17. Есть и нет (7.12.1993)96*

204 Порыв Алкивиада (105 с), «наполнить твоим именем и твоей силой всех, так сказать, людей», всех имеется в виду не сумму Европы плюс Азии плюс еще, а род человеческий —

(не случайно вспоминается христианская формула «ибо Твое есть царство и сила и слава», о Божестве, даже буквально совпадающая с фор­мулой Сократа об Алкивиаде, потому что «имя» — это «слава»; совпаде­ние не случайное, а важное, историческое в двух смыслах. 1) Соловьев прав, когда сближает явление эллинистического царя обожествленного человека, человека-бога с явлением Христа, так: в истории смутный, гротескный образ события промелькивает перед подлинным событи­ем — мы знаем будто бы Марксово, что история повторяется дважды, один раз как трагедия, другой как фарс, наблюдение тривиальное, почти очевидное; против него наблюдение Соловьева имеет тревожащую ори­гинальность, заставляет по-новому посмотреть на всё из происходящего, всё фарсовое из происходящего может оказаться гротескным промель-киванием в уродливой, темной форме чистого и великого, которое при­дет; — так обезьяна появилась и начала выделывать свои жесты на по­верхности планеты раньше того, как появился человек; так, продолжает

⁹⁶* К листу машинописи лекции приклеена записка слушателя: «Представ­ляется чрезвычайно трудным (хотя и мыслимым) отрицать правомерность „узкого", конвенциального употребления терминов полностью и во всех слу­чаях, например, в игре. Возникает вопрос, а возможно ли вообще „широкое" употребление слов, если они связаны множеством контекстуальных и неконтек­стуальных факторов. Ведь еще до всякого контекста слово, произносимое здесь и теперь, например „собственность", уже тем самым не есть „Слово во всей широте того, как оно слывет"; широкое слово может оказаться большим обма­ном, чем „узкое"». Комментарий В. Б. к этой записке: «Я говорю о Ситуации, как этом, сейчас так сложившемся, уникальной, — и то же „контекст", неудачное выражение. Неужели мы обречены на то, что каждое слово требует оговорки. Нет ли безоговорочного слова».

205

Соловьев, эллинистические дутые человеко-боги... (Алкивиад первый и самый чистый из них; здесь действует схема от трагедии к фарсу; уже Александр в сравнении с Алкивиадом типичный; действуют обе схемы не смешиваясь, одновременно по-человечески всё ухудшается, и тут же в истории работает спасительное повертывание самого упавшего, загу­бленного, растоптанного в не просто хорошее, а лучшее; в этом смысле Хайдеггер видит в технике, механизированном искусстве, главную опас­ность всего Нового времени — ив ней же спасение) — т. е. как обезьяна объявила своими ужимками приход человека на земле, так, по Соловьеву, эллинистические цари, люди-статуи, помпезно и глупо фокусничали, объявляя, по-своему, как умели человеко-божески, приход богочело­века, не человека, попробовавшего раздуться до Бога, а Бога, который смирился до человека. — 2) Вторая важная причина, по которой нам лучше всё-таки заметить сходство формул «наполнить силой и именем человечество» и «царство, сила и слава», Сократа и Евангелия, в том, что вообще хорошо уметь замечать единство Афин и Иерусалима, потому что поверхностный эффект их противопоставления, как у Шестова, как у Хоружего для своего поддержания требует узкого понимания Афин и Иерусалима, т. е. их непонимания. Умение видеть сплошную и очень давнюю, намного древнее не только Евангелия, но и Сократа, связность этих на скорый взгляд полюсов, никогда не бесполезно, всегда окупает­ся, и только на этом пути искание не выдохнется, не заставит спасаться в схемы, всегда будет снова и снова открывать настоящее, а не просто примеры для наших удивительных конструкций.),

