Глава 3

ПОЗНАНИЕ И МЫШЛЕНИЕ

Докторская диссертация Шопенгауэра "О четвертичном корне закона достаточного основания" появилась в своем первоначальном виде, когда ее автору было 25 лет, за пять лет до публикации "Мир как воля и представление". Несмотря на некоторые неизбежные недостатки, он считал, что эта работа должна иметь огромное значение для понимания последующего развития его философских взглядов, полагая, что в ней выражена основа его системы в целом. По этой причине в 1847 году он представил новое издание книги, значительно переработанное и дополненное, с исправлением некоторых "неточностей и расплывчатых мест", содержащихся в первом издании. Переработанное таким образом издание он рассматривал как краткое изложение теории познания и восприятия, которая имеет самостоятельное значение и находится не только в связи с другими его произведениями, но также проясняет его основной труд. Поэтому в целях нашего изложения было бы удобнее исследовать "Четвертичный корень..." и первую книгу "Мир как воля и представление" вместе, так как, несмотря на различия в акцентах и в полноте исследования соответствующих специфических тем, проблемы, поставленные в обеих работах, в большинстве своем одни и те же.

87

Суть этих проблем была кратко выражена в предыдущей главе. Следуя Канту, Шопенгауэр упорно настаивал на том, что наш опыт и наше познание "феноменального" мира, мира, каким он является на уровне восприятия здравого смысла и научного исследования, неизбежно соответствует некоторым фундаментальным моделям и принципам, причем последние имеют основание в нас самих. Вычленить и изложить их ясно и понятно - задача чрезвычайной важности, так как, только поступая таким образом, мы можем прийти к ясному пониманию структуры и границ, в пределах которых находится наше обычное эмпирическое познание и мышление. Более того, это, по сути, и есть задача философов; ибо кто еще может взять ее на себя? Конечно не естествоиспытатель.

Научные проблемы - это особые проблемы, возникающие внутри опыта и решаемые посредством опыта, следовательно, в самой их формулировке условия, которые являются здесь объектом исследования, уже заранее предопределены. Шопенгауэр выражает это так: "...именно то, что науки заранее предполагают и закладывают в качестве основания и пределов объяснения, как раз и является исключительно предметом исследования философии, которая, можно сказать, начинается там, где науки "спотыкаются" (том I). Таким образом, мы обоснованно можем трактовать то, что он хотел сказать о мире, рассматриваемом как "представление", как о попытке охарактеризовать эти исходные предпосылки и в общих чертах прояснить суть понятия нас самих как существ, способных воспринимать, созерцать и исследовать и пытающихся объяснить объективный мир вещей и событий.

88

Именно это и является важной и исключительно философской задачей. Но, тем не менее, мы должны учитывать, что Шопенгауэр отвел достаточно ограниченную роль этому виду исследования в своей системе в целом, признавая, что он ни в коей мере не исчерпывает виды философских исследований, а скорее рассматривает его как необходимую начальную стадию при попытке ответить на дальнейшие вопросы о природе нашего знания и опыта. Например, тот факт, что мы интерпретируем и объясняем наш опыт традиционным образом, с помощью естественных наук, приводит к углублению проблем, связанных с нашим истинным внутренним характером и нашей сущностью, нашим статусом как сущностей, которые, с одной стороны, принадлежат феноменальному миру, но в то же самое время воздействуют на него иногда таким образом, что могут весьма значительно повлиять на все, что окружает нас.

Также может показаться, что мы иногда способны созерцать и понимать определенные стороны мира, которые нельзя здраво оценить с помощью обычных способов восприятия и понимания. Рассмотрение таких вопросов, как эти, может привести нас в область этики или эстетики и вынудить рассматривать вопросы, которые не могут остаться не замеченными ни одной из существующих философских систем, поскольку они касаются метафизического смысла нашей жизни и того, к какому образу жизни мы склонны. "Четвертичный корень" Шопенгауэра и первая книга его основного труда являются начальным этапом весьма глубокой и обширной системы; в них изложено то, что следует запомнить, хотя широта и глубина этого проекта могут поразить современного читателя, привыкшего к более скромным масштабам философского исследования.

89

Закон достаточного основания

Как утверждает Шопенгауэр, во всех наших взаимоотношениях с миром мы следуем закону, который "побуждает нас везде искать определенное почему", независимо от рассматриваемой темы или от области исследования. Когда бы мы ни спрашивали, почему имеют место определенные природные явления (например, гроза), или зачем люди производят что-либо (например, строят дома или делают оружие), или почему определенные утверждения должны приниматься как истинные (например, утверждения естественных наук или истории), в каждом случае мы предполагаем, что существует некий закон, который позволяет нам задавать такие вопросы. Это закон, который в его наиболее общей форме Шопенгауэр называет "законом достаточного основания", и его суть может быть приблизительно выражена следующим образом (хотя и грубо): "ничто не существует без основания своего бытия". Шопенгауэр полагает, что этот закон играет важную роль для анализа, который он намеревается предпринять, поэтому он считает необходимым начать с некоторых общих замечаний.

