В. В. КОЛБАНОВСКИЙ: «К ИСТОРИИ ПОСТСТАЛИНСКОЙ СОЦИОЛОГИИ: ОТ РЕНЕССАНСА ДО РЕФОРМАЦИИ»
(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.)
Немного о себе
Я родился в семье известного философа и психолога Виктора Николаевича Колбановского. Врач-невропатолог по специальности, ученик профессора Г.И. Россолимо и П.Б. Ганнушкина, он затем окончил Институт красной профессуры, в 1932-1936 годах возглавлял Институт психологии, сотрудничал с такими выдающимися психологами, как Л.С. Выготский, П.П. Блонский, К.Н. Корнилов, Б.М. Теплов, а в педагогике – с А.С. Макаренко. Всю Отечественную войну прошел в качестве фронтового военного врача. После войны вел журналы "Семья и школа" и "Вопросы психологии", в 50-е годы был одним из активных поборников совместного обучения в школе, а в 60-е — возрождения социальной психологии. Ошибки моего отца в оценке некоторых позиций генетиков (дискуссия 1939 года) и кибернетики (1953–1954 годы), отмеченные Д. Граниным, являются не более тяжкими, чем ошибки других ведущих философов того времени. Кстати сказать, в отличие от многих, мой отец имел мужество пересмотреть свои взгляды ("Философские вопросы кибернетики", 1958 год).
До войны мне довелось учиться в одной из лучших московских школ – 32-й им. Лепешинского. Здесь был редкий по своим профессиональным и человеческим качествам педагогический коллектив, господствовала атмосфера товарищества, и хотя у многих моих друзей их некогда высокопоставленные родители были репрессированы, микроклимат школы позволил нам оставаться единой семьей. Так это сохраняется и до сегодняшнего дня.
В 1943 году я начал учиться в Казанском университете, на историко-филологическом факультете, продолжил на философском в Ленинградском университете и в итоге закончил философский факультет МГУ. Таким образом, мне довелось слушать профессорскую "элиту" трех лучших университетов страны, заниматься и делать доклады у М.П. Баскина, М.Ф. Овсянникова, Т.И. Ойзермана. Моим руководителем по диплому, а затем кандидатской диссертации был крупный историк философии Средневековья и Нового времени, подлинный русский интеллигент, человек глубокой культуры и эрудиции Орест Владимирович Трахтенберг. Я всегда храню благодарную память о своем учителе.
Время моей учебы в аспирантуре Института философии АН СССР (1948–1951 годы) было периодом больших идеологических (а, по сути дела, политических) погромов в литературе, искусстве, биологии, физиологии, химии, экономике и т. д. Готовился, но не состоялся в полной мере (по ядерно-оборонным соображениям) разгром "физического идеализма". Философская дискуссия 1947 года не выявила "инакомыслящих" (поскольку основные оппоненты были высланы Лениным еще в 1922 году, а оставшиеся поочередно “засвечены” в дискуссиях 29–31 годов и стали жертвами репрессий 37-го и последующих годов). Дискуссия обнаружила "отставание философского фронта" (который, по оценке Жданова, оказался недостаточно "фронтом" и недостаточно "воинствующим"); "именинник" дискуссии академик Г.Ф. Александров в качестве проштрафившегося был переведен из руководителей управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) на должность директора Института философии и занялся подготовкой пятитомника "Истории философии" (представляющего сегодня лишь историческую реликвию ортодоксального сталинизма).
