Новая повесть о преславном Российском царстве

«Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском» — агитационное патриотическое произведение, оформленное как грамота-воззвание, отклик писателя-патриота на события русской истории за декабрь 1610 — февраль 1611 г. Автор призывает современников к вооруженному сопротивлению против иностранных интервентов и предателей из правительства национальной измены — «Семибоярщины». «Новая повесть» появилась на волне начавшего формироваться в январе—марте 1611 г. первого народного ополчения, в канун стихийно вспыхнувшего в Москве восстания 19 марта 1611 г. (но не ранее начала февраля 1611 г.).

«Новая повесть» создавалась на фоне широко распространенных в стране агитационных патриотических грамот (обращенных ко всем сословиям населения), которыми обменивались между собой русские города и в распространении которых с января 1611 г. принимал участие П. П. Ляпунов, возглавивший первое народное ополчение (в состав которого, после разгрома Лжедмитрия II — Тушинского Вора», влились и казацкие «таборы» под предводительством Д. Т. Трубецкого и И. М. Заруцкого). Однако восстание 19 марта 1611 г. было подавлено, так как отряды П. П. Ляпунова, двинувшиеся 3 марта 1611 г. с «нарядом» и «гуляй-городом» из Коломны к Москве, не успели к его началу.

В «Новой повести» передано настроение поднимавшихся на освободительную борьбу патриотических сил столицы. Оценка событий связана с отношением автора к августовскому договору

1610 г., заключенному московским боярским правительством, «Семибоярщиной», пришедшей к власти после свержения с престола царя Василия Шуйского (17 июля 1610 г.). По этому договору Сигизмунд III должен был снять осаду Смоленска и дать королевича Владислава на царский престол (при условии принятия им православия). Для подписания текста договора в лагерь Сигизмунда под Смоленск было направлено «Великое посольство» во главе с князем В. В. Голицыным и митрополитом Филаретом, которое сразу же по прибытии фактически оказалось в плену у польского короля.

В ночь на 2 сентября 1610 г. правительство «Семибоярщины» под угрозой новой вспышки крестьянской войны «за царевича Димитрия» (отряды Лжедмитрия II стояли вблизи от Москвы, в Калуге) впустило в столицу стоявший под стенами города гарнизон гетмана С. Жолкевского и привело соотечественников к присяге королевичу Владиславу. Между тем в нарушение договорных условий уже 19 августа 1610 г. Сигизмунд направил в Москву первое тайное указание о приведении жителей Московского государства к новой присяге самому королю.

После оккупации Москвы жизнь столицы оказалась полностью во власти королевских наместников, начальников польского гарнизона. В конце января — начале февраля 1611 г. (при гетмане А. Гонсевском) начались постепенное выведение из города русских ратников и стягивание в Москву польских отрядов, участились случаи бесчинств оккупационных солдат, надругательств над святынями, притеснение московских жителей (вплоть до закрытия Кремлевских ворот) и проч. Обо всем этом и пишет автор «Новой повести». Гневно осуждая путь национального предательства, на который вступило московское боярское правительство (когда «земледержцы»-«правители» превратились в «землесъедцев» и «кривителей»), и раскрывая подлинную суть политического обмана польского короля Сигизмунда, автор призывает соотечественников к вооруженному сопротивлению иноземным оккупантам и предателям отечества из правительства.

Название «Новая повесть...» дано произведению одним из поздних переписчиков в 30—40-х гг. XVII в., который воспринимал ее уже как историко-публицистическое повествование «о новых» «страстотерпцах» и «новых изменниках» и «мучителях», «разорителях» и «губителях веры християнския». Своеобразие этого памятника древнерусской литературы в том, что в нем сочетаются черты историко-публицистического повествования с формой и стилем, присущими памятникам агитационной деловой письменности, тем патриотическим грамотам-воззваниям, которыми тайно обменивались русские города во время польско-шведской интервенции 1608—1612 гг. Неверно было бы отождествлять «Новую повесть» и с «подмётными письмами» («листами»), которые обычно подбрасывались для прочтения в людных местах. Повесть же предназначалась для тайной передачи только проверенным патриотам из рук в руки.

