Ход урока

1. Звучит музыкальный фрагмент песни В. Высоцкого «Банька по-белому»².

...Протопи ты мне баньку по-белому —

Я от белого свету отвык, —

Угорю я — и мне, угорелому,

Пар горячий развяжет язык.

Сколько веры и лесу повалено,

Сколь изведано горя и трасс!

А на левой груди — профиль Сталина,

А на правой — Маринка анфас.

Эх, за веру мою беззаветную

Сколько лет отдыхал я в раю!

Променял я на жизнь беспросветную

Несусветную глупость мою.

Протопи ты мне баньку по-белому —

Я от белого свету отвык, —

Угорю я — и мне, угорелому,

Пар горячий развяжет язык.

Учитель. Песня В. Высоцкого, которую вы слышите, написана от лица человека, прошедшего «трассы», то есть лагерные этапы, наглотав­шегося «слезы» и «сырца» и только в 60-х узнавшего правду о «вожде и учителе». Это открытие дается нелегко, вырывается из груди отчаянным криком:

...Получилось — я зря им клеймен, —

И хлещу я березовым веничком

По наследию мрачных времен.

Чье наследие? Кто наследники? Мы с вами. Речь идет о «холодном прошлом» нашей страны, о нашей с вами истории. Наследие мрачных времен — геноцид против собственного народа, лагеря, расползшиеся по стране, составившие, по меткому определению А. И. Солженицына, «Архипелаг ГУЛАГ». Правда об этом времени шла к русскому человеку очень долго, очень медленно. Ее удерживала колючая проволока, страх в душах наших отцов и дедов, чудовищно разросшаяся на всем информационном пространстве страны ложь. Вот факт. Выступая в дискуссии на страницах «Октября» в 1947 году, О. Грудцова доказывала, что «мирная действительность не дает материала художнику для того, чтобы развернуть характер своего героя в борьбе, в преодолении трудностей»¹. Да, сражение с фашизмом окончено. Но война со своим народом продолжается, перевалила уже за десятилетие. Тысячи «преодолевают трудности», чтобы выжить. Материала сколько угодно! Однако это большая государственная тайна. Советские люди не видели тогда карты ГУЛАГа, не знали о количестве узников. Информация о тюрьмах и зонах была заблокирована в закрытых отделах архивов.

Вы можете спросить: но ведь литература существовала? О чем же тогда писали?

Видный партийный деятель Жданов с трибуны поучал писателей, что долг их заключается в том, чтобы «раскрывать перед советским человеком его завтрашний день». Фарисеи! У сотен тысяч уничтоженных и уничтожавшихся уже не было завтрашнего дня. Сошлюсь на статью критика Н. Ивановой, опубликованную в журнале «Огонек»: «Скорбный список только писателей, погибших в советских лагерях, насчитывает бо­лее тысячи официальных имен, т.е. людей, уже принятых в члены Союза писателей»².

Как вы думаете, могло ли служить гарантией неприкосновенности членство в творческих союзах, принадлежность к интеллектуальной элите общества (ведь она — духовное достояние нации)? Ответ можно найти в словах писателя:

«Взял Литературную энциклопедию, выписал столбиком даты смерти писателей, погибших в годы террора, а рядом — истинные даты их гибели, которые стали известны из лубянских архивов. Фальсификация была налицо. Так уродовалась история... Даты были сдвинуты на годы войны, пусть, мол, считают, что убиты на фронте...

В Доме литераторов висит мемориальная доска в память о тех писателях, кто погиб на войне, — 70 имен. Предложили повесить такую же доску с именами репрессированных. Но ведь места не хватит, все стены будут исписаны — и внутри, и снаружи...»³

«Литература и политика в тоталитарных обществах зловеще переплетаются в судьбе таланта. Так и случилось, что лагерная тема стала в русской прозе темой национальной»⁴.