Тема 9. Типологическая характеристика журнальной периодики второй половины 50 - 60-х годов – лекция 8 часов

1) Общественное и литературное движение 1860-х годов. Цензурная политика.

2) “Современник” в период революционной ситуации в России (1859-1861гг).

3) Публицистика и критика Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова.

4) Сатирическое приложение Добролюбова «Свисток». «Сатирические журналы «Искра», «Будильник».

5) Политическая позиция “Колокола” А.И.Герцена и Н.П.Огарева.

6) Анализ экономических отношений феодализма и капитализма в работах А.И. Герцена и Н.П. Огарева.

7) Журнал “Русское слово” при Г.Е.Благосветлове и Д.И.Писареве (1860-1866). Политическая программа Писарева. Просветительский утилитаризм литературной критики журнала.

8) “Русский вестник” и “Московские ведомости” М.Н.Каткова (Крестьянский вопрос, проблемы капитализации деревни, вопрос о конституции, эволюция программы от умеренного либерализма к защите самодержавия).

9) “Отечественные записки” А.А.Краевского в 1860-е годы. Литературная критика В.Майкова и С.С.Дудышкина.

10) “Библиотека для чтения” А.В.Дружинина (1856-1860), А.Ф.Писемского (1860-1863) и П.Д.Боборыкина (1863-1865)

11) И.С. Аксаков - редактор и публицист.

12) Журналы М.М. И Ф.М. Достоевских «Время» (1861-1863), «Эпоха» (1864-1865)

«Современник». Публицистика II. Г. Чернышевского и II. А.Добролюбова

В период начавшегося общественного подъема в России журнал «Современник» занял центральное место в ряду периодических изда­ний 60-х годов. Созданный в 1836 г. Александром Сергеевичем Пуш­киным и получивший с 1847 г. вторую жизнь под руководством Нико­лая Алексеевича Некрасова и Ивана Ивановича Панаева, в условиях подготовки и проведения реформ он вновь оказался в авангарде об­щественно-литературной жизни, отстаивая в журналистике и лите­ратуре лучшие демократические традиции. В эти годы «Современ­ник» претерпел значительную внутреннюю эволюцию, в которой условно можно выделить три периода:

— вторая половина 1850-х годов: выработка нового направления, изменение круга сотрудников;

— 1859-1861 гг.: наиболее радикальные общественно-политические и литературные позиции журнала;

— 1862-1866 гг.: цензурные трудности, снижение тиража, посте­пенная утрата влияния.

Во второй половине 50-х годов, когда обозначилась общая для «тол­стых» журналов тенденция выдвижения на первый план публицисти­ки, в «Современнике», как и в других журналах, происходит струк­турная перестройка. Из пяти ранее существовавших отделов («Словесность», «Науки и художества», «Критика», «Библиография» и «Смесь») к 1858 г. остаются лишь три («Словесность, науки и худо­жества», «Критика и библиография» и «Смесь»). Укрупнение отде­лов, соединение словесности с науками и художествами позволило редакции более иолно представить публицистику. Структурные из­менения закончились в 1859 г., когда осталось лишь два отдела: в пер­вый вошли беллетристика и статьи научного характера, во второй — публицистика, критика и библиография.

Внутренней эволюции журнала в значительной степени способство­вало обновление круга сотрудников. Появление в 1854 г. в «Современни­ке» Николая Гавриловича Чернышевского имело важное значение в определении общественно-политического направления журнала. К на­чалу работы в «Современнике» у Чернышевского уже сложились его материалистические взгляды в области философии и эстегики, представ­ления о назначении литературы и литературной критики, которые на­шли отражение в его магистерской диссертации «Эстетические отноше­ния искусства к действительности». Впоследствии эти идеи получили воплощение и развитие в литературно-критической и публицисти­ческой деятельности Чернышевского.

Уже первые его выступления в «Современнике» обратили на себя внимание определенностью и резкостью суждений. Рецензии на про­изведения М.А. Авдеева, роман Евг. Тур «Три норы жизни» и на пье­су А.Н. Островского «Бедность не порок» вызвали протест в литера­турных кругах. Говоря об Авдееве, Чернышевский писал, что его произведения «написаны хорошо, но в романе нет свежести, он сшит из поношенных лоскутов, а повести не приходятся по мерке нашего века, готового примириться скорее с недостатками формы, нежели с недостатками содержания, с отсутствием мысли». Еще более суров отзыв Чернышевского о «Трех порах жизни» Евг. Тур, где он не нахо­дит «ни мысли, ни правдоподобия в характерах, ни вероятности в ходе событий, над всем владычествует неизмеримая пустота содержания». Резко отрицательной была и оценка Чернышевским новой комедии Островского «Бедность не порок», в которой критик обнаруживает «фальшивость и слабость», видит «апофеоз старинного быта».

«Новые песни», зазвучавшие со страниц критико-библиографи-ческого отдела «Современника» 1854 г., не остались без ответа. «Оте­чественные записки» обратили внимание не только на несправедли­вость этих суждений, но и на то, что они противоречат прежним выступлениям журнала. Чернышевский ответил статьей «Об искрен­ности в критике», в которой призвал отказаться от «умеренной кри­тики». «Назначение критики, — писал он, — служить выражением лучшей части публики и содействовать дальнейшему распростране­нию его в массе». Таким образом, говоря о высокой общественной миссии литературной критики, Чернышевский в этой статье отходит от эстетической теории искусства и утверждает те демократические традиции, которые были заложены в «Современнике» Белинским и которые были утрачены в «эпоху цензурного террора».

Идеи об общественном служении литературы были развиты Черны­шевским в его программном цикле статей «Очерки гоголевского перио­да русской литературы», которые печатались в «Современнике» с 12-го номера за 1855 г. и на протяжении всего 1856 г. (всего вышло девять статей). В «Очерках...» Чернышевский дал характеристику ведущим кри­тикам и журналистам 30-40-х годов: Н. А. Полевому, О. И. Сенковскому, С. П. Шевыреву, кругу пушкинского «Современника», Н. И. Надеждину, В. Г. Белинскому, имя которого по цензурным соображениям было на­звано лишь в пятой статье цикла. Акценты, расставленные Чернышев­ским в его разборе критики Белинского (предпочтение нарастающей публицистичности его выступлений последнего периода), оценка творче­ства Пушкина и Гоголя расходились с мнениями эстетической критики.

Чернышевский считал своим долгом восстановить значение творчества Белинского, освободить его облик от искажений тенденциоз­ной и враждебной печати. Чернышевский высоко оценивал обще­ственно-политическую направленность деятельности Белинского. Актуальное значение приобретал вопрос и о творчестве Гоголя. Реа­лизм и обличение современного социального строя ставит Гоголя, по мысли Чернышевского, во главу литературного направления це­лой эпохи. Отмечая противоречия в мировоззрении Гоголя, которые он увидел в «Выбранных местах из переписки с друзьями», Черны­шевский, тем не менее, подчеркивал, что развитие современной ли­тературной критики связано с продолжением традиций гоголевского реализма. И в этом находил верность патриотическим стремлениям русской литературы, неотделимым, но его мнению, от революцион­ной борьбы.

Полемика между либералами и демократами середины 50-х годов нередко формулировалась ее участниками как защита «пушкинско­го» или «гоголевского» направления в литературе.

Наиболее развернутым ответом на «Очерки...» Чернышевского со стороны эстетической критики была статья Л. В. Дружинина «Крити­ка гоголевского периода и наши к ней отношения» в «Библиотеке для чтения». Гоголевской школе в литературе и связанной с ней «дидак­тической» критике Дружинин противопоставляет Пушкина как иде­ально «гармоничного и светлого писателя» и критику, ориентиро­ванную не на злобу дня, а не вечные ценности. Критику от Белинского до Чернышевского он называет «дидактической»; но его мнению, она подчиняет литературу внешним (социальным) целям и агитирует за «отрицательное направление». По мнению Дружинина, творчество Пушкина и Гоголя искажалось революционно-демократической кри­тикой, абсолютизировавшей только их социальную, дидактическую сторону. Вывод Дружинина сводился к тому, что художественное да­рование и талант не должны быть принесены в жертву политическим тенденциям и духу партий.

Каждое выступление по вопросам литературы Чернышевский ис­пользовал для утверждения своих эстетических и общественных по­зиций. В «Заметках о журналах», которые критик вел в 1856-1857 гг., он давал обзоры «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения», «Русской беседы», «Русского вестника» и других журналов, подвер­гал критике их направление, полемизируя с ними по отдельным про­блемам. Наиболее острой была полемика по вопросу об общине со сторонниками как либерально-буржуазных, так и славянофильских взглядов на общину. Отстаивая общинное землевладение и тем са­мым переход земли к крестьянству, он считал, что это наиболее удачное соединение государственной собственности с общинным владе­нием, когда собственник, хозяин и работник выступают в одном лице.

Под влиянием нарастающего общественного подъема «Современ­ник» все более становится не только литературным журналом, но и общественно-политическим. С 9-го номера за 1857 г. «Заметки о жур­налах» были заменены публицистическим «Внутренним обозрени­ем». С этого времени Чернышевский передает отдел критики и биб­лиографии Н. А. Добролюбову, начавшему в 1857 г. постоянное сотрудничество в «Современнике», а сам сосредоточивается преиму­щественно на политической, экономической, философской и исто­рической темах. Усиление позиций Чернышевского вызвало со­противление со стороны старых сотрудников «Современника» — А. В. Дружинина, В. П. Боткина, Д. В. Григоровича, И. С. Тургенева, которым были чужды его литературно-эстетические и политические идеи. Активность Чернышевского уже в 1855 г. фактически привела к прекращению участия в журнале А. В. Дружинина. Получив в 1856 г. от издателя В. П. Печаткина приглашение возглавить «Библиотеку для чтения», Дружинин покидает «Современник» и переносит борьбу с революционно-демократической критикой на страницы «Библиоте­ки для чтения». Учитывая назревающий конфликт в редакции и желая сохранить известные литературные имена в журнале, Некрасов за­ключает «обязательное соглашение» с Л. Н. Толстым, И. С. Тургене­вым, А. Н. Островским и Д. В. Григоровичем. Участники этого согла­шения обязывались помещать свои произведения только в «Современнике», за что приобретали право помимо положенного гонорара получать еще определенную долю доходов журнала: одна треть шла редакторам журнала (Некрасову и Панаеву), а две трети делились между четырьмя участниками соглашения соответственно числу листов, напечатанных каждым из них в журнале в 1857 г. Таким образом, в «Современнике» создавалась редколлегия, в которую вхо­дили на одинаковых условиях два редактора (Некрасов и Панаев) и четыре исключительных сотрудника (Толстой, Тургенев, Островский и Григорович).

Информация об исключительном сотрудничестве была помещена в объявлении об издании «Современника» на 1857 г. и вызвала болез­ненную реакцию со стороны «Отечественных записок», «Москов­ских ведомостей», «Библиотеки для чтения» и других изданий, уви­девших в этом соглашении не только угрозу для их подписной кампании, но и посягательство на свободу выбора писателей. «Оте­чественные записки» заявили, что обязательное соглашение «несов­местимо с понятием о литературе», «Библиотека для чтения» писала, что оно наносит ущерб единству литературных сил, и высказывала сожаление, что теперь «силы раздроблены».

Как показало время, опасения оказались напрасными. Пять кни­жек журнала из двенадцати не имели ни одного произведения участ­ников «обязательного соглашения»: «обязательность» подействова­ла на всех в обратном смысле. Никто из «обязанных» литераторов договора не выполнил, и все они, как отмечал позднее Некрасов, дали «Современнику» после заключения соглашения меньше материала, чем давали до него. Заинтересованности с их стороны не могло быть и потому, что они все более убеждались в том, что «Современник» становится чуждым для них органом, направление которого опреде­ляется Чернышевским. В феврале 1858 г. «обязательное соглашение» было расторгнуто.

Насколько быстро рос авторитет Чернышевского в редакции, вид­но из того, что, уезжая в августе 1856 г. почти на год за границу, Не­красов именно Чернышевскому передал свои редакторские функции, что не могло вызвать одобрения части старых его сотрудников. Тем не менее до окончательного разрыва было еще далеко. В условиях ожидания реформ важнейшим вопросом, объединившим редакцию, была поддержка правительственных начинаний. В 1856-1858 гг. «Со­временник» но своему направлению еще мало чем отличался от дру­гих либеральных изданий, приветствовавших царские рескрипты.

Позиции Чернышевского укрепились с приходом в редакцию Ни­колая Александровича Добролюбова, начавшего сотрудничество в журнале еще в 1856 г., а с 1857 г. возглавившего критико-библиогра-фический отдел. Приход Добролюбова в «Современник» был боль­шой удачей для Чернышевского, которому, несмотря на поддержку Некрасова, было одиноко в редакции журнала. В лице Добролюбова он приобрел не только единомышленника, но и близкого человека. Их встреча положила начало дружбе, очень много значившей для обоих. Чернышевский полностью полагался на Добролюбова, доро­жил его мнением, несмотря на его молодость (тот начал сотрудниче­ство в «Современнике» двадцатилетним юношей).

Как и Чернышевский, Добролюбов пришел в «Современник» с определившимися взглядами. Уже первая напечатанная в «Современ­нике» статья «Собеседник любителей российского слова» привлекла внимание читателей самостоятельностью суждений, страстным об­личением эмпирического («библиографического») направления в истории литературы и критики. С первых публикаций в журнале До­бролюбов заявил о своей верности традиции Белинского, выступив за реализм и народность литературы, против эстетической критики.

Наиболее развернуто его взгляды были представлены в статье «О сте­пени участия народности в развитии русской литературы». С пози­ций народности и реализма («приближения к настоящей, действи­тельной жизни») он подходит к оценке русской литературы, подвергает критике древнерусскую литературу, литературу XVIII в., творчество Карамзина и Жуковского, приветствует Пушкина, Гоголя, Кольцова, Лермонтова, но отмечает в их произведениях и недостатки, которые, но его мнению, заключаются в слабости критического нача­ла у Пушкина, в безжизненности положительных идеалов Гоголя, в ограниченности социального взгляда у Кольцова. В борьбе за соци­альную тенденцию в литературе Добролюбов норой допускал одно­сторонние оценки или неоправданно резкие суждения о произведе­ниях того или иного автора. Как литературный критик он представлял «партию народа» в русской литературе.

Работа Добролюбова в «Современнике» отличалась большой ин­тенсивностью. Только в 1858 г. он опубликовал 75 статей и рецензий. Творчество Добролюбова отмечено определенностью и цельностью: его философские убеждения и социальная программа, этика и эсте­тика, взгляд на литературу и на задачи критики отличаются редким единством чувства и мысли. Исходным в системе его взглядов являет­ся отрицание социального строя современной ему России, что об­наруживается в бескомпромиссности его критики, направленной против самодержавия и крепостничества, против их развращающего воздействия на все слои общества («Деревенская жизнь помещика в старые годы», «Что такое обломовщина?»).

Идея глубокого социального переворота, смысл которого Добро­любов видел в социалистическом идеале (еще в начале 1857 г. он на­зывал себя «отчаянным социалистом»), раскрывается им в статьях «Роберт Оуэн и его попытки общественных реформ», «Непостижи­мая странность» и др. Приход Добролюбова в «Современник» спо­собствовал самоопределению журнала как органа демократии, его отношение к либералам, вполне удовлетворенным правительствен­ным курсом, было крайне скептическим. Критик непримирим в ха­рактеристике либеральной интеллигенции, видя все новые свидетель­ства «наших маниловых», доказывает необходимость политического размежевания сил в оппозиционной среде, возлагает надежды на «молодое поколение».

Взгляд Добролюбова на литературу сформировался под глубоким влиянием Белинского. Однако, принадлежа к эпохе резкой поляриза­ции общественно-политических сил, Добролюбов, в отличие от Бе­линского, для которого ценность искусства представала во всей полноте явлений, делал акцент прежде всего на социально-преобразую­щей роли литературы. Критика Добролюбова перерастала в социо­логическое и публицистическое исследование русской жизни, что обнаруживало ее слабость — опасность утилитарного подхода к ли­тературе как к средству, подчиненному публицистической задаче.

Высказывания Добролюбова о том, что «литература представляет собою силу служебную, которой значение состоит в пропаганде, а достоинство определяется тем, что и как она пропагандирует», а так­же интерпретации им ряда конкретных литературных явлений выз­вали резкую оценку его современников (Герцена, Достоевского, Аи. Григорьева, Д. Писарева). Однако исторически обусловленные особенности критики Добролюбова не умаляют ее содержательно­сти, популярности, ее значения для формирования демократического сознания широких слоев русской интеллигенции того времени. Его литературная критика ярко публицистична. Выражение в критиче­ской статье своих взглядов входило в замысел Добролюбова, опреде­ляя и названия статей, и подбор эпиграфов, и развернутые параллели между литературой и жизнью, и обращения к читателю — как пря­мые, так и иносказательные, «эзоповские».

Особое внимание он проявил к проблеме личности и к вопросам воспитания. В статьях «Всероссийские иллюзии, разрушаемые роз­гами», «От дождя да в воду» он отстаивал свободу личности, уваже­ние к ней, выступал против педагогического произвола, осуждал лю­бые формы насилия — от телесных наказаний до авторитарности школьного преподавания. Признавая законным стремление каждого человека к благополучию и счастью, Добролюбов в то же время при­зывал к действию, к борьбе с «враждебными обстоятельствами»: «Почувствуйте только как следует права вашей собственной лично­сти на правду и на счастье, и вы самым неприметным и естествен­ным образом придете к кровной вражде с общественной неправдой» («Новый кодекс русской практической мудрости»).

Возглавляя отдел критики и библиографии, Добролюбов, согласно заключенному с ним условию, с начала 1858 г. осуществлял чтение второй корректуры каждого номера журнала, а середины 1858 г. вме­сте с Чернышевским, Некрасовым и Панаевым становится членом редакции «Современника». После прихода Добролюбова журнал постепенно покинули критики и писатели либерально-дворянской ориентации: В. П. Боткин, П. В. Анненков, Л. Н. Толстой, А. Н. Май­ков, А. А. Фет, И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, уступив место еди­номышленникам его руководителей: М. Л. Михайлову, Н. В. Шелгунову, М. А. Антоновичу, Г. 3. Елисееву и др., преимущественно разночинцам по происхождению. Некрасов, оказавшись перед слож­ным выбором между старыми сотрудниками, которые были ему бли­же и понятнее и с которыми он был связан долгие годы, и новыми, утверждавшими революционно-демократическое направление «Со­временника», делает выбор в пользу будущего журнала. Как деловой и опытный редактор, он хорошо чувствовал социально-политиче­скую конъюнктуру, которая сложилась в России в ту нору и которая способствовала усилению демократических тенденций в кругах раз­ночинной интеллигенции. Статьи Чернышевского и Добролюбова читались с таким интересом и имели такое сильное влияние, что в сравнении с ними утрачивал уже свое былое значение беллетристи­ческий отдел журнала. В условиях быстрого общественного подъема читательские интересы изменились, и популярность журнала зависе­ла уже не столько от романов, повестей или стихов, сколько от крити­ки и публицистики, которые поднимали актуальные проблемы жизни общества.