— порыв Алкивиада к своему делу разбился о вопросы Сократа, рассыпался, превратился в стыд и бодрое желание учиться; уве­ренное незнание, или как лучше сказать, бездумное знание, такое очень часто бывает, превратилось в знание незнания. Какой ме­рой измерить знание? Очень определенной: безотказной, всегда действующей: знанием своего незнания. Полнота знания — это знание своего полного, круглого незнания, вещь редкая, которая многим кажется даже недостижимой. Для Алкивиада она, такая полнота знания, недостижима, он полагается на помощь Сократа, Kowfj pouA,fi (119 b; 124 b), совместным разумением. Сократ его вводит в школу, так я перевожу env-|a.eA,eia, при-лежание, направ­ленное пристальное внимание, ах общая вещь всей науки и фило­софии, западной, теперь придется мне всё-таки сказать, потому что на востоке необходимость этого порога, смиренного терпе­ливого беспристрастного вглядывания, того, что Леонардо да Винчи, вполне этой традиции принадлежащий, называл ostinato rigore, упрямой или упорной строгостью, это был весь его метод, никаким другим методом он себя связывать не хотел потому, что знал, что там, где приложено ostinai to rigore, вещь открывается

206

В. В. БИБИХИН

как никогда раньше и как никому, и так, что никакого метода для нее всё равно не хватит, — а где нет упорной строгости, там просто нет ничего, ни вещи, ни понимания, а метод становится ритуалом. Я мало замечаю, чтобы методологи, теоретики метода боялись и остерегались ритуала; я хотел бы, чтобы метод умел себя прежде всего отличить от ритуала. — Леонардо не нравится Лосеву и вообще мало нравится Востоку в сравнении с Рафаэлем, вообще понимания школы как смиренного упрямства, упрямого смирения у нас мало; вот почему, а не случайно, слово studium остается у нас без перевода; никакой конкурс здесь не поможет, перебора лексики не хватит, всё, что мы можем делать, это сроч­но, пока не поздно, сейчас включиться в это, заразиться школой и техникой, смиренным, отрешенным упрямством, — всё равно путь к своему и к собственному иначе как через это не проходит, оснований не верить Платону у нас нет. Школа — первое и стро­гое, отчуждающее вначале лицо не личного, а родового, каким мы уже догадывались и видели обернется свое (!). Родовое в нем будет обозначаться всё яснее; вот оно уже обозначилось в нелич­ной школе, о которую споткнулся порыв Алкивиада; родовое, но пока еще не родное. Или уже родное? Есть люди, отдавшие себя науке, школе в сократовском смысле, когда вошли в ее вкус. Это аскеза. Как нож, школа, техника должны отрезать всё личное, или пожалуйста, личностное (в смысле воображающего себя отдель­ным от общего) от настоящего своего, родового, потом и родного. Абсолютная необходимость терпеливой скромности школы у Сократа связана, мы прошлый раз говорили, с настроением брошенности, оставленности. Связано с плохой привитостью школы на Востоке ожидание Востока, что он в привилегированных отношениях с богами, отцами. Это напрасная надежда, если дума­ют, что так можно обойти или упростить школу. Перед прошлой парой я зашел сначала в 1-ю, потом в 3-ю аудиторию. В первой говорилось, что третье тысячелетие будет принадлежать русской цивилизации, потому что она как-то умела избежать ошибок за­падной. Что бы она ни сумела избежать, будет бессмысленно, если она и в 3-м тысячелетии не вскарабкается на высокий порог школы. В 3-й аудитории было объявлено и на доске написано, что есть работа плотника, но только для православных. Опять то же заблуждение, что в вопросах мастерства есть что-то важнее школы и что восточному что-то особенное дано просто так, за то что он восточный. — Некоторые думают, что оставленность, брошенность, безотцовство, настроение бодрой внимательной на­стороженности, упорства и усилия (как брошеный в лесу, чтобы не

17. ЕСТЬ И НЕТ

207

пропасть, должен собраться) это черта Запада. Нет это черта миро­вой эпохи, которая длится уже долго. Думать, что восточные как-то особенно причастны к соборности или к космосу или к другим богатым вещам, — признак сиротства, дошедшего от отчаяния уже до бреда. Нет у восточных не больше, чем у Алкивиада, интимных отношений с божественными отцами.