Обстановка в институте была достаточно напряженной и тревожной. Грянула и разворачивалась кампания борьбы с космополитизмом. Воинствующе-невежественные лысенковцы устремились на все ключевые посты не только в биологии, медицине, физиологии, но и в философии. Сама "философская братия" активно выискивала в своей среде "людей без роду, без племени", которыми, как правило, оказывались особи иудейского происхождения. Господствовала атмосфера идеологического доносительства и наушничества, грубых окриков и "выкручивания рук". Значительную часть сотрудников составляли профессиональные "стукачи" – если в Союзе писателей, по признанию генерала КГБ, доносительствовал каждый пятый, то здесь пропорция была существенно более "крутой". Окончательно сложился социальный тип идеологического "вертодокса" (термин писателя Л.М.Леонова), смысл жизни которого – не поиск научной истины, но поиск "корней и нитей" инакомыслия и истребление инакомыслящих. Руководящее звено института складывалось по принципу клановости и верноподданости, оно двигалось по "лифту" вертикальной мобильности – из старших офицеров философского "фронта" в "генеральный штаб" (аппарат ЦК, партийные органы, "Правда", "Коммунист" и т. д.). На этом этапе с изумительной легкостью защищались докторские диссертации, а затем с завидной быстротой присваивались член-корреспондентские и академические звания. После очередных пертурбаций в самом ЦК эти кадры направлялись в качестве "генералитета" в академическую науку. Те немногие глубокие и оригинальные философы-мыслители (какими были В.Ф. Асмус, М.М. Бахтин, А.Ф. Лосев) не подпускались к "святая святых" Академии на пушечный выстрел.
Это нисколько не удивительно. Марксизм и его философия выступали в качестве "светской религии", соответственно пастыри марксизма образовали нечто вроде "светского духовенства" – сплоченную элитарную иерархию, которая занимала в философии все ключевые посты и обусловила ее окостенение и омертвение на десятилетия.
Но подобно тому, как в реке, скованной льдом, накапливается сила для грядущей весны, так в философской аспирантуре и на студенческих скамьях на переломе 40-50-х годов вырастали люди совершенно иного склада, которые уже в 60-е скажут свое слово в философии и социологии. В аспирантуре Института философии учились в это время Э. Араб-Оглы, В. Витюк, А. Субботин, А. Харчев, философский факультет оканчивали Э. Ильенков, Б. Грушин, А. Зиновьев, Н. Лапин, Ю. Левада, М. Мамардашвили, в Ленинграде – А. Здравомыслов, В. Ядов, И. Кон.
Темой моей дипломной работы были взгляды видного теоретика лейбористской партии Гарольда Ласки; она была продолжена в кандидатской диссертации "Идеология и политика правых лейбористов в период 1945–1951 гг.". Я отнюдь не обольщаюсь ценностью данной работы, которая ничем не отличалась от аналогичных (по этой же теме годом раньше защитил диссертацию Ю.А. Замошкин). Весь стиль так называемой критики буржуазной философии и социологии имел разносно-уничтожающий характер, рабски копировал классические образцы "Святого семейства", "Нищеты философии" и "Материализма и эмпириокритицизма", отрицал какое-либо положительное содержание в зарубежной немарксистской мысли и механически отбрасывал ее "с порога". Только работы И.С. Кона, Г.М. Андреевой, а затем Ю.Н. Давыдова и его школы по истории социологии радикально изменили этот подход "красногвардейской атаки". Однако само обращение к теоретикам "фабианского социализма" заставило ознакомиться с солидной порцией как социологической, так и экономической литературы 40-50-х годов и в значительной степени определило мой последующий интерес к обществознанию.
Завершением этого этапа для меня является статья о книге Райта Миллса "Властвующая элита" (написанная совместно с Г.В. Осиповым и опубликованная в "Вопросах философии" № 5 за 1957 год под рубрикой "Апология финансовой олигархии"). В статье были изложены положительные моменты миллсовского анализа американского общества, но само ее название говорит о том, что появиться на свет она не могла иначе, чем в том же агрессивно-критическом духе, какой требовался в те годы для всей информации о "басурманской социологии". Редактор статьи Г.А. Арбатов внес в нее минимальную правку.