Что касается художественной литературы, то читатели проявляли все больший интерес к произведениям с острым социально-полити­ческим содержанием, с критикой действительности, с ярко и опреде­ленно выраженными демократическими и радикальными тенденция­ми. Редакция привлекла к сотрудничеству М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. В. Успенского. В соответствующем духе подбиралась и переводная литература. В качестве бесплатной премии с первой книжкой «Со­временника» за 1858 г. подписчикам рассылался переведенный на русский язык знаменитый роман Г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», в котором обличалось рабовладение.

Обсуждать актуальные проблемы, связанные с освобождением крестьян, лучше всего было в публицистических статьях. Не случай­но «Современник» как журнал общественно-политический склады­вается в середине 1858 г., когда стало возможным открытое обсужде­ние крестьянского вопроса.

Отношение «Современника» к правительственным мероприятиям менялось но мере того, как прояснялась суть реформы. Начиная с 1857 г. Чернышевский регулярно освещал экономические и полити­ческие аспекты темы, доказывая необходимость освобождения кре­стьян с землей, без выкупа или с минимальным выкупом, сохранения общины, установления крестьянского местного самоуправления. Во «Внутреннем обозрении» за 1857 г. Чернышевский писал о распро­странении грамотности в народе, о семейных отношениях в деревне, о других вопросах, касающихся положения русского крестьянства. Очень резко он высказывался по поводу развернувшихся в журналистике споров о телесных наказаниях крестьян: «И о таких вещах на­добно еще спорить! Говорите же о прогрессе! Если эти споры про­гресс, то прогресс, достойный монгольских степей, а не Европейской России». Весьма скептически он отзывался о восторгах либералов но поводу прогресса, на путь которого Россия якобы вступила в цар­ствование Александра II.

В 1858 г. Чернышевский поместил в журнале целый ряд статей эко­номического и политического характера. В статье «О новых условиях сельского быта» он доказывал, что результатом крепостнической си­стемы являются отсталость сельского хозяйства, промышленности, торговли, транспорта, что «организация войска, администрация, су­допроизводство, просвещение, финансовая система, чувство уваже­ния к закону, народное трудолюбие и бережливость — все это силь­нейшим образом страдает от крепостного права», что «с уничтожением этого основного зла нашей жизни каждое другое зло ее потеряет девять десятых своей силы».

Этой статьей «Современник» начал обсуждение вопроса о крепо­стном праве. В 4-м номере за 1858 г. редакция извещала, что будет постоянно помещать статьи на эту тему под общим заглавием «Отме-нение крепостного права». Руководители «Современника» предпо­лагали добиться открытого общественного обсуждения крестьянско­го вопроса. В том же номере была опубликована ходившая по рукам «Записка об освобождении крестьян в России» К. Д. Кавелина, в ко­торой содержалась критика крепостничества, предлагалось за выкуп освободить крестьян с землей и всем принадлежавшим им имуще­ством. Публикация «Записки» Кавелина вызвала неудовольствие Александра II, и Кавелин был отстранен от преподавания государ­ственного права наследнику престола. Цензор, пропустивший ста­тью, получил выговор, а редакция сочла нужным заглавие отдела «Отменение крепостного права» заменить более нейтральным «Уст­ройство быта помещичьих крестьян».

В последней книжке «Современника» за 1858 г. Чернышевский поме­стил одну из важнейших своих статей по крестьянскому вопросу — «Кри­тика философских предубеждений против общинного землевладения», в которой разоблачал характер будущей крестьянской реформы.

Более открыто позиции но крестьянской реформе сотрудники «Со­временника» высказали в бесцензурной печати. К ним относятся про­кламация Чернышевского «Барским крестьянам от их доброжелате­лей поклон», его статья «Письма без адреса», брошюра Серно-Соловьевича «Окончательное решение крестьянского вопроса». В прокламации «Барским крестьянам...» Чернышевский подчеркнул крепостнический характер проводимых преобразований, в результа­те которых крестьяне попадут «в такую кабалу, которая гораздо и го­раздо хуже нонешней». Воззвание «Барским крестьянам...» заканчи­валось призывом к свержению самодержавия. «Письма без адреса» готовились к публикации в «Современнике» в 1862 г., но не были пропущены цензурой и впервые вышли в свет в 1874 г. на страницах журнала П. Л. Лаврова «Вперед!» в эмиграции. В иносказательной форме, предназначенной для подцензурной печати, в них говорится о единственно возможном пути ликвидации крепостничества — о народной революции: «все общество начинает высказывать потреб­ность одеться с ног до головы в новое; штопать оно не хочет».

В нелегальной печати ведущие сотрудники «Современника» до­статочно определенно высказались по поводу вышедшего царского Манифеста 19 февраля. В самом же журнале не было напечатано никаких материалов, непосредственно связанных с Манифестом и «Положениями». Лишь в 3-м и 4-м номерах были помещены офици­альные документы и упоминание о дне объявления Манифеста в Пе­тербурге в фельетоне Панаева «Заметки Нового поэта». Демонстра­тивное молчание «Современника» на фоне славословий либеральных изданий было особенно красноречивым. Читатель «Современника», воспитанный на языке иносказаний, понимал, что означает это мол­чание. Комментарии на знакомом читателю эзоповом языке после­довали в мартовском номере за 1861 г. Объясняя причину молчания журнала, Елисеев писал во «Внутреннем обозрении»: «Вы, читатель, вероятно, ожидаете, что я поведу с вами речь о том, о чем трезвонят, поют, говорят теперь все журналы, журнальцы и газеты, т. е. о даро­ванной крестьянам свободе. Напрасно. Вы ошибаетесь в ваших ожи­даниях. Мне даже обидно, что вы так обо мне думаете».

Чернышевский в политическом обозрении мартовского номера намекал читателю о своем отношении к объявленным реформам, вспоминая австрийские «организационные законы 26 февраля». Чи­тателю было известно, что обращение к Австрии — для «Современ­ника» возможность поговорить о делах в России. Поэтому Черны­шевский, указав, что в Австрии готовятся реформы «для успокоения недовольства, которое высказывалось все громче и громче после во­енных неудач», делает вывод, что перечислять реформы бесполезно, «потому что ни одна из них не удалась».

Как известно, вскоре после объявления реформы начались кресть­янские восстания, охватившие губернии европейской части России, на которые распространялись «Положения 19 февраля». Значитель­ным событием этого периода «Современника» явилось «Внутреннее обозрение» вернувшегося из-за границы Добролюбова, которое было опубликовано в августовской книжке журнала за 1861г. В иносказа­тельной форме в нем говорилось об отношении к реформе, о ее ре­зультатах. Говоря об улучшении дорог, о петербургском климате, об одесских мостовых и т.п., Добролюбов в завуалированной форме со­здавал картину пореформенной России, обращая читателя к полити­ческим проблемам. Статья начиналась как бы полемикой с постоян­ным обозревателем журнала Елисеевым по поводу его «весенних настроений». Добролюбов писал: «Весенние мечты вообще мне про­тивны с тех пор еще, как я читал в русских журналах весенние „зву­ки", „песни", „гимны", „мечты"», намекая на славословия либераль­ной прессы в честь реформы 19 февраля. В столь понятном читателю аллегорическом образе петербургской осени («петербургская сквер­ная погода и осенние расположения должны отражаться на всей Рос­сии») Добролюбов показывал, что крестьянская реформа не оправ­дала надежд и вызвала разочарования («если меня надули, извините, я не скоро опять поддамся, да еще и других предостерегу»).

О разочарованиях в реформе и крестьянских восстаниях писал в 1861 г. в «Современнике» И. А. Пиотровский в статьях «Погоня за лучшим». «Образованное общество, — напоминал с иронией автор о недавних восторгах прессы по поводу Манифеста, — торжествова­ло и уверяло, что вся Россия, весь народ, точно так же мирно торже­ствуют. И казалось, что уверенность эта вполне естественна, законна и неопровержима. Но в это самое время обнаружилось печальное явление; начались недоразумения... и в газетах появились статьи и известия о разных беспорядках но крестьянскому делу».

В 1859-1861 гг. со страниц «Современника» звучит тема револю­ции, которая поднимается в статьях Добролюбова «О распростране­нии трезвости в России», «Черты для характеристики русского про­стонародья», Чернышевского «Не начало ли перемены?», стихотворениях Некрасова, «Сатирах в прозе» Салтыкова-Щедрина. Ряд материалов журнала посвящен итальянскому революционеру Дж. Гарибальди, печатается поэма Т. Г. Шевченко «Гайдамаки» о борьбе украинских крестьян с польской шляхтой.

Сотрудники «Современника» выступали также с нелегальными прокламациями, воззваниями, брошюрами («Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» Чернышевского, «К молодому поколе­нию», «Русским солдатам от их доброжелателей поклон» и «Русским солдатам» Шелгунова, «Окончательное решение крестьянского во­проса» Серно-Соловьевича).

Значительную роль в усилении радикального направления «Современника» в 1859-1861 гг. сыграл сатирический отдел «Свисток», ини­циатором создания которого был Некрасов, основным автором — Добролюбов. В отделе принимали участие Чернышевский, Салты­ков-Щедрин, а также братья A.M. и В. М. Жемчужниковы и А. К. Тол­стой, выступавшие под псевдонимом Козьма Прутков. Всего вышло девять номеров (в 1859 и 1860 гг. — но три номера, в 1861, 1862 и 1863 — но одному). В редакции «Современника» даже возникла мысль пре­вратить отдел в самостоятельную газету. «Свисток» был детищем Добролюбова. Он намечал темы и авторов, тщательно разрабатывал программу готовящейся газеты, которой, однако, не суждено было появиться. Подавляющая часть материалов «Свистка» была написа­на им.

По своему идейному содержанию «Свисток» был тесно связан с публицистикой «Современника». Фельетоны, сатирические купле­ты, стихотворные пародии были посвящены злободневным соци­ально-политическим и литературным проблемам. Основной зада­чей «Свистка» стала борьба с манией обличительства, охватившей всю пишущую часть российского общества накануне реформ. Ис­пользуя иронию и пародию как формы эзоповской манеры письма, Добролюбов высмеивал восторги либералов успехами российско­го прогресса. Широко используя формы стихотворной пародии и перепева, Добролюбов-сатирик выступал под маской то литерато­ра, поклонника всего прекрасного, восхищенного красноречием ге­роев либеральной прессы, то незадачливого Конрада Лилиеншваге-ра, то «австрийского» но па-шовиниста Якова Хама, то в образе «юного дарования», одержимого «невыносимою любовью к по­эзии», Аполлона Капелькина. Ряд сатирических обозрений написан им совместно с Некрасовым.

Значительное место в «Свистке» занимали произведения Козьмы Пруткова, ставшего еще в 1854 г. одним из главных сотрудников «Ли­тературного ералаша» — юмористического отдела «Современника». После пяти лет молчания эта литературная маска вновь появилась на страницах «Современника» и превратилась в популярнейший персо­наж «Свистка». Активным автором «Свистка» был Некрасов, кото­рый после смерти Добролюбова в 1861 г. возглавил отдел. Популяр­ность «Свистка», по свидетельству современников, была огромна, особенно в 1859-1860 гг., в пору руководства Добролюбова.

Влияние «Современника» в 1859-1861 гг. было огромным, что на­шло отражение в росте тиража. В 1859 г. подписка на журнал достигла 5000 экземпляров (в период «мрачного семилетия» она застыла на отметке чуть более 2000 экземпляров), в 1860 г. — 6000, в 1861 г. -7000 экземпляров. В соответствии с ростом подписки доход от изда­ния «Современника» вырос настолько, что у редакции появилась воз­можность приступить к погашению лежавших на журнале долгов, увеличить размер гонораров (именитые беллетристы получали от 350 рублей за печатный лист, за публицистику — от 50 до 100 рублей), все шире стала практиковаться система авансирования сотрудников (довольно часто взятые авансы не отрабатывались и ложились тяж­ким бременем на бюджет журнала).

Обязанности между основными сотрудниками «Современника» в 1859 г. распределялись следующим образом: за Некрасовым остава­лось общее руководство журналом и беллетристика; Чернышевский руководил отделом публицистики; Добролюбовов -отделом крити­ки и библиографии; Елисеев вел внутреннее обозрение; Михайлов и Шелгунов освещали вопросы иностранной науки и литературы, а так­же женский вопрос; Панаев вел фельетон. Коллективные формы ра­боты в журнале пришли на смену персональному журнализму.

В обстановке растущей пореформенной реакции (расстрел кре­стьян в селе Бездна Казанской губернии, репрессии против сту­дентов, закрытие Петербургского университета) радикальное на­правление «Современника» привлекало все большее внимание III Отделения. В сентябре 1861 г. за участие в составлении листовок был арестован один из ведущих сотрудников журнала М. Л. Михай­лов. Распространялись слухи, что в 1862 г. «Современник» издавать­ся не будет. Редакции пришлось выступить с обращением к читате­лям, опровергая эти слухи. Однако в июне 1862 г. «за вредное направление» издание журнала было приостановлено на 8 месяцев, а 7 июля был арестован Чернышевский. Поводом для ареста послу­жило перехваченное на границе письмо А. И. Герцена и Н. П. Огаре­ва к С. Серно-Соловьевичу, в котором предлагалось издавать «Со­временник» в Лондоне или Женеве.

Приостановка «Современника», смерть Добролюбова в 1861 г., Панаева в 1862 г., арест и последовавшая затем ссылка Чернышевско­го принесли невосполнимые утраты для журнала.

Журнал «Русское слово». Публицистика Д. И. Писарева

Журнал «Русское слово», являвшийся в 60-х годах одним из наибо­лее популярных изданий (особенно в среде учащейся молодежи), отра­жал революционно-демократическую идеологию и но многим обще­ственно-литературным проблемам выступал союзником «Современ­ника». Он начал издаваться в Петербурге с января 1859 г. как ежемесячный литературно-ученый журнал объемом в 25-30 печат­ных листов и включал в себя три отдела. Первый составляли произведе­ния художественной прозы, поэзии и научные статьи, во второй входи­ли критика и библиография, в третий («Смесь») — фельетон «Обще­ственная жизнь в Петербурге», рассчитанный преимущественно на иногородних подписчиков, заметки о зарубежной жизни, а также про­изведения малых художественных форм (короткие рассказы, пьесы). В качестве приложения к журналу выходил «Шахматный листок», кото­рый можно считать прообразом спортивных изданий в России.

Основал «Русское слово» петербургский меценат, наследник боль­шого состояния, граф Григорий Александрович Кушелёв-Безбородко, известный своей благотворительной деятельностью. Для него, как и мно­гих других, увлеченных в годы подготовки реформ идеями обновления России, это было своеобразной данью «либеральной моде». В его за­мыслы входило создать орган для консолидации общественных сил, «не составляя партий славянофилов и западников». Редактором и издате­лем журнала был сам Кушелёв-Безбородко, соредактором он пригла­сил либерала-западника поэта Я. П. Полонского, ведущим критиком — А. А. Григорьева, сторонника славянофильских идей. Своим помощни­кам он предоставил полную независимость друг от друга, что вскоре не замедлило сказаться на характере журнала. Соперничество Полонского и Григорьева, их стремление к ведущей роли обусловили как случай­ность помещаемых в журнале произведений, так и отсутствие в нем еди­ного направления. В середине 1859 г. Кушелёв-Безбородко, отказавшись от сотрудничества Полонского и Григорьева, назначил управляющим редакцией А. И. Хмельницкого. Имевший весьма смутное представле­ние о журналистике и видевший в ней лишь средство обогащения, Хмельницкий привел издание к полному упадку. Необходимо было сроч­но принять самые энергичные меры, чтобы спасти журнал. Летом 1860 г. граф Кушелёв-Безбородко обращается к ГЕ. Благосветлову с просьбой принять на себя руководство «Русским словом». С июля 1860 г., когда управляющим редакцией становится Благосветлов, начинается новая страница биографии журнала.

Григорий Евламииевич Благосветлов являлся типичным представителем разночинской интеллигенции 1860-х годов. Выходец из се­мьи священника, отказавшись от духовного сана после окончания Са­ратовской духовной семинарии, он поступил в Петербургскую Ме­дико-хирургическую академию, затем перешел в университет, который окончил кандидатом по юридическому факультету в 1851 г. После окончания университета, лишенный возможности заниматься педагогической деятельностью в России из-за неблагонадежности, он три года провел за границей. Там он познакомился с Герценом, об­щение с которым оказало большое влияние на его взгляды, оказывал ему помощь в доставке материалов в «Колокол» и изданий Вольной русской типографии в Россию.

Приняв предложение Г. А. Кушелёва-Безбородко, Благосветлов возвращается в Петербург и с июльской книжки «Русского слова» за 1860 г. становится фактическим редактором журнала. Современни­ков поражал необыкновенный успех, который журнал приобрел в течение нескольких месяцев. Благосветлов пришел в журнал с убеж­дением, что только четкое и последовательное направление, единство и целеустремленность позиций принесут журналу популярность. Его подход к руководству изданием был противоположен кушелевскому. Он стремился сформировать новый круг публицистов и критиков, близких ему по убеждениям, способных донести до читателя демо­кратические идеи. Это было делом непростым. И поначалу, на протя­жении 1860-1861 гг., в журнале еще представлены две тенденции: умеренно-либеральная и демократическая. Но уже с 1862 г. противо­речивость и непоследовательность материалов уступают место еди­ному цельному направлению, представлявшему радикально-демо­кратические и материалистические взгляды.

Это не замедлило сказаться на тираже журнала. Если в 1860 г. (в момент прихода в редакцию Благосветлова) «Русское слово» име­ло всего 1200 подписчиков, то в 1861 г. на него подписалось уже 2100 человек, а в 1862 г. — 4000. Благосветлов взялся за дело с присущей ему практичностью. Он был по-деловому расчетлив и даже прижи­мист, умело вел финансовые дела, стремился сделать журнал доход­ным финансовым предприятием, а для этого прежде всего необходи­мо было обеспечить успех изданию.

Чтобы преобразовать журнал, Благосветлову предстояло освободить­ся от многих постоянных сотрудников, привлечь новых авторов. Труд­ности усугублялись тем обстоятельством, что в течение 1860-1862 гг. Благосветлов не был ни официальным редактором, ни издателем «Русского слова», являлся лишь «управляющим редакцией» у графа Кушелёва-Безбородко, который нес юридическую ответственность

перед цензурой и правительством, отвечал за направление журнала. Кушелёв-Безбородко сам писал в журнал и, вдобавок, имел немало «литературных друзей», желавших печататься в «Русском слове». Но, тем не менее, начиная с середины 1860 г. Благосвеглов стремится при­вести журнал к единому демократическому направлению. Он отка­зывает в сотрудничестве одному из столпов кушелевской редакции, ведущему сотруднику отдела критики М. Де Пуле, вскоре прекращают публиковаться в журнале либеральные публицисты Е. Моллер, А. Лох­вицкий и Казембек.