Еще раз: суть настроения, на котором стоит сократовская шко­ла, в том, что человек встретился с непоправимыми вещами. Если отец погиб, это поправить уже нельзя. Кажется, что можно попра­вить бедность, на самом деле это так же трудно, как брошенность. Школа не для того, чтобы восстановить непоправимое; она скорее вообще не «для того», а «оттого»: от опоминания, замечания сво­ей ситуации, ничего не оставляющей, кроме внимания и усилия. Как нельзя поправить непоправимое, так и сократовская школа ничему не учит, так сказать, кроме как самой себе.

Вот оценка личной ситуации Алкивиада, Алкивиад гордый человек, поэтому его не утешает, насколько его личная ситуация типичная: (118 b-с): «Беда, беда, Алкивиад, в каком состоянии ты состоишь, ovov яаЭос; тшяоуЭш;! Я его и назвать спотыкаюсь, ну да уж ладно, поскольку мы тут одни, придется сказать. Вот что: с не­вежеством (ct|ia6ia) ты в супружестве, прекраснейший, с самым позорным, как слово твое тебя обличает и сам ты себя. Потому ты и метнулся в политику, прежде чем пройти школу. В состоянии же этом не ты один, но и многие (oi TroAloi) из практикующих (тграттоутсоу) дела полиса, кроме немногих и, наверное, твоего воспитателя Перикла». — Тогда учись у Перикла, проходи его школу и не будешь в браке с невежеством (обняться в супружестве с невежеством — не метафора в свете сказанного на прошлой паре о сплошной связи знания с рождением). Кто считает так?

Еще раз: если бы навести дисциплину добра против зла было делом хирургической или военной операции. Но нет: политика это главные вещи, касающиеся хорошего и плохого, вещей которых, мы сказали грубо для ясности различения онтического списка от онтологического списка, нет; т. е. куда доступа знанию нет. О шко­ле и невежестве говорится не так, что в вопросах полиса пройди школу .и избавься от невежества. Войди в школу, постоянную, и узнай, что невежество в главном, в том, что знать только Богу, в добре и зле, — твое человеческое состояние, всегдашнее. Совсем рядом благополучные музыка, геометрия, коннозаводское дело, гимнастика, которые умеют выучивать своей технике. Это и со­временный критерий научного знания, корректного, умение по­вторить эксперимент, умение научить приемам, методам. 118 d:

208

В. В. БИБИХИН

прекрасный признак любого научного знания, что его знают, когда способны и другого сделать знающим. Теперь — тот же критерий. Но так близко это благополучие, а недостижимо. На пороге между педагогикой-филологией-судовождением и т. д., всем тем, чем Алкивиад не хочет и не будет заниматься, и политикой, войной-миром, хорошим-плохим, чем он будет заниматься, та прекрасная способность обучить обрывается, 118 d: «Перикл [тот самый, кто, наверное, из тех немногих, кто не как толпа мечется в невеже­стве] кого-то мудрым сделал, от сыновей начиная? — Какое там, если оба сына Перикла оказались бестолковыми. — Но Клиния, твоего брата? — Что ты опять же о Клинии говоришь, бредовом человеке?»

