4.3. Институционализация новой морали

Наконец, разрыв с социально предустановленными определениями старости затрудняется в особенности тем, что эти новые дискурсы, сопровождающие появление современных форм обеспечения содержания пожилых людей, соответствуют социальному запросу. Этот запрос выражается наиболее явным и наиболее общим образом в распространении новой морали, регулирующей отношения между поколениями.

Действительно, дискурс о «третьем возрасте» (и a fortiori о «четвертом») является дискурсом делегирования. Геронтологи — уполномоченные специалисты по старости — выдвигая новые формы потребления и практик для пожилых лиц, способствуют тем самым появлению новой житейской морали, т. е. новому социальному определению того, какими должны быть взаимоотношения между поколениями внутри семейной группы. Дискурсы о «третьем возрасте» легитимируют применение этих новых форм управления старостью в качестве нормы, причем официального характера, который ему сообщает политическое признание.

Однако если трансформация установок на коллективное обеспечение старости завершилась успешно, как об этом свидетельствует развитие этих новых институций и, главное, быстрое распространение дискурса о «третьем возрасте», то это произошло потому, что сами эти установки ей были предпосланы, хотя бы отчасти. Старики-вкладчики своих сбережений, и в частности, те, что принадлежали к средним классам, в немалой степени рассчитывали на детей. Родители копили деньги «для своих детей», а взамен они ожидали, что те поведут себя как «хорошие дети», т. е., что не будут щадить себя ради обеспечения своих престарелых родителей. Делегирование специализированным институциям заботы по уходу за пенсионерами и легитимацию того факта, что пожилые родители больше не делают сбережений, а напротив, расходуют свои пенсии на досуг и отдых, оборачивается тем, что экономится также значительная часть усилий по поддержанию связей и привязанностей, которые возлагались ранее на детей.

Поскольку отношения с поколениями пожилых людей всегда, хотя и в разной степени, задевают семейную мораль, а значит затрагивают и честь членов семьи, недостаточно превратить приюты в «более гостеприимные» для того, чтобы они стали ipso facto морально и эмоционально более приемлемым решением. Чтобы отказ от традиционных семейных решений не оказался приравненным к простому и прямому отказу со стороны семьи («они отделались от заботы о стариках») или, еще хуже, к чему-то вроде деклассирования («они ее пристроили в приют как неимущую»), необходимо, чтобы устройство пожилых людей не могло быть уподоблено помещению в приют. Снижение моральных и эмоциональных затрат может тем самым перейти в увеличение экономических вложений в новые формы обеспечения содержания: делегирование поддержки пожилых родителей специализированным агентам возможно всегда лишь экономически высокой ценой трансформаций приюта в «резиденцию», в «дом здоровья и медицинского исцеления» и т. д.

Однако разнообразие и качество предложения относительно коллективного обеспечения содержания недостаточно само по себе для того, чтобы начался процесс освобождения от чувства вины. На самом деле, недостаточно поместить пожилых родителей в «роскошные приюты», чтобы скрыть все еще слишком явный интерес детей в том, чтобы сбыть родителей с рук. Для того чтобы обращение к подобным институциям не казалось самим индивидам прямым и простым выражением интересов более молодых поколений, нужно, чтобы оно было рекомендовано внешними для семьи агентами, обладающими властью от имени нового определения верно понятого интереса «пожилых людей». Таким образом, если «решение» о помещении в заведение родителя принимается семьей официально, то редко это бывает без «совета» одного из тех официальных служителей доброго семейного порядка. Ими, в зависимости от социальных классов, являются священник, сотрудник учреждения социального обеспечения или врач; последний помогает устройству пожилого лица не только своим «диагнозом», но и своими связями. Заставив через посредство агентов вне подозрения определить заново то, что является интересом «пожилых людей» (иметь хороший «уход» со стороны «специализированного и компетентного» персонала), индивиды могут принимать решения, соответствующие их собственным интересам, делая вид, что они подчиняются только интересам своих родителей. При этом они не нарушают морали и могут извлекать выгоду, связанную с этим соответствием.