Социологический ренессанс
Сегодня мы знаем: в до- и пореволюционной России была собственная социология. Во всем мире – со времен Конта – была социология, представленная разнообразными национальными и транснациональными школами. В 50-е годы само понятие "социология" не имело права гражданства в СССР. Ежели дарованы свыше истмат и научный коммунизм, то они и есть "единственно научная социология", и эта железобетонная формула блокирует любой научный поиск.
Между тем в конце 50-х – начале 60-х годов сложились некоторые объективные и субъективные условия, благоприятные для возрождения социологии.
1. В науке шел (и постоянно идет) естественный и прогрессивный процесс "отпочковывания" положительных наук от философии (концепция академика Б.М. Кедрова). Социологии становилось тесно, она не имела перспектив развития в догматических рамках казенного истмата, не имела собственной эмпирической базы, методического аппарата, права на социальный эксперимент, вращаясь в беличьем колесе одних и тех же теоретических категорий.
2. В обществе переходного периода (а 1953 год обозначил переход от классического тоталитаризма, основанного на массовых репрессиях, к его последней фазе – загнивающему и разлагающемуся авторитаризму). С обозначившимся социальным кризисом возникла и общественная потребность в более конкретном и точном социальном познании. Его могла дать только социология.
3. Субъективным фактором явилась генерация молодых философов, историков, экономистов, математиков, глубоко не удовлетворенных шаманским камланием марксистской ортодоксии и ищущих более серьезной основы для общественного знания.
4. Субъективным фактором иного порядка явилось желание истматовских "бонз" иметь международное признание и связи, выходы на мировую арену. Они стали выезжать на конгрессы Международной социологической ассоциации. Условие членства в ней – существование национальной социологической ассоциации. Таковая была утверждена под председательством члена-корреспондента АН СССР Ю.П. Францева – вначале на бумаге, а затем и фактически. Но, будучи созданной, Ассоциация должна была (хочешь-не хочешь) иметь свой Президиум, Правление, Ревизионную комиссию, своих коллективных и индивидуальных членов, свои печатные органы и т. д.
Первоначально круг ее членов был немногочисленен: Институт философии, журнал "Вопросы философии", АОН при ЦК КПСС, несколько вузовских истматовских кафедр. Но логика развития приводила к постоянному расширению этого круга, поскольку социология стала "модной" и не было формальных оснований для того, чтобы не открывать все новые региональные отделения и филиалы ССА. Таким образом, появились известные организационные условия, благоприятные для экстенсивного и интенсивного развития социологии. Конечно, ни П.Н. Федосеев как вице-президент АН СССР по общественным наукам, ни М.А. Суслов и Л.Ф. Ильичев как секретари ЦК по идеологии ("серые кардиналы") и в страшном сне не могли себе представить, что процесс вырвется из-под их непосредственного и недреманного контроля, превратится в силу, сметающую на своем пути окаменевшие марксистские догмы. Даже в обществе самого "развитого социализма" даже самые идеологизированные люди, "вооруженные марксистским предвидением", не могли исчислить последствий своей собственной деятельности, управлять процессами развития социальной науки, происходящими независимо от их воли и сознания.
Были и препоны для развития социологии в этот период – фактическая и формальная. Фактическая состояла в насильственном перерыве солидной российской социологической традиции (до 1917 года – Б.Н. Чичерин, М.М. Ковалевский, П.А. Сорокин, “веховцы”, в 20-е годы – С.Г. Струмилин, А.К. Гастев, А.В. Чаянов, В.С. Немчинов и др.) В этом отношении постсталинистская Россия находилась в неизмеримо худшем положении, чем послегитлеровская Германия (сохранение кадров социологов в эмиграции, живучесть идей М. Вебера, К. Маннгейма, З. Фрейда и других классиков, поток литературы по американской и европейской социологии, быстрое восстановление нормального нефашизированного социологического образования, наконец, отсутствие марксистской догматики как государственной религии). Потребовалось еще 30 лет (все 60-е – 80-е годы), чтобы с грехом пополам обеспечить все эти условия.