Не выходит, срывается передать это знание, политическое общественное. Как же так, говорят же об управлении государ­ственным кораблем, и Сталин и Ленин были мудрые кормчие, и партия была наш рулевой, значит как в судовождении опира­ясь на передовое знание и усвоив всё познанное человечеством, правительство должно было уметь само уметь учить? Нет значит оно срезалось как раз в ту часто повторяемую ошибку, не учло, что близок локоть и не укусишь, что совсем рядом успешные блестящие накопляющиеся знания и прекрасно преподаваемые, преподносимые, и казалось бы государственное искусство рядом с теми знаниями, но нет, тут лежит непереходимый порог, ничего не придумаешь, не скроишь, не натянешь, не слепишь. Значит никакого нет государственного знания, правительствен­ной мудрости и тогда нечего и учиться, нечего и стараться? Нет и здесь строжайшее знание, только вдруг совсем другое, совсем другое чем в науках, мастерстве и умении, по существу другое, знание принципиального незнания и неумения, которого мудрому кормчему и рулевому партии как раз и не хватало, раз она видела себя научной и обучающей. Не знания не хватало, знания была гора, в партийных библиотеках масса книг, целый большой инсти­тут постоянно информировал руководство о всех общественных и другой институт о естественных науках в закрытых сборниках, чтобы знанием, т. е. силой, обладали кому надо. Но их беда была как раз в знании, в неправильной уверенности, что знания тут нет. Философия это наука. Философия это не наука. Чем не два тезиса для дискуссии, «давайте порассуждаем», с одной стороны философия наука, с другой она не наука, может быть искусство, искусству можно конечно обучить, но только одаренного, имею­щего задатки; наверное и для философии нужны какие-то задатки. Так я говорю?

17. ЕСТЬ И НЕТ

209

Кому-то может быть интересно порассуждать о задатках, та­лантах, научности, ненаучности. Настоящий вопрос стоит раньше всего этого и гораздо проще всех мыслимых аргументов и контр­аргументов: есть вещи, в которых полнота знания будет знанием незнания? Или еще проще и еще жестче: есть вещи, которых нет? Ответ на этот вопрос простой, единственный, раз навсегда данный Парменидом: небытия нет. Из бесспорных логически, формально логически и просто логически, высказываний это самое бес­спорное. Небытия нет — это просто верно. — Теперь я говорю: небытия нет — и дело с концом, прекратите всякие разговоры о небытии и давайте займемся делом, ну нет же ведь небытия. Почему не звучит? Что-то не в порядке — что? Или всё в порядке?

Мы сделали, допустим, ошибку, формально-логическое вы­сказывание нагрузили эмоционально, его повело, оно стало играть. Не надо было формально-логическое высказывание нагружать эмоционально. — Но мы ведь не без толку это сделали, а потому, что о небытии говорят, очень много, как же было не рассердиться на это, не запретить людям говорить о том, чего нет. Или не надо было сердиться, а пусть они себе блуждают в несуществующем как хотят, а мы-то про себя будем знать, что небытия нет? знать это себе потихонечку и знать, что всё, что есть, не небытие? делай, говори что угодно, небытия нет, ты не попадешь в небытие?

А вот это вздор, всякий скажет. В чем дело, где я ошибся? Нельзя из утверждения «небытия нет» строить обращенное «всё, что есть, не небытие»?

Не вижу противопоказаний. Ничего плохого нет в том, чтобы сказать: «всё, что есть, не небытие», это и логически, и по-всякому верно.

Почему же я сразу срезаюсь, попадаю в несусветную глу­пость, говоря, что всё равно тогда что говорить и делать, к какому-то бытию я тем самым приобщусь?

Я тут маленькое дело, дело не во мне, а в том, что этим знани­ем, что всё равно всё будет бытием, знанием, в котором логической ошибки нет, — лучше было бы этим знанием ничего не знать, этим знанием не обладать; и знание, что я не знаю, что будет бытием и что будет небытием в моем поступке, слове, знании, безусловно лучше, чем тупое, безвкусное знание, что что бы я ни сказал сде­лал, всё окажется так или иначе бытием. Как вы думаете об этом?

Или даже этого, что из двух «лучше», я по-настоящему тоже не знаю, и самое лучшее знание будет сказать, что из всего этого я не знаю, совершенно не знаю, как на самом деле обстоит дело?