Благосвеглов сам пишет много и плодотворно. В редком номере не появляется его статья, а иногда и две. Активно сотрудничает в «Русском слове» его близкий друг и помощник но редакции, человек демократических убеждений В. П. Попов. Возобновляет свое участие в журнале Н. В. Шелгунов. В качестве фельетониста Благосветлов приглашает популярного поэта-сатирика Д. Д. Минаева; ежемесяч­ное обозрение зарубежных событий поручает вести французскому публицисту, будущему участнику Парижской коммуны Эли Реклю; публикует экономические статьи революционно настроенного под­полковника Генерального штаба II. В. Соколова и привлекает его к постоянному сотрудничеству. Одной из ведущих фигур «Русского слова» с 1863 г. становится В. А. Зайцев, «главный нигилист», автор полемических рецензий, «Библиографического листка», сатириче­ского обозрения «Перлы и адаманты русской журналистики». В прозе Благосветлов ориентируется на писателей-разночинцев: Н. Г. Помя­ловского, Ф. М. Решетникова, 11. А. Благовещенского, Г. И. Успенского и др. Благосветлов не делал ставки на признанные имена и высокие литературные авторитеты. Он привлекал к сотрудничеству в журнале молодежь, умел увидеть таланты. Его заслуга как редактора заключа­емтся в том, что он ввел в журналистику Зайцева, Соколова, Ткачева, раскрыл дарование Писарева.

Одновременно с привлечением новых сотрудников — а процесс этот продолжался и в 1861, и в 1862, и в 1863 гг. — Благосветлов преоб­разовывает отделы журнала, чтобы максимально приблизить его к запросам жизни, сделать актуальным органом, превратив из акаде­мического «учено-литературного» в журнал политический. С июля 1860 г. в «Русском слове» появляется отдел «Политика» — обозрение политической жизни зарубежных стран, что дало возможность на иностранном материале ставить и обсуждать актуальные для России проблемы. Наиболее активным сотрудником этого отдела был сам Благосвеглов. С сентября 1860 г. он вел постоянный обзор современ­ных событии. С ноября 1860 г. в отделе «Политика» начинает печатать

«Парижские письма» французский публицист Эли Реклю, который вскоре становится основным автором обозрения.

В марте 1861 г. после долгой борьбы с цензурой в журнале появляет­ся еще один новый отдел «Современная летопись» — обозрение внут­ренней жизни России. Появление «Современной летописи», а также фельетона «Дневник темного человека» (его вел Д. Минаев) было боль­шой удачей редакции: эти отделы давали возможность выносить на обсуждение наиболее злободневные темы. «Современная летопись» (с 1863 г. — «Домашняя») стала ведущим отделом журнала.

Направление «Русского слова» в первые годы руководства издани­ем определялось во многом публикациями самого Благосветлова. Одной из центральных становится тема о воспитании и просвещении народа как обязательном условии решения всех социальных вопро­сов. Разум правит миром — это убеждение лежало в основе всех социальных построений Благосветлова. Огромное значение публи­цист придавал духовному освобождению каждого человека: «Ум­ственная эмансипация отдельной личности есть высшая цель, к кото­рой мы должны стремиться». Идеи духовной эмансипации Благосветлова окажут большое влияние на формирование взглядов Д. И. Писарева, которые будут высказаны со страниц «Русского сло­ва» в блестящей, талантливой форме.

Надо было обладать редакторским чутьем Благосветлова, чтобы в двадцатилетнем юноше, который появился в редакции в конце 1860 г. с переводами из Гейне, разглядеть «пророка молодого поколения», как называл Писарева Шелгунов. Писарев пришел в «Русское слово» молодым и еще незрелым человеком. Опыт его литературной работы ограничивался сотрудничеством в издававшемся артиллерийским офицером В. А. Кремпиным «Рассвете» — ежемесячном журнале «наук, искусств и литературы для взрослых девиц», где он вел библио­графический отдел. Первые статьи Писарева несут на себе отпечаток влияния эстетической критики. Однако за полтора года в мировоззре­нии Писарева свершается переворот эстетических и политических представлений.

Идея эмансипации человеческой личности, провозглашенная Бла-госветловым со страниц «Русского слова» и выделившая этот журнал из всех других демократических органов 60-х годов, была заявлена и развита уже в первых выступлениях Писарева — «Идеализм Плато­на» и «Схоластика XIX века». Задачу освобождения личности он свя­зывает с борьбой против идеалистической философии, видя в ней теоретическое оправдание правительственного и политического за­кабаления. Пленники «идеального государства» Платона, но мнению публициста, лишены каких бы то ни было человеческих прав. Они живут в атмосфере политической и нравственной деспотии. Наслед­никами Платона, считает Писарев, являются все деспоты не только прошлого, но и настоящего. Свою борьбу с идеализмом он воспри­нимал как борьбу с теми путами, которые накладывают на человека религия и официальная идеология.

Особенно важное значение имел призыв Писарева к пересмотру официальной, или, как он говорил, мещанской нравственности. «Мы живем и развиваемся под влиянием искусственной системы нрав­ственности, — писал он в «Схоластике XIX века», — эта система да­вит нас с колыбели, и потому мы совершенно привыкли к этому дав­лению; мы разделяем этот гнет системы со всем образованным миром». Казенной, охранительной морали Писарев противопостав­ляет просветительскую систему нравственности, общую для демо­кратии 60-х годов, — «разумный эгоизм». Публицист отвергает обыч­ное, с его точки зрения, мещанское понимание слова «эгоист»: «Эгоист, по понятию нашего общества, — тот человек, который нико­го не любит, живет только для того, чтобы набивать себе карман или желудок и наслаждаться только чувственными удовольствиями или удовлетворением своей алчности или честолюбия». «Эгоист» в по­нимании Писарева — это человек эмансипировавший свою природу от догматов ложной нравственности. «Отсутствие нравственного при­нуждения — вот единственный существенный признак эгоизма», — утверждает публицист. Идея эгоизма для него неразрывно связана с «идеей свободы личности» и составляет необходимое основание об­щечеловеческой солидарности. Это убеждение Писарева основыва­ется на вере в человека, в его природу: «...человек от природы суще­ство очень доброе, и если не окислять его противоречиями и дрессировкой, если не требовать от него неестественных нравствен­ных фокусов, то в нем собственно разовьются самые любовные чув­ства к окружающим людям, и он будет помогать им в беде ради соб­ственного удовольствия, а не из сознания долга, т.е. но доброй воле, а не нравственному принуждению».

«Схоластика XIX века» стала очень важным этапом в становлении демократических взглядов Писарева. В первой ее части, появившейся в майском номере «Русского слова» за 1S61 г., публицист высказыва­ет еще сомнение в действенности журналистики и литературы, их вли­янии на жизнь общества, потому что их замучили споры по пустя­кам, заели рутина и схоластика. Вторая часть статьи, вышедшая в разгар студенческих волнений (опубликована в сентябрьском номере за 1861 г.), свидетельствует об эволюции взглядов Писарева влево.

Автор четко определяет расстановку политических сил в обществе и журналистике: «Крайними полюсами этого общественного мнения можно назвать с одной стороны — Аскоченского, с другой — ну хоть бы Чернышевского». Он пишет, что лучшие люди прошлого выпол­няли ту же очистительную работу, которая выпала на долю Черны­шевского и его сподвижников.

Во второй части «Схоластики...» Писарев откровенно развивает мысль о необходимости действия: «Словом, вот ultimatum нашего ла­геря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть».

В начале 1862 г. публицист печатает статью «Московские мыслите­ли», в которой выступил в защиту отрицательного направления в рус­ской литературе и общественной мысли 60-х годов. Он доказывал, что не «розовый оптимизм» охранителей, а последовательное отрицание самодержавно-крепостнической действительности — единственно возможное для честного человека развитие идей в России. Защита отрицательного направления в литературе и журналистике для Писа­рева — задача отнюдь не эстетическая: «Разве у нас дерутся из-за литературных мнений? Разве у нас возникают тяжебные дела из-за несходства эстетических понятий?» Его спор с «Русским вестником» носит не эстетический, а политический характер. Писарев с полным основанием говорит о булгаринских тенденциях «Русского вестни­ка», во главе с которым вся охранительная журналистика «поступила на службу в литературную полицию».

В статьях конца 1861 —начала 1862 г. (вторая часть «Схоластики XIX века», «Бедная русская мысль», «Базаров») Писарев не скрыва­ет своего стремления к революционному преобразованию общества. Наиболее полно в подцензурной печати его взгляд на революцию и роль народных масс в истории выражен в статье «Бедная русская мысль», опубликованной в апрельском и майском номерах «Русско­го слова» за 1862 г. Рассматривая реформаторскую деятельность Петра, но несомненно имея в виду и реформы Александра II, публи­цист убедительно раскрывает, что в основе исторического развития лежит деятельность народа. Петр I для Писарева — символ самодер­жавия, деспотической власти, пытающейся навязать народу свою волю. Такое «мудрение над жизнью» самодержавных правителей, как правило, «расходилось с потребностями людей и времени». И если эти потребности заявляли о себе сопротивлением — иногда тупым и инертным, как сопротивление староверов, — «тогда личная логика мудрителя, опираясь на его личную волю и на его материальные средства, вступала в отчаянную борьбу с естественными силами не поня­той им жизни; борьба была более или менее упорна, смотря но тому, насколько были развиты силы сопротивления и отпора. В конце кон­цов не понятая и насильно ломаемая жизнь всегда одерживала побе­ду уже потому, что переживала своего противника». По мнению Пи­сарева, жизнь тех семидесяти миллионов, которые называются общим именем — русский народ, не были затронуты реформами Петра: все они прошли мимо народа, ни одна из них «не прохватила вглубь, по­тому что ни одна из них не была вызвана живой потребностью само­го народа».

В свою очередь, «страшный гнет материальных забот, лишений и стеснений» парализовал в низшем сословии «всякую самостоятель­ность мысли, всякую энергию воли и поступков, всякое решительное стремление к лучшему порядку вещей». Писарев приходит к выводу, что умственная апатия, дремотность народного сознания — следствие того самого деспотического гнета, бедности и бесправия, с которым беспробудно спящему народу предстоит вести борьбу. Необходимо разбудить народ, но пробуждение его не определяется ни «вопля­ми», ни «воззваниями», ни «любовью», ни «ласками» — народ про­снется сам, «но внутренней потребности». В отличие от позиций Чер­нышевского и других революционных демократов, считавших в 1861-1862 гг., что страна находится накануне крестьянского восста­ния, Писарев полон скептицизма: «Проснулся ли он теперь, просы­пается ли. спит ли по-прежнему — мы не знаем. Народ с нами не говорит, и мы его не понимаем». Сомнения публициста в революци­онных возможностях русского крестьянства отразились не только в «Бедной русской мысли», но и в статье «Базаров». Скептицизм Писа­рева в значительной степени объяснялся реальной действительно­стью: в это время волна крестьянских волнений пошла на убыль.

Наиболее определенно призыв к свержению самодержавия прозву­чал в 1862 г. в прокламации о Шедо-Ферроти. Предлогом для ее написа­ния послужила провокационная брошюра Шедо-Ферроти (исевдоним барона Ф. И. Фиркса, агента царского правительства в Бельгии), на­правленная против А. И. Герцена и вызвавшая возмущенную реакцию в леворадикальных кругах российского общества оскорбительными намеками на Герцена и его деятельность. Прокламация Писарева на­писана патетически, в агрессивном, доходящем до экстремизма тоне: «Посмотрите, русские люди, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дольше терпеть насилие... Примирения нет. На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, ко­торые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть... То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам оста­нется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердя­щие трупы».

Эта прокламация послужила причиной ареста Писарева. По доно­су типографщика Горбановского 2 июля 1862 г. он был арестован и препровожден в Петропавловскую крепость, где провел более четы­рех лет. В июне 1863 г. по ходатайству матери ему было разрешено «продолжить литературные занятия», и с августа 1863 г., после годо­вого перерыва, возобновились его публикации в журнале. За два с половиной года заключения Писарева в «Русском слове» было напе­чатано 26 статей, среди которых его лучшие работы но литературе, эстетике, истории, педагогике, естествознанию. Литературно-крити­ческая деятельность Писарева периода тюремного заключения отме­чена неуклонным развитием радикализма, перенесенным уже во вне-политические области (главным образом, педагогику и эстетику). Двойной цензурный надзор, который был установлен за литератур­ной деятельностью Писарева, позволял ему лишь в рамках педагоги­ческих и эстетических тем обращаться к вопросам свободы личности и свободы творчества. Однако возможности той иносказательной речи, к которой были приучены в России как публицисты, так и чита­тели, позволяли говорить о большем, что угадывалось «между строк», скрывалось в смысловой многозначности, в публицистических от­ступлениях.

Борьба с эстетством и эстетикой становится главной темой писа-ревской критики в 1864-1865 гг., когда формируется его концепция «реализма» как разновидности «реальной критики», дополненной лозунгом «разрушение эстетики». В этот период его популярность как теоретика и духовного вождя русского нигилизма достигает свое-1 ч) пика. Программной становится работа «Реалисты» (в цензурном варианте — «Нерешенный вопрос»), вышедшая в 1864 г. и совме­стившая в себе черты литературной критики, публицистики, фило­софского и политического манифеста. С «Реалистов» берет начало тенденция непримиримого и демонстративного отрицания Писаре­вым эстетических и художественных авторитетов. Эстетические во­просы, по Писареву, отделяют друг от друга даже представителей од­ного идейного лагеря.

Он объявил войну всему, что сковывало мысль, презрительно на­зывая это «эстетикой». Разоблачение «эстетики» было для него рав­нозначно борьбе с рутиной, косностью, застоем, традициями, при­вычками. Взяв за основу материалистический взгляд на искусство, Писарев утилитаристски обосновывает идею гражданского назначе­ния литературы. Последовательный реализм, считает он, безусловно презирает все, что не приносит существенной пользы. Вот почему и поэт, не переставая быть поэтом, обязан приносить обществу дей­ствительную и несомненную пользу.

Особенно резко крайности утилитаристской эстетики Писарева проявились в отношении к Пушкину. В статьях «Евгений Онегин» и «Лирика Пушкина», опубликованных в 1865 г., он рассматривает твор­чество поэта с позиций своей теории «реализма», в основе которой лежал вопрос о «голодных и раздетых». Выводы Писарева крайне не­утешительны: «Если бы он пел о правах и обязанностях, о стремлении к светлому будущему, о недостатках современной действительности, о борьбе человеческого разума с вековыми заблуждениями, о созна­тельной любви к отечеству и человечеству, о значении того или дру­гого исторического переворота, — то разумеется, его пение волнова­ло и мучило бы сердца». Отказавшись от эстетических подходов, прямолинейно оценивая творчество великого поэта утилитаристски­ми принципами теории «реализма», Писарев не сумел понять ни Пушкина, ни статей Белинского о Пушкине. «Превосходный кри­тик, честный гражданин и замечательный мыслитель» Белинский отступал, но мнению Писарева, от принципов «реализма» и впа­дал в «эстетику», когда оценивал творчество Пушкина. «Белинский преувеличил значение всех главных произведений Пушкина и каждо­му из этих произведений приписал такой серьезный и глубокий смысл, которого сам автор никак не мог и не хотел в них обнару­жить». В ряде статей Писарев критикует Белинского и Добролюбова за отступления от «реализма», за уступки «эстетикам».

Будучи по складу литературного и общественного темперамента революционером и радикалом, Писарев достигал крайностей в своих оценках явлений литературной и социальной жизни. Период его тю­ремного творчества во всех отношениях уникален. Апология действи­тельности и здравого смысла у Писарева — это прежде всего протест против любой несвободы, а проповедь «реализма», ведущаяся из тюремного каземата, — это в большей степени мечта о должном, нежели размышление о настоящем, реальном. Его творчество было ориентировано на молодежную аудиторию, отрицающую официаль­ную, нормативную культуру. Парадоксальность являлась одной из основных черт его публицистики. Выдвигаемые им положения ка­жутся порой странными, противоречащими привычным понятиям. Но за парадоксальностью скрывается свежий, оригинальный взгляд, облеченный в блестящую метафорическую форму. Его стиль характеризуют дерзость мысли, определенность суждений, покоряющая логика, афористичность выражений и едкая ирония, которые завора­живают, увлекают читателя.

Положение «Русского слова» в середине 1862 г. вследствие его уси­лившегося радикализма заметно осложнилось, цензура все строже ста­ла относиться к статьям журнала. В июне 1862 г. выход «Русского сло­ва», как и «Современника», был приостановлен на восемь месяцев. После приостановки владелец журнала граф Кушелёв-Безбородко решает отказаться от его издания и дарит журнал и типографию Г. Е. Благо Светлову. Однако официально Благосветлов так и не был утвержден редактором и все последующие годы издавал журнал с подставными редакторами. 30 января 1863 г. вышел сдвоен­ный номер (январско-февральский) возобновленного «Русского сло­ва». Начался новый, очень непростой этап его существования. После возобновления несколько изменилась структура, а также направлен­ность журнала: из литературно-ученого он превратился в литератур­но-политический. В нем сохранились три отдела: литературно-беллет­ристический (без названия), литературно-критический («Литературное обозрение») и политический («Современное обозрение»).

В первом отделе печатались отечественные и переводные произве­дения художественной литературы, а также большие публицистиче­ские, так называемые ученые статьи. Следует отметить, что литератур­но-беллетристический отдел был наиболее слабым в журнале. Проза, которая здесь печаталась, за редким исключением, была малоинтерес­ной. Беллетристику основательно потеснили статьи и очерки на обще­ственно-политические темы. Подчеркивая важность материалов тако­го рода, редакция неоднократно «в качестве передовиц» помещала в журнале исторические и естественнонаучные произведения. Во вто­ром отделе печатались литературно-критические статьи, а с 1863 г. еще и «Библиографический листок». Наряду с литературными произведе­ниями широко рецензировались общеполитические, экономические, естественнонаучные сочинения. Третий отдел («Современное обозре­ние») состоял из трех самостоятельных разделов: внутреннего полити­ческого обозрения, именуемого «Домашняя летопись» (прежде — «Современная летопись»); иностранного политического обозрения «Политика» и фельетона на внутреннюю тему, который до сентября I864г. назывался «Дневник темного человека». «Шахматный листок», выходивший в 1859-1862 гг. как приложение к «Русскому слову», отде­лился от журнала.

Благосветлов много сил отдавал формированию единого по духу и направлению авторского коллектива; задача эта была очень трудная, особенно после ареста Писарева и его вынужденного молчания. В апреле 1863 г. Благосветлов привлек к сотрудничеству в журнале мо­лодого и талантливого публициста В. А. Зайцева, которому испол­нился 21 год. Вернулся к участию в журнале Н. В. Шелгунов, все ста­тьи которого в 1863-1866 гг. для «Русского слова» были написаны в заключении — в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а затем в вологодской ссылке, где он провел 13 лет. В «Русском слове» им было опубликовано 39 статей. Больше нею за эти гри i ода не писал ни один сотрудник. Еще одним активным автором журнала в 1863-1866 гг. был Н. В. Соколов. С 1864 г. в журнале начинает сотрудничать историк А. П. Щапов, замечательный русский демократ-просветитель, речь которого на панихиде, устроенной студентами Казанского универси­тета по крестьянам, убитым в Бездне, прошумела на всю Россию. В середине 1864 г. он был выслан в Иркутск, откуда и иисал в журнал. Продолжал сотрудничество в «Русском слове» французский револю­ционер Эли Реклю, который путешествовал по странам Европы и Аме­рики и иисал иностранные политические обозрения для отдела «Поли­тика», являвшиеся живыми откликами на происходившее в России.