Таким образом, последняя, возможно, «услуга», которую должны оказать пожилые родители своим детям, состоит в том, чтобы не «создавать чувства вины» у детей. Новые формы обеспечения старости управляют не только «стариками», но также чувством вины, вызванным «психологическими» затратами при отказе от постаревших родителей. «Не быть в тягость» — таково вкратце содержание этой морали самоотречения, которую распространяет большинство учебников по «умению стариться» и журналов для пожилых, число которых умножалось одновременно с институциями «третьего возраста».

Разумеется, «политика старости» представляет собой наиболее завершенный пример одной из функций, которую берет на себя политическое управлениесоциальными отношениями. Эта функция заключается в том, чтобы сгладить антагонизмы между поколениями или более или менее сформировавшимися социальными группами, сгладились, и чтобы найти «решение» («согласование»), облеченное в юридическую форму (коллективное соглашение), а также в форму финансовую (субсидии) или политическую (официальное признание).

Само введение понятия «третий возраст» и — более общо — установление понятия «старости» как категории политического действия говорит о том, что эти «согласования» предполагают нечто вроде предварительного соглашения о необходимости этих «согласований», которые осуществляются непосредственно политическими усилиями.

Одним из условий возможности этих согласований, помимо прочего, оказывается появление понятий, «сформированных вчерне», как Дюркгейм определял «предпонятия». Эти «невнятные» понятия являются показателем и одновременно одним из способов согласования и социальной интеграции, которые характеризуют отчасти политическую деятельность. Такие понятия как «семья», «старость», «занятость» и т. д. настолько неопределенны и расплывчаты, что они поощряют всевозможные перегруппировки, устраняя различия смыслов, которые им придавались.

Воздействие этих «социальных» политик, которые практически не соизмеримы в исчисляемых показателях, даже если они дают повод, как это бывает во время выборов, к «войне цифр», могло бы состоять в том, чтобы поощрять согласования, как правило, двусмысленные. Это могло бы сообщить некую «социальную устойчивость» тем выражениям, полисемия которых уже способствовала усилению сплетения всех смыслов, которые им приданы.

Например, невозможно было бы понять политическое значение, которое сегодня имеет такое выражение как «неполный рабочий день», если бы не было известно, что оно составляет одну из тех стандартных формул, которые доступны пониманию всех, хотя далеко не все придают этому выражению одинаковый смысл. Неполная занятость одновременно является «способом управления рабочей силой», исключительно благоприятным для патроната (поскольку она связана с неуверенностью в сохранении рабочего места, отсутствием продвижения, неустойчивостью зарплаты и т. д.), а также «мерой семейной политики», которая позволяет «совмещать» профессиональную и домашнюю жизнь женщин. Наконец, неполная занятость встречает как у некоторых категорий женщин (см. Maruani, 1985), так и у «молодежи» (см. Pialoux, 1979 и Mauger, Fosse-Poliak, 1985) социально установившиеся ожидания. Неполная занятость, по крайней мере, по мнению специалистов, также становится решением проблем все возрастающего бремени по содержанию все более многочисленных пожилых людей (см. Guillemard, 1986 и Gaullier, 1988).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: СОЦИАЛЬНОЕ ОСНОВАНИЕ СОЦИАЛЬНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ

Категории, в соответствии с которыми социальная реальность конструируется и предстает перед взором социолога, являются результатом борьбы. Она может принимать различные формы. Например, борьба за способ представления старости выражается чаще всего в терминах морали, одновременно находя обоснование в экономике отношений между поколениями, где собственно экономические отношения в явном виде чаще всего отрицаются. Напротив, как показал А. Саяд в случае иммиграции, представление «проблемы» иммигрантов, обычно выражаемой в терминах «затрат и выгод», на деле оказывается рельефным примером политической проблемы (принадлежность к определенной национальной группе), которая скрывается под видом экономической.