В первую очередь необходимо признать, что закон, который он имел в виду, прошел долгий, пусть и извилистый путь развития. Хотя преимущественную ответственность за формальное установление закона основания, как главного закона всего познания и всей науки, приписывают Лейбницу, приблизительно соответствующие по своей сути концепции этого закона можно найти в сочинениях Платона и Аристотеля, а также и у более поздних философов, например у Декарта. Одно дело - показать, что существуют различные формулировки этого закона, а другое - утверждать, что все те, кто апеллирует к этой старинной части философского механизма, обладали ясным пониманием его подлинного значения или что они точно описали его истинное использование и применение.

90

Согласно Шопенгауэру, все те, кто раньше писал об этом законе, не только ошибались в оценке роли, которую он играет в теоретических и практических исследованиях; хуже того, в результате упущений и нечеткого понимания они обычно неправильно использовали и применяли закон, что приводило к тому, что наиболее дорогие их сердцу аргументы и выводы теряли законную силу. В огромном большинстве случаев такие ошибки имели место из-за неумения адекватно различить понятие основания и понятие причины. Поэтому Шопенгауэр сначала делает короткий критический обзор, в котором постарался показать на действенных примерах то, что он везде называет "неправильным применением основных понятий", что может привести к разрушению философской мысли.

Так, Декарта обвиняют в том, что он путает понятия "причины" и "основания", когда в своих попытках доказать существование Бога он утверждает, что беспредельность божественной природы служит причиной или основанием (causa sive ratio) его существования, за пределами которой нет необходимости обосновывать причину его существования. Шопенгауэр утверждает, что Декарт, в общем принимая закон, утверждающий, что все существующее должно иметь причину, в случае с Богом (ошибочно) использует категорию причины вместо основания, заменяя одно понятие другим, и, таким образом, это позволило ему утверждать, что существование Бога просто следует из его же собственной природы и, следовательно, может быть объяснено без дополнительных ссылок на что-либо. В действительности это и есть суть знаменитого "онтологического" доказательства Декарта.

91

Однако этот метод доказательства является логически неправильным. Предполагается, что основание (в несколько эксцентричном смысле, как мы только что рассмотрели) является сущностью, которая позволяет нам сделать такое утверждение, из которого формально следует другое утверждение: например, утверждение, что стол длиной в один ярд, может служить "основанием" для утверждения, что он длиннее двух футов, поскольку истинность второго утверждения является логическим следствием истинности первого. Но предполагать, что такого рода аргументация может доказывать существование чего-либо - не говоря уже о том, что она не может быть использована в качестве каузального объяснения, в смысле выявления некоторого логически независимого фактора или события, предшествующего обстоятельствам или влекущего за собой обстоятельства, которые требуют объяснения, - всегда является чистейшим самообманом.

В итоге такая аргументация приводит не к чему иному, как к формулированию определенного понятия или целого ряда понятий; можно сказать, что это некий вид определения. Однако дать определение понятию и доказать, что существует то, к чему это понятие можно применить, - "разные вещи, в каждой области свои, так как с помощью понятия мы узнаем, что имеется в виду, а применяя его, мы узнаем, что это существует" (ЧК, 7): то есть в действительности это тот трюизм, который уже был признан еще во времена Аристотеля, когда он сказал, что существование не может принадлежать к сути вещей [1], и, таким образом,

1 Posterior Analytics. 92 b 14.

92

спустя столетия Кант смог сделать известное опровержение онтологического доказательства существования Бога на основании того, что существование не является истинным предикатом или атрибутом вещей - "как если бы он [Аристотель] мог предвидеть сквозь надвигающуюся тьму возникновение схоластического спора и хотел указать верный путь к его решению". Однако Шопенгауэр замечает, что ни Аристотель, ни Кант не помешали Гегелю, вся философия которого является, в сущности, не более чем "чудовищным расширением онтологического доказательства" (там же).

Аналогичное заблуждение можно обнаружить и у Спинозы. Шопенгауэр поддерживал многие идеи, выдвинутые Спинозой, особенно те, которые касались отрицания картезианских взглядов на реальность, которая рассматривалась Декартом как две различные субстанции - "мышление" и "протяженность", а доктрина Спинозы о том, что тело и разум должны изначально приниматься как "атрибуты" того, что находится в основании - аu fond, - одной и той же субстанции, фактически выражает точку зрения аналогичную той, которую Шопенгауэр выразил в своей доктрине метафизического тождества тела и воли.