В течение трех с половиной лет (1861-1864) из номера в номер печатал сатирическое обозрение «Дневник темного человека», а так­же фельетоны и статьи Д. Минаев. Его «Дневник темного человека» — своеобразное сатирическое ревю, где проза перемежалась остроум­ными пародиями и стихотворными фельетонами. В форме юмори­стических откровений «темного», т. е. наивного, доверчивого, чело­века Д. Минаев высмеивал Каткова, Краевского, Чичерина, Скарятина и других представителей либерально-охранительной печати, бичевал «антинигилистические романы», давал сатирическую характеристи­ку пореформенной реакции.

Итак, Писарев, Шелгунов, Зайцев, Соколов, Щапов, Эли Реклю, Мина­ев — таков круг ведущих сотрудников «Русского слова» в 1863-1866 гг. Большей частью это новые фамилии, не встречавшиеся на страницах журнала в 1860-1862 гг. Трое (Писарев, Щапов, Шелгунов) писали статьи, находясь в заключении или в ссылке, двое (Зайцев и Соколов) впоследствии были вынуждены эмигрировать за границу. Помимо перечисленных публицистов в журнале выступали литераторы, кото­рых редакция также считала своими постоянными сотрудниками: близкий друг Благосветлова В. П. Попов, опубликовавший в 1863 г. четыре статьи, II. И. Вейнберг, выступавший не только как стихотво­рец и переводчик, но и как публицист, автор ряда статей по истории и литературе Франции, Германии. Статьи по русской истории печатал И. И. Шишкин. По юридическим вопросам систематически выступали братья М. А. и О. А. Филипповы. В 1864 г. Благосветлов привлекает к сотрудничеству известного русского революционера, сражавшего­ся под знаменем Гарибальди, Л. Мечникова. В конце 1865 г. в журнал приходят будущий революционер-народник 70-х годов П. Н. Ткачев, заменивший Зайцева в роли составителя «Библиографического лист­ка», участник польского восстания П. И. Якоби и др.

Наконец, на страницах «Русского слова» в 1863-1866 гг. системати­чески выступал сам Благосветлов. Его перу принадлежит большин­ство внутренних обозрений журнала, печатавшихся под рубрикой «Домашняя летопись» и являвшихся описанием жизни пореформен­ной России. Кроме того, Благосветлов писал в «Библиографический листок», рецензии и статьи в другие отделы журнала. И все это — наряду с огромной работой по организации и редактированию жур­нала, которая после ареста Писарева, его помощника по редакции, целиком легла на его плечи.

Направление «Русского слова» вскоре после его возобновления с легкой руки Писарева стало определяться термином «реализм», ко­торый обозначал не литературный метод, а общественную позицию «Русского слова» и как бы заменял термин «нигилизм», навязанный журналу его оппонентами. В статье «Посмотрим!» Писарев указы­вал, что термин «реализм» стал употребляться по его инициативе с осени 1864 г. для обозначения «партии, которая прежде называлась свистунами, а потом нигилистами». Таким образом, «реализм», по Писареву, — это условно принятое для 1864-1866 гг. обозначение того направления в русской общественной жизни, которое определялось в недавнем прошлом именами Чернышевского и Добролюбова и кото­рое претерпело определенную эволюцию в новых исторических ус­ловиях. Для оппонентов «Русского слова» «реалисты» по-ирежнему оставались «нигилистами» и «свистунами». В свое время кличка «ни­гилист» была пущена в обиход Тургеневым и впоследствии в толкова­нии Каткова стала обозначать все революционно-демократическое направление. Исторически же сложилось так, что понятие «ниги­лизм» неразрывно срослось именно с «Русским словом», хотя тол­ковалось расширительно.

Наиболее законченный и последовательный тин «нигилиста» яв­лял собой новый сотрудник «Русского слова», пришедший в журнал в 1863 г., Варфоломей Зайцев. С апрельской книжки «Русского слова» за 1863 г. он вел сатирическое обозрение отечественной периодики «Перлы и адаманты русской журналистики», с майской чуть ли не в каждом номере — «Библиографический листок», часто выступал с литературно-критическими статьями. Вокруг имени Зайцева кипели

не прекращавшиеся споры, он находился в центре полемических боев. Даже его библиографические обзоры были пропагандой и публици­стикой. Споры вокруг статей Зайцева (а он вел полемику и с «Рус­ским вестником», и с «Отечественными записками», и с «Эпохой», и с «Современником», и с «Искрой», и все это было дерзко, неприми­римо) определялись своеобразием общественных позиций критика, его политическим темпераментом.

Свою главную революционную задачу Зайцев видел в нравствен­ном раскрепощении человека, в пробуждении мысли, в выработке «реального», т. е. отрицательного, отношения к существующему по­рядку вещей. Он объявил беспощадную войну тому миру привычек, обычаев, способов мышления и предрассудков, который вырос на почве домостроя и крепостничества. Движение нигилизма являло собой попытку с помощью логики угадать черты новой морали. Зай­цев был «нигилистом» не только в общественных вопросах, он был неукротимым отрицателем и в вопросах искусства, что, скорее, со­ставляло не силу, а слабость его позиций. Пожалуй, никто в эпоху 60-х годов не заходил в отрицании искусства так далеко, как Варфоло­мей Зайцев. Прямолинейность его суждений в отношении литерату­ры и искусства приобрела печальную известность и в свое время была притчей во языцех. Он был последовательным «разрушителем эстетики» и в этом опережал Писарева. Хотя он и провозглашал себя последователем Чернышевского и Добролюбова, но именно в вопросах эстетики он отошел от своих учителей особенно далеко.

Уже в июльской книжке «Русского слова» за 1863 г., задолго до Писарева, он «развенчал» поэзию Лермонтова и Пушкина за «непо­следовательность идей и образов», за «мелочность содержания». В январском номере журнала за 1864 г. в статье «Белинский и Добро­любов», опередив Писарева, он высказал упрек Белинскому за «эсте­тические принципы» его критики. Считая Белинского основателем того направления, представителем которого был Добролюбов, он, тем не менее, не мог принять у Белинского защиты «художественно­сти», его утверждения, что «искусство прежде всего должно быть искусством», что «без искусства никакое направление гроша не сюит». Истоки антиэстетизма Зайцева — в утилитаристском подхо­де к явлениям искусства, в том самом принципе общественной пользы, который определял его взгляды на литературу. Критик прямо заявлял, что принимает только такие поэтические произведения, ко­торые «занимаются разными современными общественными во­просами действительности и научают людей правильно смотреть на них; эти произведения, без сомнения, приносят пользу, и это не единственный случай, когда произведения искусства не только терпимы, но и заслуживают уважения».

Вульгарный материализм Зайцева, который он последовательно ис­поведовал в своем творчестве, то и дело подводил критика, ставя его в ложные положения. В полемике, развернувшейся в 1864-1865 гг. меж­ду «Русским словом» и «Современником», самая слабая позиция была у Зайцева. Салтыков-Щедрин в хронике «Наша общественная жизнь» высмеял нигилистов, «вислоухих и юродствующих», «зайцевскую хлы­стовщину», иронизировал над снами Веры Павловны из романа Чер­нышевского «Что делать?». В статье «Глуповцы, попавшие в „Совре­менник"» Зайцев дал уничижительную оценку творчества Салтыкова-Щедрина, обвинил его в клевете и литературном ренегат­стве. В полемике приняли участие и другие издания. Наиболее приме­чательным был памфлет Достоевского «Щедрин и круг „Современни­ка"» (Эпоха. 1864. № 5). Высмеивая Щедрина и других публицистов «Современника», автор в то же время пародировал эстетические вы­сказывания «Русского слова» и главным образом Зайцева («без Пуш­кина можно обойтись, а без сапогов никак нельзя обойтись, а следова­тельно Пушкин — роскошь и вздор» и г. д.). В октябре 1865 г. Зайцев оставил журнал. Поводом для этого послужил отказ Благосветлова пре­вратить «Русское слово» в артельную собственность.

Одной из ведущих тем на страницах «Русского слова» в 1863-1866 гг. становится пропаганда естествознания. Развитие естествознания, по мнению Писарева и других сотрудников журнала, способствует к от­крытию новых закономерностей развития природы, к новым изобрете­ниям, а все это ведет к техническому прогрессу, к практической пользе естественных наук и приобретает особый смысл для решения вопроса о «голодных и раздетых». Поэтому журнал так много уделял внимания естествознанию в деле общественного воспитания «реалистов»: раскры­вая перед человеком закономерности развития его природы, истинные потребности человеческой натуры, естествознание должно помогать воспитанию «разумных эгоистов» — утилитаристов и социалистов. Ведь именно естественные науки, по мысли Писарева, дают человеку «вер­ный, разумный и широкий взгляд на природу, на человека и на обще­ство». Обращение «Русского слова» к естествознанию сыграло, несом­ненно, значительную роль. Оно способствовало более быстрому и интенсивному развитию в России естественных наук, выдвижению пле­яды блестящих естествоиспытателей и физиологов — Сеченова, Бутле­рова, Менделеева. Многие крупнейшие русские ученые в своих воспо­минаниях отмечают влияние на них пропаганды «Русского слова».

Воспитание «реалистов», «мыслящих работников», пропагандистов естественнонаучных и социалистических знаний может приве­сти, ПО мнению Писарева, к тому, что «свет теорий общечеловече­ской солидарности», утилитаризма и «разумного эгоизма» разъяс­нит всем людям истинную сущность человеческой природы и ее потребностей. Распространение естественнонаучных знаний, считал он, может привести даже к перевоспитанию эксплуататоров. Пере­воспитание капиталистов в разумных руководителей народного тру­да, в свою очередь, приведет к изобилию и к распространению про­свещения в массах народа. В статье «Реалисты» («Нерешенный вопрос») Писарев так формулирует свою мысль: «Общественное мнение, если оно действительно сильно и разумно,, просачивается даже в закрытые лаборатории, в которых приготовляются историче­ские события... Нет той личности и той замкнутой корпорации, кото­рые не могли бы считать себя вполне застрахованными против неза­метного и нечувствительного влияния общественного мнения».

Писарев видел два пути подготовки «общественного мнения» (об­щественного переустройства) — «химический» и «механический». «Механический» путь — это революционное преобразование обще­ства путем переворота «снизу», причем ему должно предшествовать интенсивное воспитание масс, так как «умные и сильные люди всегда будут одерживать перевес над слабыми и тупыми». «Химический» путь — это социалистическое преобразование общества путем мир­ного перевоспитания эксплуататоров с помощью естествознания и социалистических идей. «Химический» путь предполагает перевос­питание капиталистов в «мыслящих и расчетливых руководителей народного труда» с помощью распространения «реалистами» есте­ственнонаучных социалистических знаний. Естествознание, таким образом, выполняет двойную роль: оно способствует увеличению производства и в то же время помогает воспитанию мыслящих руко­водителей. Подобные иллюзии были свойственны в 1863-1864 гг. не только Писареву, но и Благосветлову, Щапову, отчасти Зайцеву и Шелгунову.

Мысли о возможности мирного перехода к справедливому обще­ственному устройству нашли отражение в эволюции отношения «Русского слова» к капитализму. Если в 1861-1862 гг. журнал резко отрицательно высказывался о развитии капитализма в Европе, то в 1863-1866 гг. вопрос о новых тенденциях в экономической жизни Рос­сии звучит уже иначе, не столь непримиримо. Публицисты журнала все определеннее говорят о «новом духе», которым повеяло в России после 1861 г., этот вопрос заставляет их всерьез и глубоко размыш­лять. Они не только ощущают процесс интенсивного обуржуазивания России, но и утверждают, что процесс этот неизбежен, что Рос­сии не миновать капитализма, не уйти от решения рабочего вопроса, который так остро стоял на Западе в 60-х годах. «Благодаря младен­ческому состоянию нашей промышленности, — писал Писарев в ста­тье «Школа и жизнь» (1865), — рабочий вопрос находится у нас в зародыше и, вероятно, долго не примет в русской жизни тех колос­сальных грозных размеров, которые характеризуют его в Западной Европе; но с нашей стороны было бы очень неосновательно думать, что эта чаша пройдет мимо нас и что наша общественная жизнь в своем дальнейшем развитии никогда не наткнется на эту мудреную задачу».

«Теорией народного заклинания» называл журнал высказывания, но которым Россия должна быть патриархальной, земледельческой страной, и решительно выступал за развитие национальной промыш­ленности, за помещение капиталов в строительство отечественных фабрик и заводов, видя в этом гарантию национальной независимо­сти. Для сотрудников «Русского слова» было характерно подлинное преклонение перед техникой, промышленностью, агрономией, в ко­торых, но их мнению, кроются огромные потенциальные возможно­сти повышения благосостояния и культуры народа. В созидательном «индустриализме» публицисты журнала видели будущее развитие России, пока еще отсталой по сравнению с европейскими странами.

В то же время со страниц «Русского слова» звучит критика неспра­ведливого капиталистического устройства. «Царство свободы», утвер­дившееся в европейских государствах в результате великих революций XVII—XVIII вв., не было идеалом публицистов журнала. По их мнению, буржуазное «царство свободы» не освободило трудящегося человека, ибо «только сытые люди могут быть свободными гражданами». Капи­тализм же не только не несет свободы экономической, он не дает и политической свободы, которая является лишь свободой для богатых, ибо в обществе богатых и бедных «государственные формы, полити­ческий смысл и даже национальное чувство составляют прямое след­ствие элемента присвоения». На страницах журнала можно встретить блестящие образцы критики парламентаризма и других форм буржу­азной демократии, где миром правит капитал, когда «политические де­ятели играют второстепенную роль и во многом зависят от других вож­дей человечества — от биржевых игроков и банкиров».

Радикальное направление «Русского слова» всегда привлекало к нему пристальное внимание цензурных органов. Однако положение журнала стало особенно затруднительным после того, как с сентября 1865 г. вступил в действие новый закон о печати, но которому министру внутренних дел предоставлялось право при нарушении издани­ем цензурных ограничений выносить журналу три предостережения, приостанавливая издание вместе с третьим предостережением на срок до шести месяцев. Сразу после введения новых правил цензура начала буквально душить «Русское слово». За октябрьскую книжку 1865 г. журнал получил первое предостережение. Внимание цензора Скуратова привлекли статьи «Новый тип» Д. Писарева, «О капитале» Н. Соколова, «Библиографический листок» П.Я. (П. Якоби) и В. Зай­цева, которые поразили цензурный комитет «крайними социалисти­ческими или материалистическими идеями».

Прошло две недели, и в Главное управление по делам печати была направлена новая докладная записка председателя С.-Петербургско­го цензурного комитета по поводу ноябрьской книжки журнала, в которой были помещены статьи «Исторические идеи Огюста Конта» Писарева и «Рабочие ассоциации» Шелгунова. В первой цензор ус­мотрел предосудительные мысли о происхождении христианства и опасные примеры, связанные с крестьянским восстанием; автор вто­рой статьи (Шелгунов), по мнению цензора, «превзошел Фурье в ком­мунизме и фурьеристов в революционном направлении». За ноябрь­ский номер журналу было объявлено второе предостережение. За декабрьскую книжку, где цензор обнаружил «прежнее отрицание нравственности, юридических и имущественных начал», «Русское сло­во» получило третье предостережение с одновременной при­остановкой издания на пять месяцев. Фактически журнал прекратил свое существование, а в июне 1866 г., как и «Современник», был за­крыт навсегда «за вредное направление».

Вольная русская пресса за рубежом. Издательская и публицистическая деятельность А.И. Герцена

Зарождение русской эмигрантской журналистики связано с осно­ванием Александром Ивановичем Герценом Вольной русской типо­графии в Лондоне. 21 февраля 1853 г. вышло литографированное об­ращение публициста «Вольное русское книгопечатание в Лондоне. Братьям на Руси», в котором он оповещал «всех свободолюбивых русских» о предстоящем открытии 1 мая русской типографии. Свою цель он видел в том, чтобы стать «свободной бесцензурной речью» передовой России, чтобы «невысказанным мыслям... дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства».

Цензурный гнет, тяготевший над журналистикой России в период «мрачного семилетия» (1848-1855), действительно превратил ее в «не­мую даль». В этих условиях Герцен прекрасно осознавал важность своего начинания и настойчиво обращался к друзьям в России с при­зывом поддержать его: «Если мы будем сидеть сложа руки и доволь­ствоваться бесплодным ропотом и благородным негодованием... тог­да долго не придут еще для России светлые дни». Приглашение печатать свои произведения Герцен адресует «всем свободомысля­щим русским» независимо от их убеждений и взглядов, ибо «без воль­ного слова нет вольного человека».

В конце июня — начале июля 1853 г. вышла первая прокламация «Юрьев день! Юрьев день! Русскому дворянству», вслед за ней от­дельной листовкой была напечатана статья Герцена «Поляки проща­ют нас», затем брошюра «Крещеная собственность». Деятельность Вольной русской типографии получила быстрый отклик не только в международном общественном мнении, но и в правительственных сферах России, чему способствовал сам Герцен, рассылая печатную продукцию высшим чиновникам в Петербург. Реакция последовала незамедлительно. Всем органам жандармерии и полиции были по­сланы распоряжения о принятии мер, чтобы не допустить в Россию лондонские издания. Герцен использует все доступные ему средства, чтобы проложить путь своим изданиям в Россию. Успеху дела спо­собствовали и широкие связи Герцена с международным движени­ем. С помощью итальянцев, поляков, венгров издания Вольной рус­ской типографии начали пробивать себе путь в Россию: на юге — через Константинополь, Одессу и Украину, на севере — через Балти­ку. Однако первые издания расходились в очень незначительных ко­личествах, напечатанные брошюры лежали в подвалах издателя, по­стоянной обратной связи с Россией не было.

1855 год стал рубежным в деятельности Вольной русской типогра­фии. Узнав о смерти Николая 1, Герцен писал: «Конец этого кошмара заставил меня помолодеть, я преисполнен надежд». Эти надежды, свя­занные с установлением постоянных контактов с Россией, он начал воплощать в жизнь. Прекрасно понимая необходимость в периодиче­ском издании, в августе 1855 г. он выпускает журнал «Полярная звез­да», в первой книжке которого увидели свет впервые напечатанное «Письмо Белинского к Гоголю» и два письма Гоголя к Белинскому, а также собственные публикации Герцена: статья «К нашим», в которой он призывал к сотрудничеству всех образованных русских независимо от их взглядов, и письмо к Александру II, явившееся первым публич­ным его обращением к царю. В этом письме наряду с необходимо­стью освобождения крестьян от крепостного состояния Герцен гово­рит о необходимости

освобождения слова от цензуры.

«Полярная звезда» выходила ежегодно до 1862 г. Последняя, восьмая, книжка, появилась лишь в 1869 г. Уже во второй, вышедшей с опозданием на пять месяцев, Герцен вынужден был признать, что без периодичности выхода журнал может быть только сборником. Действительно, в силу редкой периодичности «Полярная звезда», не­смотря на журнальную структуру издания, больше напоминала со­бой альманах.