По своей идейно-тематической направленности, содержанию и стилистическим приемам она ближе всего к двум литературно обработанным «грамоткам» — воззваниям, написанным примерно тогда же или немного ранее, в январе — феврале 1611 г., и, вероятно, тем же московским книжником. Воззвания эти были восприняты современниками как подлинные грамоты из Москвы и Смоленска и были включены в состав февральской «отписки» из Нижнего Новгорода в Вологду 1611 г. вместе с грамотой П. П. Ляпунова из Рязани в Нижний Новгород.

Создавая Повесть, автор следовал и композиции, и стилю агитационных патриотических грамот-воззваний: «Новая повесть» начинается и кончается традиционными адресатами-обращениями к людям «всяких чинов» «преименитаго Великаго государства» и следует принятым в них приемам описаний бытовых народных сцен (например, в сцене у Кремлевских ворот), их темам и призывам. Однако, сохраняя эти жанровые признаки агитационной письменности, «Новая повесть» представляет собой пространное художественное произведение, выполненное искусным книжником-стилистом, который свободно владел как приемами высокого риторического стиля, таки стилем деловых документов, знанием традиционных метафор и образов, обличительных средств русской демократической сатиры, а также мастерством ритмической и рифмованной речи, и с помощью этих выразительных средств сумел создать яркие и контрастные образы патриотов и врагов, «явных» и «тайных» предателей. Героически обороняющийся Смоленск изображен им как «прехрабрый воин», удерживающий за узду взбешенного жеребца; сам король Сигизмунд III — в образе жениха-насильника, а Россия — в образе прекрасной богатой и благородной невесты. Раскрывая свои политические симпатии сторонника августовского договора 1610 г., автор восхваляет героизм двух «вящих самых» из «Великого посольства» (В. В. Голицына и Филарета) и создает идеализированный образ патриарха Гермогена как «доброго пастыря» и «учителя», «воина Христова», «крепкого адаманта» и одиноко, но непоколебимо стоящего опорного «столпа» всей «Великой полаты» — России. Уникален и автопортрет создателя «Новой повести», впервые в русской литературе раскрывающий сложную и противоречивую психологию тайного патриота, вынужденного жить двойной жизнью.

23. В петровское время, в конце XVII — первых десятилетиях XVIII века, сферы распространения делового и собственно литературного языков еще более соприкасаются и взаимопроникают. Во многом это было вызвано расширением функций делового языка, ростом значения деловой письменности в эпоху петровских преобразований. Деловой язык все более и более вовлекается в систему нового литературного языка как одна из его функциональных разновидностей. При этом некоторые типичные для старого «приказного» языка слова и обороты (бить челом, учинити, сложные предложения с союзами понеже, поелику, а буде и т. п.), которые свободно употреблялись еще в книжном языке XVII века, постепенно выходят из литературного употребления и начинают восприниматься как специфические канцеляризмы. 

ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

И «ДЕЛОВОГО ЯЗЫКА» ПО ПУТИ СБЛИЖЕНИЯ

С ЖИВОЙ НАРОДНОЙ РЕЧЬЮ

Развитие литературного языка по пути сближения

с живой народной речью в известной степени подтверж-

дается уже приведенными выше примерами

взаимопроникновения книжно-славянских и народно-разговорных

элементов. Но гораздо более показательно в этом

отношении весьма широкое и свободное проникновение в

литературный язык второй половины XVII в. различных

народно-диалектных, обиходно-разговорных и

просторечных элементов.

Протопоп Аввакум в предисловии к своему «Житию»

писал:

«и аще что реченно просто, и вы, господа ради,

чтущий и слышащий, не позазрите просторечию

нашему, понеже люблю свой русской природной язык,

виршами философскими не обык речи кра'спть.

понеже не словес красных бог слушает, но дел наших

хощет... того ради я и не брегу о красноречии и не

уничижаю своего языка русскаго».

Это высказывание очень показательно, оно

свидетельствует не только о сознательном противопоставлении

«природного русского языка» книжно-славянскому

«красноречию» и «виршам философским», но и о

сознательной ориентации на живой народный язык.

