой собственности, кроме собственности, собственности бытия, ко­торому мы принадлежим, и собственности нашей как хранителей, сторожей. Как сторожа на складе, которых не касается, что на складе хранится, которых касается только — сберечь. Кто тогда, как будет выдавать со склада? Устроить «решение» мы сами не можем, но постепенно учиться узнавать решение, связывающую развязку, мы вроде бы можем и должны. Но это всегда только опознание задним числом. Не зря же мы согласились, что ничего ближе, чем вещи, существующие способом решения, нам нет и нет ничего нужнее. Не зря же мы всё время об этом говорим и думаем. Чему-то научиться мы вроде были бы за это время должны.

Человек, который себе на уме решает, что он возьмет дело своей жизни в свои руки, будет принимать решения и исполнять их, свёл решение к выбору. Это как если бы была система ролей и персонажей, как в романе, и кто-то, заметив что большинство людей играет пассивных или второстепенных персонажей, «про­ходных», решил бы взять себе другую, «активную» роль. Но такое решение опять — только выбор между тем и этим, одним и дру­гим. Есть решение которое не выбор и выбору противоположно, решение как собирание всего, распавшегося на альтернативы, решение как такая развязка узла проблем, которая впервые раз­решает всё в связь.

Решение-выбор ограничивает этим выбором, не наше реше-

ние-связывающее-развязывание наоборот выпускает на свободу.

Опять: не спрашивайте откуда эта свобода. Она есть. Всякая

настоящая вещь, в литературе, в кино, всякая своя вещь, как бы

, она ни дала о себе знать, написанная, или просто показанная же-

370

В. В. БИБИХИН

30. БОГАТСТВО И НИЩЕТА. РЕШЕНИЕ

371

стом — нужен собственно минимальный жест -— <освобождает>; вот засорение открывающегося пространства сором, когда про­странство не имеет шансов появиться, всё снова закрывает: по­хоже, что решение как выбор, как это говорится, эффективно, оно всегда доходит до нас (скажем, мы приходим в привычное место, там стоит изгородь, приходится обойти, было принято решение ее поставить, решение, если мы ходим где-то теми путями, обязатель­но коснется нас); решение как развязка — мы преспокойно можем пройти мимо такого решения, упустить, запросто, как не услышать музыку, слушать и не слышать, смотреть и не видеть — или мы как те люди, которые не слышат у пифагорейцев музыки сфер. То решение, которое мир, мы не упускаем? Запросто. Говорят, что вместо «космос, вселенная» можно говорить «мир». Но мир и мир это снова противоположности, мир включает, вбирает в себя космос. В космосе нет места для мира. Я не буду доказывать этот тезис, его можно красиво доказать, оставляю это вам. Чтобы мир развернулся, нужно, чтобы его странность сама из себя выбросила пространство. — Космос и мир противоположности, пара — и они такие разные, что нигде не пересекаются, как вещь и слово. Но что тогда, если оно есть, между космосом и миром? Спор земли и мира у Хайдеггера — это то, что я здесь называю противоположностью космоса и мира, или мира и мира? Тогда я не точно говорил, что космос вмещается миром? Я хотел редуциро­вать мир-вселенную к миру-согласию. Может быть это не надо было делать, потому что уже сделано: в мире-согласии и так уже вмещается мир-вселенная, но вмещенная остается как она есть. Спор между миром и миром продолжается, красивый спор, где одна сторона не уступает другой так же красиво, как порядок хода небесных светил не уступает строгости закона человеческого (если вы не верите в строгость закона, пойдите работать, в милицию, в суд, в прокуратуру, или в аппарат Госдумы, или просто пойдите в любое учреждение, государственное, попробуйте не в рабочие часы). Два мира, не два мира, эти миры никак не накладываются друг на друга, как правое и левое не накладываются, — и отчаян­ные попытки наладить между ними связь, при помощи иноплане­тян, или астрологии, или космических полетов человека, «косми­ческих» можно взять в кавычки — похожи на попытки Соловьева соединить мужчину и женщину. В мире-космосе и мире-согласии (польское «мир», pokoj) мы имеем опять, как в вещи и имени, странностью развернутую полярность, нередуцируемую не так, что всегда остается несводимый остаток, а еще убедительнее, так, что всякое усилие сближения космоса и мира только еще острее

режет нас, заставляет отчетливее выбирать и разделять между одним и другим.