События в России развивались так быстро, что вскоре Герцен по­чувствовал невозможность поспевать за ними в ежегодных выпусках «Полярной звезды». Ощущалась необходимость в оперативном орга­не. Это издание осуществилось с приездом в Лондон Н. П. Огарева. Новый орган мыслился его создателями выходящим чаще и более легким, чем литературно-публицистические сборники «Полярной звезды» с их «углубленной пропагандой», с детальным обсуждением теоретических вопросов.

13 апреля 1857 г. было объявлено о готовящемся выходе газеты «Колокол». Сначала он намечался как «прибавочные листы» к «По­лярной звезде», однако в процессе подготовки превращается в само­стоятельное издание. «Колокол» вышел 1 июля 1857 г. и просущество­вал десять лет. Это был большой, сложный путь, на протяжении которого в связи с изменением условий жизни в России и с эволюци­ей взглядов издателей газеты менялась ее тактика, содержание, струк­тура, круг авторов. В своем развитии «Колокол» прошел три этана:

1857-1861 —период подъема и наивысшей популярности и влия­ния издания (тираж достигает 3000 экземпляров);

1862-1864 — время потери популярности и охлаждения русского читателя (тираж падает до 500 экземпляров).

1865-1867 — перевод «Колокола» на континент, попытки наладить контакты с «молодой эмиграцией», отсутствие спроса на издание в России.

До 1858 г. «Колокол» выходил раз в месяц, затем периодичность его возрастает до двух раз в месяц, а с 21 июня 1859 г. он иногда выпускается каждую неделю.

В первых двух номерах «Колокола» не было еще материалов, при­сланных из России. Но уже в пятом номере (листе) редакция сообща­ла об огромном количестве корреспонденции, пришедшей в газету с Родины. Ко времени издания «Колокола» были налажены контакты с Россией, которые постепенно стали устанавливаться после выхода «Полярной звезды». Весь материал доставлялся корреспондентами, выступавшими под псевдонимами или анонимно, а чаще всего лишь сообщавшими факты, которые затем использовались в заметках Гер­цена. Герцен тщательно сохранял тайну корреспонденции, сжигая полученные письма. Известно более ста корреспондентов вольной русской печати из разных слоев русского общества и разных полити­ческих взглядов: аристократы и царские чиновники, мещане и кресть­яне, славянофилы и либералы-западники. В условиях общественного подъема в России спрос на лондонские издания все более возрастал. Ключевыми требованиями в программе преобразований, с которой выступили издатели «Полярной звезды» и «Колокола», были осво­бождение печатного слова от цензуры, крестьян от помещиков, по­датного сословия от побоев. В политических условиях России второй половины 1850-х годов такая программа отвечала задачам создания антикрепостнического фронта. Она была привлекательной для всех либерально-оппозиционных кругов.

С 1856 г. Герцен начал выпускать публицистические сборники «Го­лоса из России», которые составлялись из материалов, присланных русскими либералами. Всего с 1856 по 1860 г. появилось девять вы­пусков. В предисловии к первому Герцен сообщал, что публикуемые материалы представляют разные взгляды, далеко не всегда совпадаю­щие с позициями редакции, но он готов «печатать все полезное на­шей общей цели».

Материалы, опубликованные в первом выпуске «Голосов из Рос­сии», предваряло «Письмо к издателю», подписанное: Русский либе­рал. Первая его часть была написана Кавелиным, вторая — Чичери­ным. Они различны по тону и оценке деятельности Герцена. Авторы сходились в том, что являются противниками революционных и соци­алистических теорий Герцена, но готовы публиковаться в его изданиях, так как в России обречены «на глубокое, безусловное молчание».

Связи Герцена с Россией быстро расширялись и становились по­стоянными. От присылки отдельных запрещенных произведений и рукописной литературы они переросли в нескончаемый ноток кор­респонденции, которые не могли быть опубликованы в российской периодике. И чем больше разгоралась борьба вокруг подготовки кре­стьянской реформы, тем больше становился спрос на свободное сло­во. Герценовские издания оказывали значительное влияние на дей­ствия правительственных сфер. До издателей регулярно доходили сведения о том, что за «Колоколом» внимательно следит и сам Алек­сандр II. Встревоженные распространением изданий Вольной рус­ской типографии правящие круги все настойчивее изыскивали сред­ства для противодействия им на территории России, не ограничиваясь мерами чисто полицейского характера (установление строгого таможенного надзора, преследование лиц, хранивших и рас­пространявших издания и г. д.), они разрабатывали и другие средства борьбы с Герценом. К 1857-1858 гг. относится замысел ряда высоко­поставленных лиц создать печатный орган, который смог бы проти­водействовать «Колоколу». Вопрос об издании анти-«Колокола» яв­лялся предметом специального обсуждения на заседаниях Государственного совета. Однако эта идея осталась нереализованной. Одновременно правительство активизирует деятельность но борьбе с герценовскими изданиями за пределами России. Так, в течение толь­ко первой половины 1858 г. русскому правительству удалось добить­ся официального запрещения «Колокола» в Пруссии, Саксонии, в Риме, Неаполе, Франкфурте-на-Майне. Не достигнув успеха в обра­щении к английскому правительству с просьбой запретить издатель­скую деятельность Герцена, правительство пыталось препятствовать распространению изданий в Париже. Но эти намерения оказались безуспешными. «Колокол» продолжал набирать силу, определяя свое место в расстановке общественно-политических сил и периодиче­ских изданий в России.

Непросто складывались взаимоотношения герценовских изданий с российской периодикой как либерального, так и революционно-де­мократического направления, которое наиболее ярко в это время представлял журнал «Современник». К 1859-1860 гг. относится поле­мика «Колокола» с «Современником» об отношении к обличитель­ной литературе и другим вопросам, но которым в программах изда­ний обозначились расхождения.

1 марта 1860 г. в «Колоколе» было помещено «Письмо из провин­ции» за подписью Русский человек. Письмо было продолжением по­лемики, разгоревшейся между «Современником» и «Колоколом».

Анонимный автор упрекал Герцена за недостаточный радикализм, за стремление к мирному решению крестьянского вопроса, за то, что «Колокол» «переменил тон», что он должен «благовестить не к мо­лебну, а звонить в набат», «звать Русь к топору».

Герцен в редакционном предисловии к письму подчеркнул: «Мы расходимся с вами не в идее, а в средствах; не в началах, а в образе действования. Вы представляете одно из крайних выражений нашего направления». Публицист категорически отверг призывы «к топору», «пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топо­ра». В основе его убеждений лежал трагический опыт Европы 1848 г. «Июньская кровь взошла у меня в мозг и нервы, — писал Герцен, — я с тех пор воспитал в себе отвращение к крови, если она льется без решительной крайности». Не видя этой крайности в политической обстановке России начала 1860-х годов, публицист не принял предло­жения своего оппонента изменить направление «Колокола». Он счи­тал необходимым вести работу по ознакомлению русского общества с ходом подготовки реформы.

В полемике с Русским человеком Герценом была поставлена прин­ципиально важная для него проблема: реформа или революция. Эта тема пройдет через его публицистику последующих лет как главная дилемма в выборе пути решения крестьянского вопроса. Еще в ста­тье «Революция в России» (1857) публицист со всей определенно­стью заявил: Мы... от души предпочитаем путь мирного, человече­ского развития пути развития кровавого; но вместе с тем так же искренно предпочитаем самое бурное и необузданное развитие — застою николаевского status guo». Через год, в сентябре 1858 г.. он развил эту мысль: «Мы не любители восстаний и революции ради революции, и мы думаем — и мысль эта нас радовала, — что Россия могла бы сделать свои первые шаги к свободе и справедливости без насилия и ружейных выстрелов». Предпочтение Герцена мирной «са­модержавной революции» связывалось в ту пору с надеждами на царя, на возможности верховной власти. Эти надежды основывались на историческом опыте России, развитие которой со времен Петра I в значительной мере определялось действиями правительства и обра­зованного дворянства. Кроме того, публицист считает невозможным и безнравственным звать «к топорам» из Лондона.

Полемика с «Русским человеком» была лишь началом. Впереди были споры с «Молодой Россией», с Бакуниным, где вновь встали проблемы выбора между реформой и революцией, готовности к ре­волюции, революционной нравственности и гуманизма.

Полемика между «Колоколом» и «Современником» в 1859-1860 гг. показала, что при общих конечных целях средства решения крестьян­скою вопроса они видели по-разному, и каждый из них вел свою ли­нию. В то время как «Современник» перед реформой категорически размежевался с либералами, «Колокол» стремился к объединению различных оппозиционных сил, пытаясь использовать все возможно­сти для освобождения крестьян мирным путем, путем реформ.

В 1860-1861 гг. издательская деятельность лондонских «агитаторов» приобрела огромный размах. Материалы, в большом количестве по­ступавшие из России, помещались в «Колоколе», в приложении к «Ко­локолу» — «Под суд!», издававшемся в 1859-1862 гг. вместо прекра­тившихся «Голосов из России», в «Исторических сборниках», в «Полярной звезде».

По предложению Огарева в 1862 г. для читателей из народа, старо­обрядцев стало издаваться «Общее вече». Цель издания заключалась в том, чтобы соединить «всех даровитых, честно благу народа пре­данных людей всех сословий и всех толков на одно „Общее вече"». Издание это было первым нелегальным органом для крестьян и го­родского мещанства. Просуществовало оно, однако, недолго. Возник­нув на волне подъема общественного движения, оно не смогло удер­жаться во время его спада и в 1864 г. перестало существовать. Вышло всего 29 номеров.

Издательская деятельность Герцена начала 60-х годов была обуслов­лена как поисками собственной, соответствующей времени тактики, гак и реальными процессами в самой России. В начале 60-х годов пра­вительство обрушило репрессии не только на революционеров и вос­ставших крестьян, но и на другие социальные слои. Особое возмуще­ние в русском обществе вызвали действия правительства против студентов, недовольных введением нового университетского устава. Правительство пристально следило за информацией о студенческих волнениях летом и осенью 1861 г. в Петербурге, Москве и других уни­верситетских городах. 28 сентября Министерство народного просве­щения разослало телеграммы, запрещавшие что-либо печатать о сту­денческих беспорядках.

На страницах европейских газет в октябре — ноябре 1861 г. регу­лярно публиковались сообщения о студенческих волнениях в России. «Колокол» откликнулся на эти события рядом статей: «Петербург­ский университет закрыт!», «По поводу студенческих избиений», «Третья кровь!», «Исполин просыпается!». Герцен приветствовал студентов: «Хвала вам! Вы начинаете новую эпоху, вы поняли, что время шептанья, дальних намеков, запрещенных книг проходит. Вы тайно еще печатаете дома, но явно протестуете». В начале 60-х годов

в обеих столицах и в провинции возникло множество революцион­ных и оппозиционных кружков, разнообразных по составу и на­правленности. Одной из таких организаций стал кружок, создан­ный в Москве двумя студентами университета — П. Э. Аргиропуло и П. Г. Заичневским. Именно отсюда вышла прокламация «Молодая Россия», которая вызвала споры в России и большой интерес со сто­роны Герцена. Эта прокламация распространялась в Москве, Петер­бурге и провинции большим тиражом. Ее содержание было крайне революционным. Она призывала к захвату государственной власти, который должен быть осуществлен революционным меньшинством. Будущее государственное устройство виделось ее автору, П. Г. Запч-невскому, как республиканский союз общин. «Молодая Россия» вы­сказывала резкую критику в адрес «Колокола», обвиняя его в либера­лизме, а его издателей — в потере революционности.

Герцен ответил на прокламацию «Молодая Россия» и последовав­шие за ней события статьей «Молодая и старая Россия», помещен­ной в «Колоколе» 15 июля 1862 г. Затем эта тема была развита публи­цистом в статье «Журналисты и террористы». Эти статьи знаменовали новый этап в понимании Герценом революционности. Он подчерки­вает, что революция может быть только народной, и никакой заговор «меньшинства образованных» не может совершить ее, а потому, «пока деревня, село, степь, Волга, Урал покойны, возможны одни оли­гархические и гвардейские перевороты». Звать народ к революции, считает Герцен, можно лишь по готовности, «накануне битвы». Вся­кий же преждевременный призыв — «намек, весть, данная врагу, и обличение перед ним своей слабости». Отвечая на упрек «Молодой России», что издатели «Колокола» потеряли всякую «веру в насиль­ственные перевороты», Герцен писал; «Не веру в них мы потеряли, а любовь к ним. Насильственные перевороты бывают неизбежны; мо­жет, будут у нас; это отчаянное средство, ultima ratio народов, как и царей, на них надобно быть готовым».

Экстремизм «Молодой России» был неприемлем для Герцена. Он писал, что «Молодая Россия» «вовсе не русская; это одна из вариаций на тему западного социализма, метафизика французской революции». У России, подчеркивал Герцен, свой путь развития, а потому «гово­рить чужими образами, звать чужим кличем — это непонимание ни дела, ни народа, это неуважение ни к нему, ни к народу».

Теория «русского социализма» Герцена приобретала определен­ность и в средствах достижения цели. Выбирая между революцией и реформой и склоняясь чаще всего к мирному решению проблем, публицист отвергал экстремизм во всех его проявлениях, предлагал

многовариантность развития в зависимости от конкретных истори­ческих условии. Эти размышления нашли отражение в цикле писем «Концы и начала» (1862), адресованных Тургеневу и явившихся про­должением споров об исторических судьбах Западной Европы и Рос­сии и перспективах их развития. По мнению Герцена, революцион­ность Запада умерла, буржуазная Европа дописала последнюю страницу своей истории. Европейским «концам» он противопостав­ляет русские «начала», которые видит в сельской общине и в освобо­ди тельных традициях русского народа. Причем, говоря о путях разви­тия движения, он уточнял, что «общий план развития допускает бесконечное число вариации непредвиденных». Так от однозначного решения в пользу революции до событий 1848 г. Герцен, вырабаты­вая теорию «русского социализма» и корректируя ее в соответствии с изменяющимися историческими условиями, приходит к осознанию многовариантности развития. Это были поиски своих «начал», осно­вывавшиеся на своеобразии исторического пути России, которой, но мнению Герцена, не к лицу только из-за стремления причислить себя к европейской семье «проделывать старые глупости на новый лад». Если представители старых европейских народов, перенесенные на новую американскую почву, смогли создать новый народ, то почему, писал публицист, «народ, самобытно развившийся при совершенно других условиях, чем западные государства, с иными началами в быте, должен пережить европейские зады?»

Одним из программных вопросов «Колокола» в то время было об­суждение Земского собора. Если в 1855 г. идею Земского собора выд­вигали только славянофилы, то к 1862 г. она зазвучала в самых разных выступлениях, адресах, статьях, прокламациях, листовках. В обстанов­ке той норы, когда идеи народного представительства получили ши­рокое распространение, участие лондонских изданий в обсуждении идеи Земского собора имело большое значение, так как во многом дополняло публикации легальной печати, ставя и рассматривая во­просы в более радикальной форме.

С середины 1862 — начала 1863 г., особенно после восстания в Польше, фрондистские настроения в дворянских кругах быстро стали вытеснять­ся охрани тельными. Немалое число прежних поборников оппозицион­ных взглядов легко совершило переход от «обличительного» направле­ния к «защитительному». Многие из либералов поспешили порвать всякие контакты с Герценом и Огаревым, заявив, что не могут «перева­рить» радикализма «Колокола». Герцен, внимательно следивший за со­бытиями русской жизни, охарактеризовал действия правительства в отношении демократической прессы как «террор, самый опасный и бессмысленный из всех». Известно, что еще в конце июня 1862 г. Герцен через Н. А. Серно-Соловьевича предлагал Чернышевскому издание «Со­временника» в Женеве или Лондоне. Запрещение на 8 месяцев издания «Современника» и «Русского слова», отстранение И. С. Аксакова от ре­дактирования газеты «День» явились звеньями репрессивных мер пра­вительства после петербургских пожаров, в возникновении которых об­виняли революционно настроенную молодежь, якобы подстрекаемую «лондонскими агитаторами)». Вскоре за связь с лондонскими изгнанни­ками были арестованы Чернышевский, Писарев, Серно-Соловьевич и другие общественные деятели. Действия правительства произвели удру­чающее впечатление даже на умеренного либерала Никитенко, записав­шего в дневнике 12 июня 1862 г.: «Вот она и реакция...» В этих условиях неизмеримо возросла сила лондонских изданий. Вопрос о борьбе с ними постоянно занимал внимание правительства. Но все принимавшиеся меры не приносили желаемых результатов: ограничить их доступ в Рос­сию практически было невозможно. Поэтому правительство прибегло к другим методам борьбы против изданий Вольной русской типографии.

Мысль о «легализации» имени и произведений Герцена как о не­обходимом условии борьбы с ним возникла в правительственных кругах во второй половине 1850-х годов. Проекты легальной, откры­той борьбы с лондонскими изданиями выдвигались в эти годы нео­днократно, однако конкретная реализация этой идеи принадлежит А. В. Головнину, назначенному в 1861 г. управляющим Министер­ством народного просвещения, а затем министром. Придерживаясь умеренно-либеральных взглядов, министр выступал за продолжение реформ, видя в них спасение от революции, и принимал все меры к тому, чтобы оградить общество от распространения революционно-демократических идей. В «Записке о „Колоколе"» он намечает целую программу борьбы с влиянием «Колокола». Считая, что мнения дол­жны обсуждаться гласно, он пишет: «...для точного и положительно­го опровержения какой-нибудь мысли надобно представить ее ясно и полно на суд читателей». С этой целью Головнин предлагает перепе­чатывать статьи из «Колокола» с необходимыми комментариями.

Таким образом было дано официальное разрешение на полемику с герценовскими изданиями в русской легальной прессе. Вслед за этим тексты герценовских статей с соответствующими комментария­ми стали публиковать на страницах столичной периодики.

Серия статей, посвященных Герцену, появилась в изданиях М. Н. Каткова. 16 мая 1862 г. Катков выступил с резким выпадом про­тив Герцена (не называя его имени) в «Современной летописи»; еще одну заметку, направленную против «наших заграничных refugies»,

опубликовал там же через три номера. В июньском номере «Русско­го вестника» за 1862 г. была помещена его «Заметка для издателя „Ко­локола"'». Написанная в оскорбительном тоне и обвинявшая Герцена в возникновении петербургских пожаров, в правительственных кру­гах она была встречена с одобрением. Министр народного просве­щения доносил Александру II: «Я сделал распоряжение, чтоб пре­восходная статья эта была бы перепечатана в газетах, имеющих большое число подписчиков». «Заметка» была перепечатана в «Сыне Отечества», «Санкт-Петербургских ведомостях», «Домашней бесе­де», «Северной пчеле», «Journal de St.-Petersbourg». Часть русских газет и журналов поспешила отмежеваться от своих былых либераль­ных увлечений и начала активно выступать против издателей «Коло­кола». В обзоре периодических изданий, представленных Александру II, были упомянуты статьи «Современной летописи», «Нашего вре­мени», «Северной пчелы», направленные против Герцена и Огарева и «против всяких революционных движений». Александр II остался доволен этим обзором, сделав к нему примечание: «Весьма хорошие статьи». В кратком обзоре периодических изданий за 1862 г. отмеча­лось, что «прочные нравственные убеждения» были продемонстри­рованы в статьях большинства журналов и газет и что журналистика в 1862 г. благоприятно влияла на общественное мнение. Сознавая не­сомненную пользу такого направления, цензура считала нелишним дать некоторое послабление статьям, имевшим целью противодей­ствовать тенденциям подпольной литературы и заграничных изданий. Однако в обзоре имелось вынужденное признание, что выстуиление Каткова против лондонских пропагандистов, а особенно его «Замет­ка для издателя „Колокола"» теряли значительную долю своей силы потому, что в тоне статьи «многие слышали раздражительность и от­сутствие спокойного рассуждения».