Следуя своему принципу: писать просто, «природным

русским языком», без литературно-книжных украшений,

Лвва'Кум, как мы видели выше, «е избегает в то же время

некоторых традициоп'ных церковно-книжных речевых

штампов (что обусловлено в первую очередь самим

жанром его сочинений). Но в своеобразном стиле аввакумон-

ского «Жития» ведущая роль, несомненно, принадлежит

стихии живого русского языка. Аввакум широко

использует бытовые, .народно-разговорные, просторечные слова

и выражения, например:

«...иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок,

'иногда мучки и овсеца, коль ко сойдется, четверть

нуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика

накопит и передаст, а иногда у коров корму из коры i л

нагребет. Дочь моя, бедная горемыка Огрофена,

бродила втап <к ней под окно. И горе и смех! — иногда ро-

бенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда

и многонько притащит. Тогда невелика была; а ныне

уж ей 27 годов, — девицею, бедная моя, на Мезени,

с меньшими сестрами перебиваются кое-как, плачючн

живут»; «А я лежу под берестом наг на печи, а

протопопица в печи, а дети кое-где: в дождь прилунилось,

одежды не стало, а зимовье каплет, — всяко

мотаемся»; «Ни курочка, ни что чюло была: во весь год но

два яичка на день давала; сто рублей при ней плю-

ново дело, железо»; «чтобы откуля помешка какова

не учинилась»; «дал и хлебца немношко и штец дал

похлебать»; «Пашков же... слово в слово что медведь

морской белой, жива бы меня проглотил» и т. д.

Особенно выразительны реплики Аввакума в адрес

его врагов:

«А что запрещение то отступническое, и то я о

Христе под ноги кладу, а клятвою тою,- -дурно молыть!—

гузно тру... Хотя на меня каменья накладут, я со

отеческим преданием и под каменьем лежу, не токмо под

шпынскою воровскою никониянскою клятвою их.

А што много говорить? Плюнуть на действо то

и службу ту их... — так и ладно будет!»

Синтаксический строй языка сочинений Аввакума

так же безыскусствен и близок к народной речи, как и

словарный состав. Преобладают сочинительные связи.

Союзы а, да, и часто выступают с присоединительным

значением. Очень часто встречается

народно-разговорный союз ино, ано с нечетким, неустоявшимся значением

(например: «добро, Петрович, ино еще побредем»;

«я притащился, ано и стены разорены моих храмин»

и др.).

Широкое проникновение народно-разговорных

элементов в литературный язык находит отражение в

большинстве наиболее значительных произведений второй

половины XVII в.

Характерные образцы этого явления можно привести,

например, из популярной в конце XVII — начале

XVIII в. бытовой «Повести о Фроле Скобееве»: /

«Потом просила та Аннушка Фрола Скобеева,

чтоб он не обнес (т. е. не осрамил.—А. Г.) ее другим»;

«И Аннушка стала быть в лицо переменна от немалой

трудности, которой еще отроду не видала»; «и с того

времени голца (т. е. бедняк. — А. Г.) Скобеев

разжился и стал жить роскочна и делал банкеты с прот-

чею своею брачьею дворяны» и др.

Особенно часты народно-разговорные и просторечные

элементы в речи персонажей повести:

«полнате, девицы, играть!» (мамка); «а от

Аннушки не отстану, — или буду полковник, или покой-

ник!» (Фрол); «ото то хорошо, что псе го не уходил,

(т. е. не погубил, но испортил.—Л. Г)» (стольник

Ловчиков); «о плиту и вору Фролке скажи, чтоб он

ево не промотал! <>; «как, д;нт мои, бьпь? конечно,

плуг заморит Ашпшку; чем ем\, вору, кормить ee.J

и сам, как собаки, hj.w ,сп!» (стольник Нардпн-На-

щекин) и др.

Наполнена просторечием лексика таких

замечательных •произведении, как «Повесть о Ерше Ершовиче»,

«Калязипская челобитная», «Праздник кабацких

ярыжек» и др. Так, в «Понести о Ерше Ершовиче» читаем:

«Жалоба нам, господам, на Ерша и на Ершева

сына, на щетину ябедника, на лихую образину, на

раковые глаза, на вострые щетины, на бездельника,

ненадобного человека .. А тот ерш-ябедник, бездельник,

обмерщик, абворшик, лихой человек, постылая

собака, вострые щетины... Приволокся зимнею, не в

погожею пору, !ахурнлся и заморозился, аки рак,

и нозрп за.морался».