Процесс институционализации проблематики в научном (с точки зрения экономики, биологии и пр.) или в этическом виде, кроме того, маскирует целую серию вопросов, которые в результате не возникают в сознании. Например, в отношении иммиграции это касается вопроса о том, кому эта последняя стоила затрат и кому она принесла выгоду, а в отношении старости — вопроса о борьбе между поколениями, которая по определению «аморальна». Может быть, причину выявленных артефактов, от которых социолог избавляется с такими усилиями, нужно отнести на счет разъединения между политической и социальной экономикой. Социологический подход мог бы состоять в том, чтобы с помощью анализа заранее допускаемых социальных представлений конструировать такую экономику, которая интегрировала бы в своем анализе все «затраты» и «выгоды», входящие в экономические теории в узком значении этого слова. Иначе говоря, следует учитывать всю совокупность битв, в которые ввязываются агенты ради построения представлений о реальности, причем той, что наиболее соответствует их интересам³.

ПОНЯТИЕ «НЕНОРМАЛЬНОГО ДЕТСТВА»

В своем исследовании «Общеобразовательная школа и возникновение ненормального детства» Франсин Мюэль-Дрейфюс показывает, насколько системы психологического и психиатрической классификации детей связаны с социальными характеристиками тех, кто эти системы создает, и к кому их применяют. Она устанавливает связь между появлением описания болезней и формированием в конце XIX века особого поля деятельности, каким стал «медико-педагогический» сектор; она описывает контекст, в котором появился сектор административного действия, основной опорой и козырем которого стала начальная бесплатная, светская и обязательная школа. Все институции (ассоциации, комитеты, лиги, попечительские общества и т. д.) были ориентированны на обучение, как детей, так и взрослых. Они были нацелены на преобразование индивида во имя «социального предвидения» (чувствуется приближение Парижской Коммуны), поскольку поведение индивида отныне должно быть «прогнозируемым». Действия в поддержку «ненормального детства» присоединяются, таким образом, к более широкому движению, охватывающему «детство под угрозой».

Хотя организации в поддержку ненормального детства довольно дифференцированы, и поборники медико-педагогической активности являют собой представителей разных профессий (врачи, адвокаты, филантропы, учителя и т. д.), однако получается так, что «специалисты по ненормальному детству» были часто пропагандистами попечительских обществ. Равным образом получается так, что дети, о которых идет речь, отличались социальной однородностью своего состава и менялись только названия, к ним применяемые, от «морального восстановления» до «ментальной ортопедии». То же самое касается предусмотренных для малолетних бедняг (беспризорников, правонарушителей, душевно больных) занятий, которые они получают после переобучения (эти занятия мало варьируют: помощник садовника, чернорабочий, грузчик, прислуга). Именно среди беднейших из бедных притаилась будущая социальная опасность. Именно их без устали будут выталкивать из начальной школы с этикеткой ненормальных, после того как без перебоя приглашали их поступать в эту школу. Таким образом, именно отсылкой к школьной норме определяется «ненормальность» этих категорий детей.

*В оригинале: «travail social», — которое при переводе работ Дюркгейма дается как «общественный труд» (прежде всего, «О разделении общественного труда»). Двусмысленность французского понятия богаче: это и деятельность в рамках разделения функций, и работа инстанций по конструированию реальности, в т. ч. «социальная работа» в привычном смысле. Для передачи смысла оригинала больше подходит «социальная работа», однако нужно помнить, что здесь она понимается не только как работа некоторых социальных служб. —Прим. перев.

1Опрос был проведен в 1961 г. Французским институтом опросов общест-венного мнения (IFOP) среди 100 руководителей предприятий и начальников отделов кадров крупных и средних частных предприятий. См.: Les travailleurs âgés dans l’entreprise // Le Haut-Comité consultatif de la Population et de la famille: Les personnes âgées et l’opinion en Franсe. Paris: La Documentation Française, 1962, p. 99-100.

2Этот отчет часто называют «отчетом Ларока», по имени председателя комиссии.

3Этот вид анализа можно было бы распространить на множество объектов изучения, таких как объект, выбранный Франсин Мюэль-Дрейфюс, и касающийся «общеобразовательной школы и возникновения ненормального детства».