И все же необходимо признать, что правительству, несмотря на открытое сочувствие Герцену во многих изданиях, удалось достиг­нуть поставленной цели. Расчет на то, что снятие запрета с имени Герцена и разрешение с ним открытой полемики в русской либераль­ной прессе снизит интерес к его изданиям, оказался верным. С 1862 г. начинает неуклонно падать спрос на герценовские издания. А после того как в 1863 г. Герцен вступился за восставшую Польшу, в россий­ских изданиях вовсе перестали звучать голоса в его поддержку. «По­чти все, владеющие пращою в русской журналистике, явились один за другим на высочайше разрешенный тир», — констатировал пуб­лицист в статье «Журналисты и террористы».

1863 год стал годом испытания не только для Герцена и его «Колокола», но и для веси русской печати. Подавление восстания в Польше правительственными войсками вызвало всеобщее одобрение россий­ской прессы (лишь журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время» вы­сказал сочувствие полякам, за что его издание было приостановле­но). Польские события окончательно развели по разные стороны бывших союзников и «попутчиков», которыми в годы общественно­го подъема были для Герцена либералы. «Какой страшный пробный камень — этот 1863-й год», — отметил публицист, подытоживая польские события. Для Герцена наступление «грозного, черного вре­мени» не явилось неожиданностью. Еще во время петербургских по­жаров стало очевидным «поправение» либеральной прессы. После польского восстания одинокий голос «Колокола» потонул в верно­подданническом концерте русской журналистики.

Пессимистически оценивая общую обстановку и понимая опас­ность потерять в общественном мнении, Герцен все же не счел воз­можным молчать: «Мы протестовали, т.е. сделали все, что может сде­лать лично человек перед дикой силой, мы заявили наш голос, для того чтоб он в будущем свидетельствовал, что такой разврат обще­ственного мнения и публичной речи не мог пройти без отпора». «В России всё против нас», — с горечью констатировал Герцен 17 июля 1863 г., когда даже аксаковский «День» бросил «Колоколу» обвине­ние в измене.

На статьи И. С. Аксакова, выступавшего под псевдонимом Касья­нов, Герцен трижды отвечал в «Колоколе». Он отмечал искренность своего оппонента, независимость его суждений. Но упреки Аксакова в чрезмерном влиянии Бакунина на усиление радикализма «Колоко­ла» отверг. Мнение, что Герцен со времени приезда Бакунина в Лон­дон в 1861 г. заметно изменил направление своих изданий в сторону радикализма, часто высказывали И. С. Тургенев, Ю. Ф. Самарин и другие бывшие друзья и почитатели лондонских изданий.

Действительно, с первого упоминания имени Бакунина на страни­цах «Колокола» в связи с его побегом из сибирской ссылки у читателя создалось впечатление о его исключительной близости к редакции. Герцен не только поднял Бакунина на щит, но и как бы солидаризо­вался с ним, связывая дальнейшую деятельность «Колокола» с возоб­новлением революционной деятельности Бакунина. Из писем этого периода видно, что Герцен не только сам оказывал большую матери­альную поддержку Бакунину, но и организовал с помощью И. С. Тур­генева в его пользу денежный сбор среди старых московских товари­щей. Для Тургенева это была дань дружбе юношеских дней. У Герцена верность старым друзьям была всегда сильна. Это сказывалось в его отношении к славянофилам. Уважение к прошлому проявлялось даже по отношению к людям, ставшим его противниками. Тем более оно не могло не проявиться к Бакунину, с которым его связывало не толь­ко прошлое, но и единство политических целей, а кроме того, оно было данью испытаниям, выпавшим на его судьбу.

Однако вскоре после приезда Бакунина в Лондон Герцен испытал разочарование. Сначала это было дружеское недовольство строем жизни бывшего товарища, его отношением к работе. Разногласия усугубились, когда в 1863 г. в «Колоколе» стал обсуждаться польский вопрос. Бакунин считал, что направление «Колокола» слишком от­влеченное, литературное, тогда как в России наступает пора практи­ческих дел. Руководители «Колокола» не разделяли мнения Бакунина о необходимости непосредственного участия в польском восстании. Они не разделяли также и приемов его агитации.

Собственное участие Бакунина в «Колоколе» в качестве сотрудни­ка было весьма незначительным: в газете была напечатана одна ста­тья Бакунина «С.-Петербургская нескромность» по поводу опубли­кования в русских газетах программы тайной польской организации и два обращения к славянским народам. Эти публикации относятся к 1862 г., т.е. к началу пребывания Бакунина в Лондоне. В последующие годы в «Колоколе» не встречается ни одного материала за его подпи­сью вплоть до 1867 г., когда были помещены два его письма в редак­цию «Колокола».

Таким образом, то положение, в котором оказался «Колокол» в 1863 г., та потеря популярности, к которой привела газету поддержка Польши, не были следствием бакунинского влияния, а являлись ре­зультатом сознательного выбора руководителей «Колокола». Несмот­ря на трудность выбора, на все сомнения и колебания, когда «хоте­лось замолчать», а «замолчать было решительно невозможно». В обстановке террора и реакции в России Герцен уже не мог отказать­ся от поддержки Польши, хотя это и стоило ему популярности «Коло­кола».

«Мы испытали отлив людей с 1863 — так, как испытали его прилив от 1856 до 1862», — писал Герцен Тургеневу, высказывая мысль о невозможности в той ситуации поступить иначе. «Придет время, — продолжал он, — не „отцы", так „дети" оценят тех трезвых, тех чест­ных русских, которые одни протестовали — и будут протестовать про­тив гнусного умиротворения. Наше дело, может, кончено. Но память того, что не вся Россия стояла в разношерстном стаде Каткова, оста­нется».

Спрос на лондонские издания к середине 1863 г. настолько сокращался, что в августе Герцен констатировал уже полную остановку сбыта. Тираж к концу года снизился до 500 экземпляров. Показатель­но, что к этому времени прекратился и поток посетителей Герцена. Публицист понимал, что наступившая в России политическая реак­ция требовала новых форм пропаганды. Впоследствии он выразит эту мысль кратко и емко: «Разные времена требуют разных оружий».

Реакция, наступившая в России в 1862-1863 гг., породила новую волну политических эмигрантов. Не имея возможности продолжать борьбу в своей стране, многие революционно настроенные моло­дые люди эмигрировали в Европу. Так к 1863 г. в Швейцарии собра­лась многочисленная русская колония. Новая эмиграция получила в истории название «молодой», в отличие от «старой», меньшей по численности, но представленной крупнейшими деятелями освободи­тельного движения. От старой, дворянской, эмиграции молодая отли­чалась и по своему социальному происхождению: это по преимуще­ству были разночинцы.

Герцен еще во время своей поездки по Италии и Швейцарии в конце 1862 г. лично убедился, что большинство эмигрантов сосредоточива­ется именно на континенте и что отсюда налаживаются постоянные связи с Россией. Эти соображения привели руководителей «Колокола» к решению перевести типографию на континент. В 1865 г. издание «Ко­локола» переместилось в Женеву. Важное значение для продолжения «Колокола» имел вопрос внутреннего, принципиального характера о взаимоотношениях Герцена с молодыми эмигрантами.

В первое время в среде новой эмиграции возникает предложение использовать влияние Герцена и его издательства. Герцен и Огарев также были заинтересованы в контактах с молодыми, только что по­кинувшими Россию и знавшими о положении в ней не понаслышке. В течение 1863-1864 гг. с обеих сторон предпринимались попытки найти общий язык. Молодые эмигранты часто обращались к редакто­рам «Колокола» с вопросами, просьбами, даже за советами. Герцен и Огарев охотно поддерживали создававшиеся связи, оказывали по­мощь молодой эмиграции. При редакции «Колокола» был создан «Общий фонд». Налаживание путей в Россию шло с большим успе­хом. В Константинополе проблемой связи занимался В. И. Кельсиев, в Швеции — М. А. Бакунин, в Италии — Л. И. Мечников, в Германии — В. И. Бакст и Н. И. Жуковский. Для того чтобы обеспечить растущий спрос на революционную литературу, осенью 1862 г. Бакст создал в Берне русскую типографию. Однако дела ее шли не слишком успеш­но, и в среде эмигрантов возникла идея объединить ее с Вольной русской типографией Герцена. Герцен не хотел ставить свое дело в зависимость от людей, в деловых и политических качествах которых не был уверен. Встреча с «молодыми» в декабре 1864 г. убедила Гер­цена в правильности решения. Слишком настойчивы и ультимативны были их требования и слишком мало, но его убеждению, у них осно­ваний для этого. «Колокол» для Герцена был не только политическим, но и литературным делом, а из молодых эмигрантов мало кто доказал свои способности к литературе.

Главной задачей Герцена в начале женевского этапа издания было снова определить среду своих читателей, создать среди них сеть посто­янных корреспондентов, чтобы «Колокол» мог получить прежнюю силу. Заявляя читателям о необходимости присылки не только статей, но и, в особенности, корреспонденции, редакция особое внимание обращала на актуальность их содержания. Опыт прежних лет показал, что правиль­но выбранные актуальные вопросы русской действительности обусло­вили популярность «Колокола», его активное участие в жизни России.

Положение в России усугубилось после покушения на царя 4 ап­реля 1866 г. Русские либералы, напуганные выстрелом Каракозова, приняли сторону правительства и молча приняли растущую ре­акцию. Покушение на царя Герцен также резко осудил. «Выстрел 4 апреля был нам не по душе, — писал он в статье «Иркутск и Петер­бург (5 марта и 4 апреля 1866)». — Мы ждали от него бедствий, нас возмущала ответственность, которую на себя брал какой-то фанатик... Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийства­ми». Это выступление стало еще одним поводом для упреков Бакуни­на н молодых эмигрантов в отступничестве Герцена.

Спрое на «Колокол» продолжал падать. Внешние причины — уси­лившиеся преследования заграничной печати и трудности ее распро­странения — не были главными. И в то время были читатели, которые умели обойти эти препятствия и даже в российской провинции могли доставать, распространять и хранить издания Герцена. Но теперь их остались единицы, в лучшем случае десятки вместо сотен прежних лет. Особенно наглядным показателем сокращения связей «Колоко­ла» с Россией было само содержание газеты. Документальные мате­риалы еще поступали из России, статьи и письма — гораздо реже, и почти совсем не стало корреспонденции. В результате самый живой прежде раздел «Смесь» изменил свой характер: не имея достаточной информации от читателей-корреспондентов, Герцен вынужден был использовать публикации русской легальной прессы, а иногда и прес­сы иностранной. Правда, он обрабатывал материалы для «Смеси» по-прежнему блестяще и остроумно, но это не могло заменить ис­чезнувшей близости с читателем.

В первые дни нового, 1867 г. Герцен еще полагал, что «Колокол» «надобно поддерживать как знамя». К концу февраля он с грустью сообщал Огареву: «Русские говорят, что в Петербурге и Москве ре­шительно никто „Колокола" не читает и что его вовсе нет; что прежде разные книгопродавцы sous main хоть продавали, а теперь пожимают плечами и говорят: „Никто не требует"». В июле 1867 г. «Колоколу» исполнилось десять лет. «Десять лет! — писали издатели в статье «1857-1867». — Мы их выдержали, и, главное, выдержали пять после­дних, они были тяжелы. Теперь мы хотим перевести дух, отереть пот, собрать свежие силы и для этого приостановиться на полгода». Одна­ко предположение прекратить издание лишь на полгода не оправда­лось. Условия общественной жизни России за это время не измени­лись к лучшему, и издание «Колокола» на русском языке не возобновилось.

Возникший в годы общественного подъема в России и опиравший­ся на сотни читателей-корреспондентов, в момент спада демократи­ческого движения лишенный непосредственной связи с родиной «Ко­локол» не мог уже продолжать прежнее существование. Понимая это и не желая замолчать вовсе, Герцен планирует издавать «Колокол» для Европы на французском языке. Французский «Kolokol» мыслил­ся как продолжение прежнего издания с «Русским прибавлением». «Меняя язык, газета наша остается той же и но направлению и по цели», — сообщал Герцен в ее первом номере от 1 января 1868 г. Объясняя причины, побудившие предпринять печатание на чужом языке, он писал о том, что наступило время познакомиться с Росси­ей. Издавая французский «Kolokol» в новых исторических условиях, с новым уровнем знания и понимания исторического развития, Гер­цен, чтобы подготовить европейского читателя к восприятию совре­менного положения в России, кратко повторил написанное им о Рос­сии, в концептуальной форме изложил свой взгляд на Россию и Запад, а затем развил эти мысли применительно к современности. «Ничего нового мы сказать не собираемся», — так начиналась статья «Prolegomena», напечатанная в первом номере газеты. Однако в этом издании тема России и Запада зазвучала по-новому. В условиях, когда в ряде европейских держав, а особенно во Франции, широко велась антирусская кампания, Герцен считал своим долгом говорить от име­ни своей страны и русского народа. Начав с географического своеоб­разия России в мире («мы — часть света между Америкой и Евро­пой, и этого для нас достаточно»), Герцен обратил внимание на своеобразие русского народа: «Мы довольны тем, что в наших жилах течет финская и монгольская кровь; это ставит нас в родственные.

братские отношения с теми расами-париями, о которых человеколю­бивая демократия Европы не может упомянуть без презрения и ос­корблений».

Внеся коррективы в свои представления о западном мире, публицист обратился к историческим особенностям русского народного быта, к проблеме изменения положения крестьянской общины в свя­зи с освобождением крестьянства от крепостного права. При этом особое внимание он уделил вопросам самоуправления, которые воз­никли как следствие прошедших буржуазных преобразований в Рос­сии, особенно земской реформы 1864 г.

Недостаточная осведомленность о положении дел в России, воз­можность судить о них в основном но русской легальной прессе в отсутствие прежних источников живой информации из писем, кор­респонденции и от посетителей привели Герцена к некоторой узости и односторонности представлений о событиях в России. Естественно, что русская либеральная пресса (с 1866 г. наиболее радикальные де­мократические журналы «Современник» и «Русское слово» были закрыты), ратовавшая за продолжение реформы, выражала лишь одну точку зрения общества. Но именно она по преимуществу и была доступна в это время публицисту, внимательно следившему за событи­ями в России. Вероятно поэтому Герцен получил несколько иллю­зорные представления о появившейся возможности мирного прогрессивного развития страны. «Итак, — заключал он статью «Prolegomena», — остается созыв „великого собора", представитель­ства без различия классов — единственное средство для определения действительных нужд народа и положения, в котором мы находим­ся». В своей теории «русского социализма» Герцен приходит к необ­ходимости созыва Учредительного собрания и вновь, рассматривая альтернативное развитие событий, предпочтение отдает мирной мо­дели — «без потрясения, без переворота — террора и ужаса — без потоков крови».

В статье «Prolegomena» он последовательно показывает западно­му читателю, как пробивались в России ростки демократического движения, какую роль сыграло в этом русское правительство и рус­ская печать. Причем, несмотря на расхождение с бывшими друзья­ми, отдает должное единству усилий печати всех направлений в деле освобождения крестьян: «Все политические и литературные оттенки, все школы — скептические и мистические, социалистические и пан­славистские, лондонская пропаганда и петербургские и московские 1 азеты — соединились в общем деле для защиты права крестьянина на землю».

Реакция в России в связи с выходом «Колокола» на французском языке была мгновенной. В передовой статье «Биржевых ведомостей» возобновление «Колокола» рассматривалось как «факт грустный». Герцен был назван «беглым доброжелателем русского народа, пре­словутым крикуном с другого берега». «Биржевые ведомости» пред­лагали создать международный русско-французский орган для «борь­бы с воззрениями и тенденциями» нового «Колокола».

Герцен опубликовал ответ «Биржевым ведомостям». Отвергая обвинения русских газет в том, что он действует в ущерб России, публицист спрашивал, почему «быть врагом русского правитель­ства — значит быть врагом русского народа и действовать „в ущерб родине"?». Он напомнил «Биржевым ведомостям» о временах, ког­да русская пресса, «напуганная враждебностью общественного мнения, погрузилась в молчание и стушевалась» — и лишь «Коло­кол» говорил в защиту свободы слова. На публикации «Голоса», «Биржевых ведомостей», «Московских новостей», «Москвы», «Ве­стей» и других изданий Герцен откликнулся статьей «Нашим чита­телям»: «Подвергаясь нападкам со стороны диаметрально проти­воположных по направлению органов, мы не хотели и не хотим отвечать, пока только будет возможность отмалчиваться». Однако вслед за этим в статье «Мания доносов» он дал отповедь своим оп­понентам, указав на шпиономанию русских газет: «Невыразимо чувство отвращения, негодования, которое испытываешь, будучи русским, не зараженным нолициоманией, — при чтении этих пре-фектурных передовиц в наших газетах». В центре таких изданий он видит Каткова, подобного «счастливой матери, окруженной своей семьей, которая состоит из крошечных доносчиков, копошащихся возле нее».

Полемика с Катковым, еще более резкая и непримиримая, была продолжена Герценом в статье «Нашим врагам», которая явилась от­ветом на публикацию «Русского вестника», обвинявшую Герцена в измене России по польскому вопросу. Напомнив читателю, как Кат­ков «из умеренного англомана превратился в оголтелого абсолюти­ста», Герцен показал, что падение Каткова не остановилось, что кат-ковский «Вестник» идет еще дальше: «Осторожней, читатели, двумя ступеньками ниже — ив самую грязь».

И все же такая полемика не могла удовлетворить публициста — слишком неравными были возможности: русские издания высту­пали с обвинениями в адрес Герцена на широкую читательскую аудиторию, в то время как ответы Герцена, опубликованные во французском «Колоколе», становились известными лишь немно-

гочисленным русским читателям. Французский «Колокол» был недолговечен. Всего за 1868—1869 гг. вышло 15 номеров газеты и 7 «Русских прибавлений». В конце 1868 г. появилось последнее «Рус­ское прибавление». Для последнего номера Герцен приготовил «Письмо к Огареву», в котором объяснял читателю невозмож­ность дальнейшего издания. «Без постоянных корреспонденции с родины, — говорилось в нем, — газета, издающаяся за границей, невозможна, она теряет связь с текущей жизнью, превращается в молитвенник эмигрантов, в непрерывные жалобы, в затяжное ры­дание». И как ни горько было признать, он подытожил: «Год тому назад я предполагал, что французское издание сможет заменить русский „Колокол"': то была ошибка».