«КалязпН'Ская челобитная» отличается не только

обилием просторечной лексики и фразеологии, по и посло-

впчпо-поговорочным складом; она написана

своеобразном рифмованной прозой. Например:

«А у нево, архимандрита, на то и разуму не стало,

одни живет, да хлеб сухой жует, мед перекис, а он

воду пьег. II мы, богомольцы твои, тому дивимся:

мыши 1 хлеба опухли, а мы з голоду мрем. И мы с-вл,

архимандрита, добра доводили, и ему говорили: еегь

ли, архимандрит, хочешь с нами в Калязпне подоле

пожить, а себе большую честь получить, и ты бы

почаще пиво варил, да нашу бы братью поил, пореже бы

в церковь ходил, а нас, богомольцев, не томил»; «Да

он же, архимандрит, приказал старцу Нору в полночь

з дубиною подле келен ходить, в двери сенныя

колотить, нашу братию будить, и велит скоро в церковь

ходить. А мы, богомольцы твои, вкруг ведра без

порток в одних свитках и кельях сидим»; «только живот

у нас — лошка да плошка» и др.

Процесс сближения литературного языка с живой

народной речью протекал в тесной связи с процессом

дальнейшего сближения литературного языка с «дело-

пым языком». Постепенное расширение функций деловой

письменности и наметившееся в связи с этим разрушение

Граней между художественной литературой и

некоторыми разновидностями деловых документов (см. стр.

61 — 62), с одной стороны, и все более возрастающая

близость структур «делового языка» и литературного языка

в результате сближения с живым народным русским

языком, с другой стороны, таковы важнейшие причины

этого процесса.

«Однако до середины XVII в. деловая речь

московских приказов в сущности еще не играла особенно

значительной роли ли в структуре стилей художественной,

ни тем более философской и научной литературы в

собственном смысле. Только с середины XVII в. эволюция

русского литературного языка решительно вступает на

путь сближения с московской приказно-деловой и живой

разговорной речью образованных слоев русского

общества, ломая систему славяно-русского типа языка»1.

Нормы «делового языка» упорядочиваются и

закрепляются в «Уложении» царя Алексея Михайловича

1649 г. Этот обширный свод законов (он состоит из 967

статей) был отпечатан в количестве 2400 экземпляров,

что было весьма знаменательно. Во-первых, сам факт на-

печатания книги не церковного, светского содержания

усиливал общественный вес не только самой книги, но и

языка, кошры'м она была написана. Во-вторых, весьма

значительный по тем временам тираж позволил

распространить «Уложение» по .всей территории Русского

государства. В итоге «Уложение» сыграло существенную роль

не только в упорядочении и закреплении, но и в

распространении норм «делового языка».

Характерным образцом «делового языка»,

подвергнутого литературной обработке, приближенного к языку

публицистической и повествовательной литературы,

явился язык сочинения Григория Котошихнна «О России в

царствование Алексея Михайловича» A667 г.). Наряду

со специфическими «приказными» выражениями и

оборотами у Котошихина богато представлена обиходная

бытовая лексика и фразеология; синтаксические

конструкции по сравнению с официальными деловыми

документами более разнообразны, они хорошо выражают не

только логические сопоставления и связи, но и последователь-

ность событии в повествовании. Приведем короткий

отрывок, дающий представление о языке Котошихина:

«А в то время царь был в церкве, у обедни, праз-

новалп день рождения дочери его царской; н увидел

царь in церкви, пд)т к нему в cejo и на двор многие

люди, без ружья с криком и с шумом; и видя царь тех

людей злой умысел, которых они бояр у него

спрашивали, велел им сохранится у царицы и у царевен, а

сам почал дослушивать обедни; а царица, в то время,

и царевичи и царевны, запершися сидели в хоромех и

великом страху и в (losniin. И как то люди пришли, и

били челом царю о сыску изменников, и просили у

«его тех бояр на убиение и царь их уговаривал тихим

обычаем, чтоб они возвратилися и шли назад к

Москве, а он, царь, кой час отслушает обедни, будет в

Москве, и в гом деле учинит сыск и указ; и те люди

говорили царю и держали его за платье за пуговицы;

«чему дс верить?» и царь обещался им богом и дал

им на своем слоне руку».