Теперь главное на сегодня и наше, мое решение, развязка-за­вязка всего этого курса. Но Хайдеггер в цитате, которую я сейчас приведу, говорит о другом решении, решении-выборе, о котором говорит и немецкое слово Ent-scheidung. Но не выборе в смысле опять же одного из двух, сужающем выборе, а в вот каком еще дру­гом <смысле>. История слова или никогда до конца не стирается в нем, или во всяком случае Хайдеггер ее слышит. Ent- предлог или приставка решительности, сметающей, окончательности, придает только энергию корневому значению. Немецкие лексикографы вычитывают из употребления значение «развязывания», так что наше «решение» в немецком Ent-scheidung всё-таки присутствует, хотя главное значение другое, рассечение (греч. о^со, откуда «схизма» и «шизофрения», рассечение, расслоение), но не обяза­тельно болезненное. В русском языке тот же корень, то же слово дало «цедить» и «чистый»: чистый — кто прошел через это от­деление, и отделение тела тоже, отслоение, выбрасывание того, что телу лишнее, грязь, отбросы. Сюда между прочим английское полунеприличное из английских four-letter words, shit. Хайдеггер говорит о таком выборе-отборе-развязывании-отбрасывании, ко­торое очищает; о таком решении, которое и всегда доступно че­ловеку, и не связывает его, а развязывает, и всегда должно быть принято. — Почему всегда решение, почему всегда должно (и это философское, безусловное, для всех и всегда обязательное должно) быть принято? Почему не плюрализм, почему такая каторга, кто свободного человека загнал в эту необходимость, разве Бог не дал ему воли? Вы согласны, кто согласен, что это должно должно быть?

И еще: если выделение негодного, нечистого — это для тела естественное спазматическое, то почему философское Ent-schei­dung не происходит само собой, почему надо усилие для отделения нечистот? Почему Гераклит делает из извергания «мертвого» — и что у Гераклита мертвые? — больший императив (81ф>,Г|т.6тероу, буквально «выбрасываемейшее»), чем выбрасывание навоза, поме­та, кала¹⁹¹*? Я не знаю, что такое «мертвые» у Гераклита. Я точно знаю только два: что в отличие от очищения тела философское очищение важнее чем очищение тела и никогда не обходится без нашей решимости на него; и второе, что «решение», которого требует Хайдеггер, соединяет черты выбора и развязки.

191* фр 96 DK: «Трупы на выброс пуще дерьма» (пер. А. Лебедева). См.: Фрагменты..., с. 236.

372

В. В. БИБИХИН

Откуда, он спрашивает, это: или только это — или только это? Откуда эта необходимость или-или? Разве третьего нет, невыбира­ния? Господа, потому что невыбирание здесь всё равно выбирание! Не выбрать вещей, существующих по способу связывающей раз­вязки, по способу решения, не решиться на них — точно то же самое, что отказаться от решения! Потому что тут выбор — между решиться и не решиться, так что «решить не» и «не решить» — со­вершенно одно.

Решиться, таким вот образом, на что. «Все... решения, кото­рых кажется много и разных, стягиваются в одно и единствен­ное: ускользнет ли бытие окончательно или это его ускользание [Ent-zug, извлечение себя — оно всегда], извлечение это им себя в качестве отклонения, отказа в себе, станет первой истиной и дру­гим началом истории»^т*.

Martin Heidegger. Beitrage..., S. 91. Ср. ГЕРМЕНЕЯ№ 2..., с. 62.