Ошибкой было, полагает Герцен, «рассказывать нашим соседям историю наших могил и наших колыбелей», тем более, как оказалось, «это их не слишком-то сильно волнует». Что же касается русского читателя, то, но мнению публициста, «молодое поколение движется своим путем... оно достигло совершеннолетия», поэтому больше не нуждается в наставлении.

Подводя итог своей издательской деятельности за границей, публи­цист писал: «Что касается до нашей русской речи, мы сказали почти все, что имели сказать, и слова наши не прошли бесплодно... Одна из наших великих наград состоит именно в том. что мы меньше нужны»

За период, прошедший с открытия в 1853 г. Вольной русской типографии, Герцен организовал целую сеть свободной русской прессы, выработал систему историко-теоретических взглядов на журналистику. После выпуска первых брошюр, прокламаций, ли­стовок и других непериодических изданий он создал общественно-политический и историко-литературный журнал-альманах «Поляр­ная звезда» (1855-1868); публицистический сборник «Голоса из России» (1856-1860), ставший органом русских либералов; поли­тическую газету «Колокол» (1857-1867) с тематическими «прибав­лениями»— обличительным приложением «Под суд!» (1859-1862) и газетой для народа «Общее вече» (1862-1864); двуязычную газе­ту «Kolokol» (1868-1869), выходившую на французском языке с русским приложением; а также серийно-периодические сборни­ки (1853-1870). Все они составили единую многообразную систе­му свободных, бесцензурных изданий, включившую в себя раз­личные по типологии и целевому назначению издания. Опыт издательской деятельности Герцена и Огарева был использован другими русскими эмигрантами в создании новых периодических органов.

«Время» и «Эпоха» М. М. и Ф. М. Достоевских. «Дневник писателя»

Издание братьями Достоевскими журналов «Время» (1861-1863) и «Эпоха» (1864-1865) стало заметным явлением общественной и лите­ратурной жизни России 1860-х годов. Хлопоты о разрешении изда­вать периодический орган Михаил Михайлович Достоевский начал в июне 1858 г., еще до возвращения брата Федора Михайловича из ссыл­ки, в которой тот находился после осуждения по делу петрашевцев с 1849 г. После получения разрешения на издание еженедельной поли­тической и литературной газеты «Время» М. М. Достоевский обра­щается в С.-Петербургский цензурный комитет с ходатайством изда­вать «под тем же самым заглавием» ежемесячный журнал объемом 25-30 печатных листов. Разрешение было получено 3 июля 1860 г.; а в сентябре газеты и афиши опубликовали объявление об издании жур­нала «Время» как журнала литературного и политического с пятью отделами. Конец 1860 г. был заполнен организацией хозяйственной, издательской и редакционной жизни журнала, подготовкой первых его номеров, подбором сотрудников и публикуемого материала. Всю работу взял на себя М. М. Достоевский, как более искушенный в практических вопросах и умевший вести денежные дела.

Журнал все время своего существования печатался в типографии Э. Праца. Подписка в Петербурге и Москве принималась в книжных магазинах А. Ф. и И. В. Базуновых. Кроме того, она велась и через другие книжные магазины, редакцию журнала и департаменты разных мини­стерств и учреждений. Деньги от иногородних подписчиков поступали С почты, через экспедицию почтамта отправлялись читателям и номера журнала. Подписка на год составляла 16 рублей. В 1861 г, когда журнал имел лишь 1600 подписчиков, его общий доход достигал 25 000, расход — 29 000 рублей. Но уже через год финансовые дела «Времени» пошли в гору: при 4000 подписчиков в 1862 г. доход составил свыше 60 000, расход около 47 000 рублей. Для связей с подписчиками и по другим редакцион­ным делам у М. М. Достоевского имелись штатные служащие. В редак­ции не только велся учет общих денежных сумм, получаемых с подпис­чиков, но и их географическая статистика — тщательный анализ читателей по губерниям и областям Российской империи.

Быстрый рост успеха журнала позволил редактору повысить раз­мер гонораров до уровня других солидных журналов (не ниже 50 руб­лей за печатный лист), часто деньги выдавались вперед, за еще не на­писанные произведения. Кроме того, нуждавшимся сотрудникам по их просьбе редакция выплачивала небольшие суммы дополнительно.

М. М. Достоевский сам осуществлял подбор авторов, вел с ними переговоры. Значительна его роль в выработке общей линии и в ре­дактировании журнала. Оценивая впоследствии итоги его деятельно­сти как редактора, Ф. М. Достоевский писал: «Михаил Михайлович был редактором но преимуществу... Всегда буквально заваленный работой по изданию, он сам писал в журнале мало; всего было толь­ко несколько статей его в отделении критики... Если редактор действи­тельно занимается сам своим журналом, то дух, цель, направление издания, все исходит от него. Он мало-помалу неприметно окружает себя постоянными, согласными в убеждениях сотрудниками. Он, ча­сто неприметно для самих сотрудников, наводит их на мысль писать именно о том, что надо журналу. От редактора исходит единство и целость журнала».

Вокруг «Времени» уже со второй половины 1860 г. начал сплачиваться круг разнообразных авторов. Тех, чьи имена названы в журна­ле, было за время издания около ста человек. Имена не всех участни­ков известны, так как многие статьи печатались без указания автора.

Круг авторов «Времени» можно условно разделить на три груп­пы. В первую входили писатели, связанные с братьями Достоевски­ми еще с молодых лет, участники литературной и журнальной поле­мики ЗО-40-х годов. Одни из них (Тургенев, Некрасов, Григорович) печатались эпизодически, другие (Ли. Майков, Плещеев, Милюков и Порецкий) сыграли значительную роль в истории нового журнала. Вторую группу составляли сверстники братьев Достоевских, близ­кие им по социальному положению, но сблизившиеся с ними только в связи с изданием журнала. К ним принадлежа! Полонский, Страхов, Ли. Григорьев и Разин. Все они стали влиятельными сотрудниками издания. Хотя их социальное происхождение было различным (Стра­хов — попович, Разин — из крестьян, Полонский — сын чиновника, предки Григорьева представляли все эти три сословия), всех их объе­диняло полученное в одно время образование, необходимость со­держать себя работой, для чего они избрали педагогическую деятель­ность. Полонский и Григорьев были связаны с Москвой, Московским университетом. Страхов и Разин — с Петербургом и его учебными заведениями. Третью, наиболее многочисленную группу сотрудни­ков журнала составила молодежь, сознательная жизнь которой при­шлась на период, когда кончился гнет николаевского царствования и начался общественный подъем. В эту группу входили поэты В. Кре­стовский, Ф. Берг, В. Костомаров; прозаики и драматурги С. Левитов, Помяловский, Воронов, Л. Уткин, Бибиков, Суслова, В. Острогор­ский; авторы публицистических статей и рецензий П. Ткачев, Н. Бла­говещенский, М. Владиславлев, М. Семевский, II. Барсов, Щеглов и др. В основном это были выходцы из провинции, многие происходи­ли из духовного сословия или мелкочиновничьей и мещанской сре­ды. Для некоторых из них участие во «Времени» было началом их литературной, научной или публицистической деятельности (Ткачев, Левитов, Благовещенский, Владиславлев, Острогорский). Весьма при­мечательно, что редакция «Времени» охотно предоставляла место в журнале начинающим авторам. Со многими провинциальными ав­торами М. М. Достоевский переписывался, другие, переселившись в Петербург, постоянно общались с редакцией. Разность взглядов со­трудников обнаруживалась в редакционных спорах, которые позво­ляли согласовывать позиции, сглаживать противоречия.

Но со временем определилось размежевание сил. Одним по­люсом был А. А. Григорьев с его стремлением найти связи западничества со славянофильством, примирив их с погодинской «на­родностью». Его единомышленником в поисках «почвы» являлся Н. Н. Страхов, непримиримый противник материализма. На другом полюсе находился А. Е. Разин, который последовательно вел ради­кальную демократическую линию, сближая журнал с «Современни­ком», чем вызывал противодействие Григорьева. Направление Рази­на проводили Ткачев, Благовещенский, Бибиков, Щеглов. Центр между двумя полюсами занимали люди 40-х годов, либеральные де­мократы, в прошлом связанные с кружком Петрашевского, — Пле­щеев, Милюков, Порецкий, Полонский, к ним частично примыкала и молодежь — Берг, Владиславлев и др. Редакционная жизнь проходила во внутренней борьбе, в которой определялось направление журнала и корректировались позиции редакторов. В то же время многие со­временники отмечали творческую, благожелательную атмосферу, в которой проходила совместная работа людей разных поколений, пред­ставлявших орган так называемых «почвенников».

Идеология «почвенничества», получившая обоснование в выступ­лениях Ф. М. Достоевского, представляла собой специфическую моди­фикацию идей славянофильства в новых условиях общественно-лите­ратурной жизни России 60-х годов. «Почвенничество» возникло из стремления выработать общую идею, которая примирила бы западни­ков и славянофилов, «цивилизацию» и «народное начало». Демокра­тический характер новой теории был заявлен Ф. М. Достоевским с пер­вого номера журнала в «Ряде статей о русской литературе», публиковавшихся в течение 1861 г. В единении общечеловеческого зна­ния, накопленного веками, и национального, самобытного опыта рус­ского народа Достоевский видел основу примирения. Цивилизация, по его мнению, не заменяет собой древнюю культуру народа, она лишь инструмент, открывающий для него новые возможности. Новая Русь переросла цивилизацию, пропустила ее через себя и выделила самое главное — науку, которую и несет народу. «Наука вечна и незыблема для всех в основных законах своих, но плоды ее зависят от национальных особенностей, т.е. от почвы и народного характера». Начало духовного примирения Достоевский видел в образовании. Размышляя о своеоб­разии русского народа, он выделил его «всеиримиримость» и «всече-ловечность», в которых находил «точку соединения и примирения».

Впоследствии в заметках «О русской литературе» публицист сфор­мулирует эту идею более емко: «О, все это славянофильство и запад­ничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирноеть и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления на­шего к воссоединению людей».

Летом 1862 г. Ф. М. Достоевский впервые совершил поездку за границу. Он побывал в Германии, Италии, Швейцарии, Франции. Англии, в Лондоне посетил Герцена. Эта поездка вызвала новые раз­мышления Достоевского о судьбах России и Запада, отразившиеся в «Зимних заметках о летних впечатлениях», опубликованных в журна­ле но возвращении в 1863 г. «Зимние заметки...» проникнуты резкой критикой европейской буржуазной цивилизации. В Европе, считает писатель, идея братского единения вытеснена из самой натуры чело­века индивидуализмом и собственническими вожделениями, и толь­ко для русского человека это не абстрактная формула, а живая по­требность духа, которая воплотится когда-нибудь в действительности. В центре внимания публициста три основные проблемы: соотноше­ние буржуазной действительности и социального идеала, суть соци­алистической идеи и возможности ее реализации и роль националь­ного начала в исторических судьбах России. Идея равенства и братства являлась одной из наиболее распространенных в социальных теориях XIX в. Но именно Достоевский определил иную, по сравнению с со­циалистическими концепциями, заданность этой идее: братство не может вводиться насильственно, оно должно стать результатом есте­ственного развития человека и общества. Идеал Достоевского обра­щен к человеку, а не к представителям социальных слоев и классов. Основой его реализации может быть развитость разума и нравствен­ности человека и общества, а не политическое чутье и классовый интерес. Достоевский обращает внимание на то, что конструктивная простота социалистических теорий вступает в противоречие с чело­веческой природой и жизнью человека в обществе.

Предпринятые правительством реформы вызвали на страницах «Времени» свою оценку. Объявление Манифеста 19 февраля и «Поло­жений» не иолучило широкого освещения в журнале. В то время как мартовские обозрения других изданий («Отечественных записок», «Библиотеки для чтения») были целиком посвящены восторженным откликам на свершившееся событие. «Время» наряду с текстом Мани­феста поместило лишь несколько фраз о «великом событии», о славе Александра II и о начале нового этапа в истории России. Причем жур­нал интересует прежде всею нравственная сторона освобождения кре­стьян: «Преимущества свободного труда над несвободным уже давно не подлежат никакому спору; они огромны не в одном экономиче­ском смысле: за развитием свободного труда неизбежно следует развитие чувства человеческого достоинства, которое необходимо пред­полагает и возвышение уровня народной нравственности».

Проявленное журналом внимание к нравственному значению лик­видации крепостного права, к защите личности человека стало лейтмо­тивом почти всех последующих выступлений о реформе. Естествен­ным следствием было усиленное внимание к нарушениям дарованных прав со стороны бывших владельцев и полиции (телесные наказания и пр.), а также вопросы грамотности, культурного развития крестьян. Что же касается экономических условий, в которых оказались бывшие крепостные, и какова их реакция на эти условия, то эти вопросы в пер­вые месяцы издания «Время» не затрагивало.

В апрельском номере была помещена без подписи статья «19 ап­реля 1861 года». Называя крестьянскую реформу величайшим исто­рическим событием, которое может быть сопоставлено с крещени­ем, освобождением от татарского ига, реформами Петра и событиями 1812 г., автор видит ее главное значение в устранении разрозненности сословий: «Наступает нора постепенного соединения народа в гар­моническое стройное целое; на месте искусственного сожительства людей на одной почве создается органическое целое — нация». Во «Внутренних новостях» проводилось настойчивое требование отме­нить телесные наказания и отучить от них народ: «А это привычка уже конечно не из тех, от которых отвыкать трудно, и не знаю, что другое могло бы так успешно произвести нравственное перерожде­ние русского человека, как эта отвычка». Параллельно с постоянным напоминанием о нравах человеческой личности на всех социальных уровнях ее существования «Время» последовательно выступало про­тив сословных границ, которыми пыталось отмежеваться дворянство, обличало его чванство и презрение к «низшим» сословиям.

Права личности стояли в центре внимания журнала и при обсуж­дении готовившейся судебной реформы. То, что Россия полна в судах «неправдой черной», было ясно и верхам, и низам, и революцион­ным демократам, и консерваторам. Об этом писали в конце 50-х годов издания разных направлений, что побудило правительство в 1861 г. поручить государственной канцелярии с участием специалистов-юристов разработать «основные положения» нового судоустройства и судопроизводства. Осенью 1862 г. утвержденные правила были опубликованы и разосланы для отзыва в судебные учреждения и уни­верситеты. Особое внимание «Времени» к подготовке реформы суда, обилие опубликованных статей по этому вопросу в значительной сте­пени связано с интересом Ф. М. Достоевского к проблеме преступ­ности и справедливости наказания.

Одной из основных тем в журнале являлась также идея развития грамотности, образования, науки. Проблема распространения гра­мотности требовала разрешения задач: что читать народу и откуда взять учителей для его обучения. Они стали предметом обсуждения в статьях Ф. Достоевского («Введение» к «Ряду статей о русской лите­ратуре», «Книжность и грамотность»), во внутренних обозрениях Порецкого о воскресных школах, об открытии специальных школ для подготовки сельских учителей, об устройстве народных училищ. О сближении с народом на почве его обучения и грамотности пи­сал Н. Страхов в рецензии на первый номер журнала «Ясная поляна» Л. Н. Толстого. В журнале и школе Толстого Страхов увидел идеал воспитания без принудительной педагогики, с установкой на «живую душу воспитываемого». Обращаясь к реформе высшего образова­ния, «Время» писало о необходимости его демократизации, доступ­ности, о восстановлении автономии университетов.

Одним из наиболее ярких в журнале было международное поли­тическое обозрение, которое вел А. Е. Разин, давая из месяца в ме­сяц по 30—40 страниц печатного текста. Обычно его статьи состояли из краткого введения под названием «Общее положение», далее шли обзоры состояния дел в трех-четырех государствах, взятых в зависи­мости от происходивших в них событий («Итальянские дела», «Фран­цузские дела»), и помещалось небольшое заключение в виде «По­следних известий». В политических обозрениях 1861-1862 гг. более всего было отведено места Италии, личности Гарибальди, писалось о политических силах, мешавших объединению страны. Второй, не менее актуальной, темой международного политического обозре­ния были события в Соединенных Штатах Америки — война север­ных и южных штатов. Тема эта была тем более злободневна в Рос­сии, что в сознании читателей ассоциировалась с проведением крестьянской реформы. Австрийские и турецкие дела вызвали Ра­зина на разговор о прошлом славянских народов в их борьбе с тур­ками. При всем сочувствии угнетенным славянам Разин далек от славянофильских тенденций. Его более занимает позиция Англии, которая предала славян, отдав их на произвол Турции, опасаясь уси­ления России. Он выражал надежду, что Гарибальди поможет сла­вянам освободиться от гнета Австрии.

Направление «Времени» как по внешнеполитическим вопросам, так и проблемам внутренней жизни страны наиболее четко проявля­лось в полемике с российскими изданиями разных направлений.

В сложной ситуации 1861-1863 гг. Ф. М. Достоевский занимал не­зависимую позицию, осуждая консервативно-охранительную линию

М. Каткова, в полемике с которым иногда солидаризировался с рево­люционно-демократическим «Современником», и в то же время рез­ко расходясь с публицистами «Современника» в необходимости ре­волюционных преобразований. Достоевский считал возможным после реформы сближение правительства и интеллигенции с наро­дом, их мирное сотрудничество.

Полемика идей проходила через все разделы журнала. Вопрос о крестьянской реформе, о судьбах дворянства, об экономическом раз­витии России, о принципах судебной реформы, о народном образо­вании, о роли искусства и значении Пушкина — эти и другие темы в полемической форме обсуждались как в научных статьях и рецензи­ях, так и в публицистической форме в виде фельетонов, писем в ре­дакцию и др. В течение всего существования «Времени», а в первый год особенно, полемика Достоевского была в основном нацелена на издания Каткова «Русский вестник» и «Современная летопись». Они резко расходились со «Временем» и по вопросам о крестьянской реформе, о значении дворянства, о дальнейшем экономическом раз­витии страны и об организации судебных, городских и земских уч­реждений. Достоевский выступал против Каткова и его соредактора П. М. Леонтьева за их кабинетную оторванность не только от народа, но и от русского общества, от родной литературы, за их преклонение перед «зрелыми странами» Европы. Достоевский взял под защиту «Свисток», против которого ополчился «Русский вестник». «Мы во­все не увлекаемся свистящим направлением „Современника", — пи­сал публицист в «Ответе „Русскому вестнику"». — Свист его иногда легкомыслен и даже пристрастен, так, по крайней мере, нам кажется. Но все-таки, повторяем, мы находим его во многом полезным... Пусть они иногда не правы, далеко заходят, опрометчивы, неумеренны. Но мысль-то их недурна. Она нова в нашей литературе». Резкость Досто­евского в полемике с «Русским вестником» объяснялась не только высокомерием, англоманией и нетерпимостью Каткова, но и полити­ческой позицией, которую занимал его журнал, исполнявший охра­нительные функции и не гнушавшийся со своих страниц доносить на литературу и прогрессивное «меньшинство». Свою статью «По по­воду элегической заметки „Русского вестника"» Достоевский закон­чил прозрачным намеком на карьеру журнала как правительственно­го доносчика, как современного Фаддея Булгарина: «Да, „Русский вестник", мы уже вам пророчили прежде, что вы рано ли, поздно ли поворотите на одну дорожку. Дорожка эта торная, гладкая. Вероятно, найдете и товарищей. Счастливый путь! И весело, и выгодно!..» В 1862 г. Достоевский выступал против «Русского вестника» уже не но частным поводам, а развернуто, с обобщениями, прослеживая эво­люцию катковского журнала.