Следует заметить, что сам по себе «деловой язык» в

своей специфической служебной функции не имел

достаточных внутренних ресурсов для своего дальнейшего

развития и обогащения и только сближение с литературным

языком, с одной стороны, и с живой разговорной речью,

с другой стороны, обеспечивало его заметную роль и

влияние в различных жанрах письменности, в том числе

и в художественной литературе.

В свете сказанного не случайным представляется то

обстоятельство, что ряд значительных произведений

художественной литературы второй половины XVII в. либо

построен в форме тех или иных деловых документов,

либо по своему содержанию связан с «приказными

делами» («Повесть о Ерше Ершовиче», «Калязинская

челобитная», «Повесть о Шемякипом суде» и др.).

Показательно, что элементы «приказной речи» в языке

указанных произведений не выделяются как особые

специфические явления, но естественно включаются в

языковую ткань повествовалия:

«Брат же убоги, видя, что брат, ево пошел на него

бити челом, поиде и он за братом своим, ведая то, что

будет на него из города посылка, а не итти, ино будет

езда приставом (т. е. пошлину за проезд приставов.—

А. Г.) платить»; «Принес же брат его челобитную на

него исковую в лошеди и нача на него бити челом

судии Шемяке» («Повесть о Шемякиной суде»).

Аналогичную картину наблюдаем и в «Повести

о Ерше Ершовиче»:

«И судьи исцом 'стали говорить: «Чем вы ерша

уличаете?» И они ерша почели уличать и говорить:

«Господа наши судьи, уличим мы его всею правдою,

шлемся из виноватых на свидетелей...» И ерш в

ответе сказал: «Господа судьи, на рыбу белугу и силяву,

селть не шлюсь для того, что они им в племени и пьют,

ядят вместе, и по мне затем не скажут. И людии онии

прожиточные, а я человек небогатой, а езды платить

мне нечим, а путь дальний. И судьи послали мимо ис-

цов и ответчиков рыбу окуня, а езд возметца на

виноватом. А взяли в понятые с сабою мня рыбу».

Наиболее показательно употребление элементов

«приказной речи» в языке «Повести о Фроле Скобееве». Хотя

Фрол и предстает перед нами как «плут и ябедник»,

умеющий «за приказными делами ходить», основной сюжет

повести с «приказными делами» непосредственно не

связан. Тем не менее черты «делового языка» проступают

в повести весьма явствелно, причем ощущаются как ор-

ганичеокая, неотъемлемая часть языка повести:

«И та дочь столника Нардина-Нащекина,

называемая Аннушка, приказывала мамке своей, чтоб она

ехала ко всем дворянам, которые в близости их

вотчин имеют жителства и у которых дворян имеются

дочери девицы; чтоб их просить к Аннушке на

вечеринку для веселости»; «И взял себе намерение, чтоб

имеющиеся у него пустоши заложить и ехать' в

Москву, как бы Аннушку достать себе в жену, что и

учинил»; «И по ммогом времени справил Фрол деревни

за собою и стал жить очень роскочно, и ездил к тестю

своему безпрестанно, и всегда принимай был с чес-

тию, а за ябедами ходить уже бросил».

Сравните также речь персонажей:

«Пойду к государю и стану на тебя просить о твоей

плутовской ко мне обиде!»; «Перестань, плут, ходить

за ябедой,—имеется вотчина моя в Синбирском уезде,

которая состоит в 300-х дворах, да в Новогородоком

уезде в 200-х дворах, — справь, плут, за собою и живи

постоянно!» (Нардин-Нащекин); «Мне уже пришло

показать на тебя, для того что ты иозников и корету

давал, а ежели б ты не дал, и мне б того не учинить!»;

«Милостивы государь-батюшко! изволит ты сам быть

известен, чем .мне жить — более не могу пропитания

найти, как за приказными делами ходить!» (Фрол

Скобеев) и др.