Ночь и утро дня отмщения

(Гомер. Одиссея. XX, 1-339)

Тревожно лежал Одиссей на своем ложе, помышляя об истреблении женихов; между тем некоторые из рабынь, находившиеся в тайных связях с женихами, беспрестанно ходили мимо него, выбегали за ворота с хохотом и непристойными шутками. Сердце Одиссея закипело гневом; он готов уже был встать и броситься вслед за бесстыдными, чтобы умертвить их, но удержался. "Смирись, мое сердце, – думал он. – Ты имело силу и больше сносить; ты видело, как циклоп пожирал моих храбрейших товарищей, и терпело это, пока, наконец, хитрость не внушила мне средства спастись и отомстить". Так старался он успокоить себя, но покоя все-таки не находил и продолжал ворочаться с боку на бок. Тогда богиня Афина, спустившись из небесных чертогов, явилась к нему в образе молодой девы, стала у изголовья его ложа и сказала: "К чему это малодушие? Надеются же люди на помощь своих друзей, таких же слабых смертных, как они сами, а ты не надеешься на помощь мою – помощь богини, неизменно тебя хранившей от напастей! Если бы даже целых пятьдесят ратей окружило нас, то и тут ты одолел бы их с моей помощью. Спи же и не тревожься; твои бедствия окончатся скоро. А лежать всю ночь, не смыкая глаз, тяжело". Сказав это, богиня низвела сон на его очи, а сама улетела на Олимп. В то же самое время Пенелопа проснулась и, сидя на ложе своем, горько плакала о своей судьбе и молила себе смерти. Стенания ее доходили до горницы, где лежал Одиссей, и разбудили его. Ему показалось, что Пенелопа уже узнала, кто он. Овладевшее им поэтому беспокойство не позволяло ему более лежать; он вскочил, схватил мантию и овчину, положил их в горницу, а воловью кожу вынес на двор; сам же, воздев руки к небу, прибег с мольбою к Зевсу, прося его, чтобы ниспослал ему, в знак своей милости, какое-нибудь знамение. Всемогущий отец богов ответствовал ударом грома. Несказанно обрадовалось сердце Одиссея, тем более, что в то же время до него донеслись из дома слова одной рабыни, предвещавшие также доброе. Рабыня эта должна была целую ночь молоть пшеницу к столу женихам; услышав гром, она остановила жернов, взглянула на небо и сказала: "Владыка Зевс, небо безоблачно, а ты ниспосылаешь гром! Кому же это знамение? Услышь и меня, несчастную! Я день и ночь должна молоть пшеницу и истомилась этой работой. Сотвори же, чтобы нынешний пир женихов в доме Одиссея был для них последним". Эти слова еще более утвердили в сердце Одиссея надежду отомстить женихам.

Наступило утро. Рабыни развели огонь в очаге. Телемах встал, повесил меч на плечо, взял в руки копье, вступил на порог горницы и сказал Эвриклее: "Няня, угостили ли вы сладким питьем и едой нашего гостя? Приготовили ль ему хорошую постель? Или не хотели позаботиться о нем? Родительница моя, кажется, от горя потеряла всякое соображение – оказывает почести людям недостойным, наглым женихам, а о хорошем человеке не заботится". – "Сын мой, – отвечала Эвриклея, – не обвиняй мать без оснований.

Странник насладился питьем и едою, сколько хотел, а от мягкого ложа сам отказался и спал в сенях на воловьей коже". Телемах после этого в сопровождении своих собак отправился на площадь, а Эвриклея приказала рабыням поспешнее все изготовить к пиру – женихи должны были собраться ранее обыкновенного, потому что этот день посвящен был Аполлону – праздновалось новолуние. Одни рабыни опрыскивали полы, мели их, другие покрывали скамьи пурпурными покрывалами, иные мыли столы, полоскали кратеры и чаши, а двадцать рабынь ушли к колодцу за водой. Пришли также служители женихов и стали колоть дрова; Эвмей пригнал трех жирных боровов и дружелюбно приветствовал своего старого гостя, а Мелантий, пригнавший коз к пиру, увидев Одиссея, снова обратился к нему с бранью. "Ты все еще здесь, старый бродяга, – сказал он. – Еще всем надоедаешь своей неотвязчивостью? Мне кажется, ты иначе со мной не расстанешься, как испробовав моих кулаков". Одиссей ему не отвечал, но только сердито тряхнул головой.

Между тем пришел и Филотий, коровник, пригнавший корову и несколько коз. Привязав животных в сенях, он подошел к Эвмею и спросил: "Кто этот чужеземец, пришедший в наш дом? Он хотя и в лохмотьях, но имеет царственный вид. Впрочем, боги и могучих царей подвергают иногда испытаниям". Потом обратился с приветствием к Одиссею: "Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен нищетою, да ниспошлют тебе боги изобилие! У меня выступили слезы из глаз, когда я увидел тебя, ибо ты напомнил мне моего господина, который, если жив еще, бродит без пристанища на чужбине в таком же рубище, как ты. Еще юношей поставил он меня главным над стадами в Кефалонии; стада размножаются хорошо, но – горе мне! – я принужден выбирать лучших коров и пригонять сюда на пир этим грабителям. Ни сына Одиссея они не боятся, ни гнева богов и замышляют уже поделить между собой все богатства царя Одиссея. Я давно бы ушел с горя со своим стадом в иную страну, если бы не было Телемаха и если бы я не надеялся на то, что Одиссей воротится и выгонит грабителей". Одиссей отвечал: "Честный коровник, ты, я вижу, человек хороший и имеешь здравый рассудок, поэтому я тебя обрадую и скажу тебе, что твой господин возвратится прежде, чем ты выйдешь из этого дома, и что ты, если захочешь, увидишь собственными глазами, как он будет истреблять женихов. Клянусь в том громовержцем Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома!" – "Если исполнятся твои слова, чужеземец, – сказал Филотий, – то увидишь, что и мои руки не останутся праздными". То же сказал и Эвмей и вознес молитву к богам о возвращении Одиссея.