Формальным препятствием для развития социологии было ее полное отождествление с истматом, соответственно – включение в разряд философских наук, отрицание ее статуса как самостоятельной общественной науки. Преодолеть это препятствие можно было лишь в несколько этапов, и первым была легализация, введение в общенаучный обиход самого понятия "социология".
Положительную роль в этом отношении сыграли статья Ю. Кучинского "Социологические законы", опубликованная в "Вопросах философии" (1957) и последовавшая за ней дискуссия в журнале. Не буду вдаваться в содержательную сторону статьи – это вопрос специального анализа. Важен тот факт, что она явилась своего рода предлогом для того, чтобы развернуть "войну философии от имени социологии". Говоря словами героя "Пятой колонны" Хемингуэя, "нас ожидает столетие необъявленных войн, и я подписал контракт на все". Эта война также была "необъявленной". Более того. В сознании ее участников истмат еще сохранял свое "непреходящее" значение как общесоциологическая теория и с ним обращались как со священной коровой. Само понятие "социология" употреблялось только в сопряжении с прилагательным "марксистская", дабы противопоставить "чистых" – "нечистым", научную социологию – ненаучной (буржуазной, немарксистской). Моя статья в этой дискуссии именовалась "О предмете марксистской социологии" ("Вопросы философии", 1958, № 8). Вопрос о предмете философии и социологии и стал центральным для всей дискуссии. Ее участники "силою вещей" должны были развести и отграничить "наиболее общие законы природы, общества и человеческого мышления" (законы диалектики, изучаемые философией) от законов более конкретных – общих для всех формаций, для отдельных формаций, для взаимодействия сфер общества, для отдельных сфер общества (общих и частных социологических законов). Соответственно предметы философии и социологии хотя частично и совпадали (область наиболее общих законов – истмат), но по степени общности, абстракции существенно расходились и различались. Это позволило довольно скоро заговорить о самостоятельности предмета социологии как особой общественной нефилософской науки. Через десять лет Ю.А. Левада в "Лекциях по социологии" формулирует положение о социологии как самостоятельной эмпирической науке, за что и подвергается зубодробительной критике со стороны ревнителей чистоты марксизма.
В 1971 году в "Коммунисте" появляется статья трех авторов (Г.Е. Глезерман, В.Ж. Келле, Н.В. Пилипенко), которая выдвигает концепцию "трех уровней": истмат как общесоциологическая теория; специальные социологические теории; конкретные социологические исследования. Концепция "трех уровней" была своего рода идеологическим компромиссом, тем "модусом вивенди", который, с одной стороны, удовлетворял истматчиков (философская теория – истмат – приобретала статус общесоциологической), с другой стороны, расчищал жизненное пространство для социологов (право на разработку частных социологических теорий и эмпирические исследования).
Этот компромисс просуществовал все 70-е и 80-е годы и увял вместе с отделом науки ЦК КПСС и партийной печатью. С позиций сегодняшнего дня отчетливо видно, сколь неустойчив и паллиативен он был.
Источником концепции "трех уровней" являлась идея Р. Мертона о теориях "среднего ранга". Позиция Р. Мертона была честной и объективной; он призывал идти от эмпирического исследования к следующей ступени обобщения – теориям среднего ранга и отрицал значение какой-либо теории (марксизм, структурный функционализм и т. д.) как общесоциологической. Концепция же "трех уровней" бездоказательно возводила истмат в ранг общесоциологической теории, предлагая достраивать к ней нижние этажи. Конечно, при современной технике строительства начинать его можно и с крыши, необходимо только, чтобы эта "крыша" была социальной реальностью, а не социальной иллюзией.
К вопросу о предмете социологии наука будет возвращаться вновь и вновь, ибо его уточнение или даже изменение есть закон саморазвития науки. На мой взгляд, наиболее интересное на сегодня понимание предмета социологии содержится в статье В.А. Ядова "Размышления о предмете социологии" ("Социологические исследования", 1990, № 2).