В 1861 г. Ф. Достоевский начал также полемику со славянофилами, поместив в ноябрьской книжке статью о новой газете И. С. Аксакова «День». При своем личном уважении к редактору и при том, что по отдельным вопросам (русской общины, самобытности народа и др.) их взгляды совпадали, Достоевский выступил против основ славяно­фильского учения. Он вступился за западников, так как для него была несомненна связь с ними общественной роли литературы «за десят­ки последних лет»: «Эта самая литература, страстно-отрицательная, с неслыханной ни в какой еще литературе силою смела и доброволь­ного самоосуждения, благородная и с энтузиазмом шедшая прямо к тому, что считала доблестным и честным... эта самая литература во­сторженно поддерживалась самыми крайними западниками». Ука­зав на «ошибки» западников, Достоевский подчеркивал сочувствие к ним «массы общества», видел значение петровской реформы в том, что она внесла «великий элемент общечеловечности» и поставила его «как главнейшую цель всех стремлений русской силы и русского духа». Полемику со славянофилами Достоевский продолжил в 1862 г. статьями «Два лагеря теоретиков», «Девятнадцатый нумер „Дня"». Автор упрекает славянофилов за беспощадные обвинения общества во лжи, за слепую вражду к молодому поколению, «материалистам и коммунистам», за теоретический подход к жизни.

Непросто складывались отношения «Времени» с демократически­ми журналами «Современник» и «Русское слово». «Современник» приветствовал выход первого номера «Времени» благожелательной статьей Чернышевского, в которой призывал внимание публики к новому журналу, одобрительно отнесся к обещанию быть «предста­вителем честного и независимого мнения». Он несколько иронично отозвался о широковещательном заявлении «Времени» о борьбе с авторитетами и в то же время одобрил его позицию в вопросе гласно­сти. Однако Чернышевскому уже было ясно, что «Время» расходится с «Современником» по многим вопросам, что оно «так же мало на­мерено быть сколком с „Современника", как и с „Русского вестни­ка"». В первой же книжке «Времени» он увидел, что в ней «порядком достается» и его журналу.

Действительно, с первого номера «Время» так или иначе «задева­ло» «Современник», причем с каждым разом атака усиливалась. Во второй книжке журнала Достоевский поместил большую статью «Г. -бов и вопрос об искусстве», в которой он, рассматривая разные направления русской критики, сосредоточил свой анализ на «Современнике», положив тем самым начало борьбы редакции с «нигили­стическим направлением». Автором большинства выступлений в 1861 ив начале 1862 г. был Страхов. В статье «Вражда» он приравнял «один наиболее читаемый и любимый публикою журнал» к одиоз­ной «Домашней беседе» Аскоченского, имея в виду критические вы­ступления «Современника» против Пушкина и других литературных авторитетов. В ответ на статьи Чернышевского «О причинах падения Рима» и Писарева «Схоластика XIX века» Страхов в «Письме к ре­дактору „Времени" по поводу двух современных статей. Еще о пе­тербургской литературе» рассказывает, что одна из статей отрицает историю как науку, а вторая — философию, что является особенно опасным, так как речь идет уже об отрицании не отдельных авторите­тов, а целых направлений в человеческом знании. Корень отрицания Страхов видел в провозглашении самостоятельности мышления и обвинял нигилизм в оторванности мышления от всего развития куль­туры, нежелании учиться у других, называя это «тиранией собствен­ных мыслей». Он возмущался проповедью здравого рассудка и эго­изма, которые Писарев противопоставлял «бесполезной философии», лишь отвлекавшей людей от практической деятельно­сти и познания подлинных явлений жизни. Особенно возмущался Страхов тем, что целью жизни провозглашалось «материальное бла­гополучие».

Наряду с систематическими выступлениями Страхова основная линия журнальной полемики с конца 1862 г. перешла к Ф. М. Достоев­скому. Это было связано с появлением в сентябре написанного им развернутого «Объявления» о подписке на 1863 г., где речь шла о многозначительных «недоброжелателях» «Времени» и были указаны два их лагеря, которые Достоевский назвал «теоретиками» и «доктри­нерами». Характеризуя «теоретиков» (редакцию «Современника»), Достоевский писал: «С первого появления нашего журнала теорети­ки почувствовали, что мы с ними во многом разнимся. Что хотя мы и согласны с ними в том, что всякий в настоящее время должен быть убежден окончательно (мы разумеем прогресс), но в развитии, в иде­алах и в точках отправления и опоры общей мысли мы с ними не могли согласиться». Далее Достоевский утверждал, что «теоретики», прекрасно понимая основную идею «почвенников», тем яростнее нападали на них, так как не признают народности, стоят за «начала общечеловеческие» и представляют собой западничество «в самом крайнем своем развитии и без малейших уступок». Критика «доктри­неров» («Русского вестника») сводилась прежде всего к непонима­нию ими народности, их приверженности к прошлому: «они понимают еще слишком по-старому», этим объясняется их боязнь «за на­уку», за цивилизацию, их высокомерие. Недавнее личное знакомство Достоевского с Европой, лондонские и парижские наблюдения, об­щение с Герценом вселили в него уверенность, что «в иных есте­ственных началах характера и обычаев земли русской несравненно более здравых и жизненных залогов к прогрессу и обновлению, чем в мечтаниях самых горячих обновителей запада, уже осудивших свою цивилизацию и ищущих из нее исхода». Указывая на существование крестьянской общины, которая, по его мнению, должна бы исклю­чать возможность бедности в деревне, он явно идеализировал «но­вую жизнь», начавшуюся после 19 февраля 1861 г.

В продолжение полемики, в ответ на неблагоприятную реакцию «задетых» оппонентов, Достоевский пишет очередную статью «Не­обходимое литературное объяснение но поводу разных хлебных и нехлебных вопросов»: «В последнее время в текущей литературе объявилось множество голосов и мнений против нашего журнала. Нападения раздавались особенно дружно тотчас по выходе в свет нашего прошлогоднего сентябрьского объявления об издании „Вре­мени" в 63 году». Считая, что часть нападок надо отнести на счет конкуренции в период подписки, Достоевский остановился на тех, кто обиделся, приняв на свой счет его слова о ненависти к «свисту­нам, свистящим из хлеба», т.е. тех, кто, якобы отстаивая правду, гото­вы освистать любые идеи, следуя заказу или моде. Разоблачая суще­ствование такого явления в журналистике, публицист коснулся и «нехлебных» свистунов, но «мелко плавающих», поверхностных и лег­комысленных, опошляющих все, чего они касаются.

В январской книжке «Времени» за 1863 г. Достоевский поместил «Журнальную заметку. О новых литературных органах и новых тео­риях», посвященную тому новому в русской прессе, что явилось ре­зультатом перемены курса правительства и было подхвачено и разви­то либералами и консерваторами. «Современника» в этой статье он не касался, так как первый его номер за 1863 г. после приостановки вышел лишь в феврале. В сущности, вся статья пронизана сознанием, что происходит движение назад с уже достигнутых позиций, что ожи­вились те силы, которые вынуждены были ранее молчать, а теперь уверяют в своем предвидении происходящего и обвиняют во всем общество. Ссылка охранительной прессы на бывшие весной пожары, на «подметные письма», обвинение во всех грехах молодежи, общая ставка на «умеренность и аккуратность» — все это глубоко возмуща­ло Достоевского. Он вступился за деятельность общества в течение последних шести лет: «Общество заявляло себя по всем пунктам, всегда и везде, кто же этого не помнит? — именно заявляло себя ровно до тех нор, ровно до той самой черты, до которой возможно было ему заявить себя. Вспомните: общество заявило себя и по вопросу о распространении обществ трезвости, и но вопросу о грамотности, и но вопросу о воспитании, и но вопросу о гласности, и по вопросу крестьянскому; оно составляло по этому вопросу съезды, комитеты, адреса... В самом начале, лет шесть тому назад, приобретен был вели­колепный результат: все общество проснулось, восстало в одном ве­ликом движении и с верою и надеждою стало заявлять свои требова­ния». Говоря о неизбежности ошибок в начале большого общественного движения, Достоевский осуждал тех, кто тянул обще­ство назад, и воздавал должное тем людям, которые «твердо верили в успех и реформу». Вновь предметом негодования публициста стал всех поучавший Катков. «По-нашему, скорее систему Фурье можно у нас ввести, чем идеалы Каткова, действующего в Москве», — писал Достоевский, намекая на англоманство редактора «Русского вестни­ка». Особенно возмущал его антидемократический взгляд Каткова на высшее образование как на привилегию аристократов, и Достоев­ский напоминал о Петре Великом, который установил право на обра­зование «на самом демократическом и плодотворном основании».

В «Журнальной заметке. Ответ Свистуну» во 2-й книге (1863 г.) Достоевский выступил с оценкой деятельности и личности Добролю­бова, повторив свое мнение, высказывавшееся ранее: «Он стремился неуклонно к правде, т.е. к освобождению общества от темноты, от грязи, от рабства внутреннего и внешнего, страстно желал будущего счастья и освобождения людей, а следовательно, был благородней­ший деятель в нашей литературе». Но, продолжая видеть ошибки Доб­ролюбова в его взгляде на народ, в устремлении к западным образ­цам, чем он вредно повлиял на своих «бездарных последователей», Достоевский предположил, что этим взглядам Добролюбов мог в дальнейшем изменить. В этой связи он вспомнил о Белинском: «Бе­линский был благороднейший из благороднейших деятелей русских, но раза три в жизни основным образом менял убеждения. Одной правде он не изменял никогда».

Начало третьего года издания вселяло в редакцию большие ожида­ния, основанием для этого служили успешно шедшая подписка чита­телей на журнал и значительное число стекавшихся в редакцию руко­писей авторов, желавших в нем печататься. Тем более неожиданной оказалась катастрофа, разразившаяся после выхода четвертой книж­ки журнала, в которой была напечатана статья Страхова «Роковой вопрос», посвященная польским событиям. В ответе на вопрос, «из-за чего поднялись поляки». Страхов, кроме того, что дал обычное объяснение—-из-за идеи национальности, освобождения из-под вла­сти чужого пароли, увидел «черту, которая дает вопросу глубину и неразрешимую загадочность». Вся первая, большая часть статьи по­священа описанию отношения поляков к России как народа, прошед­шего с Европой весь путь ее цивилизации и вынужденного подчи­ниться народу, с его точки зрения, менее культурному. Развив ')ту якобы польскую точку зрения, Страхов поставил себе задачей на по­следних трех страницах опровергнуть ее: во-первых, доказав, что «ци­вилизация поляков есть цивилизация, носящая смерть в самом своем корне», и, во-вторых, что с польской борется «другая цивилизация. более крепкая и твердая, — наша русская», но тут же оговаривается, что русские духовные силы еще впереди.

Статья эта, неясная и противоречивая по мысли, выразившая со­чувственное отношение к полякам, послужила причиной для закры­тия «Времени». Небольшая заметка Петерсона в «Московских ведо­мостях», явившаяся откликом на «Роковой вопрос», сообщала, что в статье Страхова содержатся не только ложные основания и выводы, но и «коварный умысел». Журнал Достоевских был обвинен не толь­ко в полонофильстве, но и в клевете на русский народ. Имевшая ха­рактер явного доноса публикация Петерсона вместе с разнесшимися слухами об опасности, грозящей журналу, вызвала необходимость немедленного ответа «Московским ведомостям». Ответ, написанный Достоевским, был послан в «Санкт-Петербургские ведомости», од­нако к печати не был допущен, так как стало известно, что дело о «Времени» представлено министром внутренних дел Валуевым на рассмотрение царя, который и повелел 24 мая прекратить издание журнала.

Возродить «Время» в сложившейся ситуации, когда редакции не разрешили даже выступить с объяснениями в печати, было делом абсолютно безнадежным. М. М. Достоевский обратился к Валуеву с прошением об издании нового журнала «Правда» (название было предложено Ф. М. Достоевским), однако разрешения па журнал с таким названием не последовало, и лишь после второго прошения с большой задержкой был разрешен новый журнал «Эпоха», заявлен­ный как ежемесячное издание в 30-35 печатных листов, состоящий из грех отделов: литературного, юридического и политического, а так­же «Приложений». Новым был юридический отдел. Редакция объяс­нила, что его появление вызвано необходимостью разъяснений «но­вых положений по судоустройству и судопроизводству», а также освещения «русских процессов». Этот особый интерес к судебным процессам, к проблемам преступления и наказания, к психологии преступника проявился у редакции еще в пору издания «Времени».

Объявление об издании нового литературного и политического журнала «Эпоха» иод редакцией Михаила Достоевского появилось в «С.-Петербургских ведомостях» 31 января 1864 г. Читатель извещался, что «Эпоха» берет на себя расчете подписчиками «Времени» за 1864 г., что первый номер журнала выйдет сдвоенным (за январь и февраль) в конце февраля без «дальнейших запаздываний». Однако первая книжка вышла лишь в начале апреля, объявление о ее выходе появи­лось 24 марта, когда подписка на журналы уже состоялась, и извеще­ние о новом журнале прошло незамеченным.

Это неудачное начало отразилось на дальнейшей судьбе журнала. Сказалось отсутствие Ф. М. Достоевского, который в это время нахо­дился в Москве с тяжело больной женой. Михаил Михайлович вел все дела сам: приглашал авторов, читал рукописи, составлял книги жур­нала, боролся с цензурой, правил корректуры, руководил финансо­вой и технической стороной издания. Непосильные нагрузки вызвали резкое ухудшение здоровья, и 10 июля 1864 г. М. М. Достоевский скон­чался. На долю наследников осталось «до двадцати пяти тысяч долгу, из которых десять тысяч долгу отдаленного», который не мог обеспо­коить его семейство, но пятнадцать тысяч но векселям требовали оп­латы. Решив продолжать издание журнала, Ф. М. Достоевский дол­жен был найти деньги и официального редактора: его собственное имя, как находящегося под надзором бывшего политического пре­ступника, не могло быть поставлено на журнале ни в качестве издате­ля, ни в качестве редактора. У богатой тетки Куманпной он выпросил назначенные ему в ее завещании 10 000 рублей, пригласил редакто­ром хорошо известного ему еще с 40-х годов А. У. Порецкого, кото­рый во «Времени» вел внутренне обозрение, и принялся за дело. Фак­тически вся работа лежала на нем: «Редактором был один я, читал корректуры, возился с авторами, с цензурой, поправлял статьи, до­ставал деньги, просиживал до шести часов утра и спал по 5 часов в сутки». Приближался период подписки на 1865 г., а издание журнала 1864 г. отставало чуть ли ни на три месяца, что не могло не повлиять на отношение к нему подписчиков.

По своему содержанию, характеру полемики, широте освещения тем «Эпоха» в значительной степени уступала «Времени». Сказалось и изменение политической атмосферы в российском обществе, и общее снижение интереса читателей к журналам в 1864-1865 гг. Жизнь «Эпохи» протекала в иных, несравненно более трудных усло­виях. Тень «Времени», закрытого за «антипатриотическую» статью и общее направление, лежала на новом журнале, что сказывалось в отношении к нему цензурных органов и вынуждало к автоцензуре. Полемизируя с Катковым, редакция должна была помнить, что «Вре­мя» было закрыто не без его участия. Еще значительнее изменились отношения с революционно-демократической печатью. В 1864 г. в этих изданиях уже не было людей, которых при всем идейном расхож­дении редакция глубоко уважала и к голосу которых не могла не при­слушаться. Полемика «Русского слова» с «Современником» в 1864 г., йог раскол в нигилистах снизил авторитет того и другого журнала. Во время полемики обе стороны высказали друг другу много неспра­ведливых обвинений. В жизни «Эпохи» эта распря,сыграла суще­ственную роль. Она усилила отрицательное отношение журнала не только к идейной стороне полемики, но и к ее участникам, а также к тем методам, какими велись эти споры. Оба издания, враждебно на­строенные к журналу, все время втягивали его в полемику. «Эпоха» вступала в нее, но всегда первая умолкала, так как была связана по­стоянным опасением возможного цензурного преследования.

Существование «Эпохи» закончилось объявлением, напечатанным в газетах и в журнале «Библиотека для чтения» в середине июня 1865 г. иод заголовком «От издателей журнала „Эпоха"»: «Многие неблаго­приятные обстоятельства, большей частью от нынешней редакции не зависевшие и настигнувшие наше издание еще с прошлого года, за­ставляют нас прекратить в настоящее время выпуск журнала, а вместе с тем и продолжающуюся на него подписку». Далее сообщалось, что по соглашению с издателем «Библиотеки для чтения» этот журнал будет высылаться подписчикам вместо «Эпохи» начиная с апрель­ской книжки до конца года. Но и тут неудача преследовала «Эпоху»: данное читателям обещание не было исполнено в связи с закрытием «Библиотеки для чтения» на том же самом номере, в котором было напечатано это объявление. Издание «Эпохи» обогатило Достоев­ского редактрско-издательским опытом, но оно надолго обремени­ло его тяжелыми материальными обязательствами. Он остался должным кредиторам около 15 тыс. рублей, которые смог выплатить лишь к концу жизни.

Интерес к журнальной и публицистической деятельности сохра­нился у Достоевского и в последующие годы. В декабре 1872 г. он принял предложение издателя газеты-журнала «Гражданин» князя В. П. Мещерского о редактировании издания. Здесь он осуществил свой давний замысел о создании «Дневника писателя» в форме зло­бодневных очерков политического, литературного, мемуарного ха­рактера, объединенных идеей непосредственного общения с читателем. Вскоре Достоевский стал тяготиться текущей редакторской рабо­той, мешали и постоянные разногласия с Мещерским. Весной 1874 г. он отказался от редакторства, хотя сотрудничество в «Гражданине» продолжал и позднее. В конце 1875 г. Достоевский возвращается к публицистической работе: издает моножурнал «Дневник писателя» (1876 и 1877), который представляет собой оригинальный сплав пуб­лицистических статей, очерков, фельетонов, «антикритик», мемуа­ров и художественных произведений малых форм. Большое место в «Дневнике писателя» занимают размышления Достоевского о «скла­дывающейся» жизни, его попытки предугадать облик «наступающей будущей России честных людей, которым нужна одна лишь правда». «Дневник писателя» имел большой успех, он позволял автору всту­пить в прямой диалог с читателями-корреспондентами, ставить на обсуждение самые актуальные вопросы общественной и литератур­ной жизни, продолжить полемику с различными течениями социаль­ной мысли 1870-х годов: от консервативных до народовольческих и социалистических. Приобретенный в 1860-е годы опыт издания двух журналов был блестяще использован Достоевским в форме моно­журнала в новых общественно-политических условиях.