Но как уже отмечалось, Шопенгауэр был ярым противником метода и концепции философского исследования, которые использовал Спиноза, и поэтому неудивительно, что Шопенгауэр критиковал (при этом не всегда последовательно) те способы доказательства, которые применял Спиноза для того, чтобы сделать умозаключения относительно природы вещей. Многие из этих доказательств стоит упомянуть (как утверждает Шопенгауэр) ради того, чтобы показать, что понятие причины и основания применяется без различения их значения. Таким образом, когда Спи-

93

ноза называл Бога причиной всего, что существует в мире, он имел в виду некоторые другие отношения, чем большинство ортодоксальных теистов, рассуждавших о Боге. Они считали Бога первопричиной, рассматривая его как не имеющего никакого отношения к результатам того, причиной чего он является; например, будучи Перводвигателем вселенной, создавая и приводя ее в движение, он остается в стороне от нее как мысленно, так и фактически.

Но Спиноза не поддерживал эту точку зрения, которая была принята как учеными, так и теологами в XVII-XVIII веках. Для него взаимоотношения Бога и мира, в сущности, основаны на логике, но, тем не менее, при их описании он ошибочно применяет каузальную терминологию, а это обстоятельство привело к различным (вполне понятным) ошибочным интерпретациям его философии. Все, что существует и происходит в мире, дедуцируется из Божественной природы в качестве атрибута или модуса одной, единой, всеохватывающей "субстанции" (Deus sive substantia). Таким образом, говорит Шопенгауэр, для Спинозы все истинные суждения, связанные с отношением Бога к каждому отдельному событию или явлению в мире, можно объяснить аналитически. В соответствии с его теорией, что бы мы ни говорили о мире, мы всегда объясняем то, что заложено в понятии Бога: подобным образом Спиноза призывает нас согласиться с утверждением, что Бог является причиной мира, в действительности же он призывает нас согласиться - по его собственному определению - с тавтологией, а не с тем, что ему представляется объяснением, так как "называть мир "Богом" не означает объяснить его, а означает лишь - обогатить излишним синонимом слово "мир" ("Parerga", II).

94

Далее возникает еще одно затруднение в связи с тем, что Спиноза отождествляет понятие причины, способной разрушить что-либо или привести к уничтожению чего-либо, с совершенно противоречащим ему понятием, которое содержится в его формулировке: "его стремление соединить причину и основание в этом случае становится настолько очевидным, и то он никогда не употребляет понятие causa или ratio по отдельности, он всегда пишет ratio seu causa" (ЧК, 8). Эта двусмысленность достигает своей максимальной точки, когда Спиноза говорит о первичной субстанции как о "причине самой себя" (causa sui): ее существование не поддается дальнейшему объяснению. В действительности это лишь другой способ выражения мысли о том, что субстанция, о которой идет речь, уже по сути сама предполагает свое существование, что и является онтологическим доказательством, о котором мы говорили выше. Более того, в определении, которое дает Спиноза, "наиболее заметна путаница понятий основания и причины", так как понятие "causa sui" имеет такое значение, как если бы оно могло разорвать цепь причинно-следственных связей в природе.

Понимая теорию Спинозы таким образом, можно сказать, что она абсурдна, и проиллюстрировать ее абсурдность, прибегнув к образу барона Мюнхгаузена, которому удалось, сидя верхом на лошади, вытащить себя вместе с лошадью за волосы из воды (там же).

Делая вышеприведенные критические замечания относительно неверного применения закона достаточного основания, Шопенгауэр, конечно, не отрицает существования веских аргументов и объяснений с помощью таких понятий, как основа и результат, причина и следствие и т. д., а как раз напротив. Тем не менее, он показал,

95

насколько важно провести четкое различие, не допуская неясности в тех областях, где эти идеи могут применяться, и не путать, например, совершенно разные и четко различимые понятия причинной и логической необходимости, как это было проиллюстрировано с помощью многочисленных примеров априорных умозаключений.

Если бы он не сделал этого, мы не избежали бы путаницы столь различных философских категорий, что неизбежно привело бы к нарушению логики и неправильному выражению мыслей с помощью языка на очень глубоком уровне. Шопенгауэр предполагает, что вместо слепого сведения различных способов доказательства один к другому и попыток втиснуть их все в рамки одного-единственного шаблона, якобы соответствующего некоему предзаданному стандарту "истинного" вывода, мы должны заботиться о несводимом разнообразии множества способов философского мышления и философских методов исследования. По его мнению, истинно и то, что все они в итоге подчиняются единому закону достаточного основания, который исчерпывающе проясняет различные виды основания в зависимости от феноменального контекста и области исследования. Но это не означает, что мы можем вразумительно объяснить такое понятие, как "основание вообще". Как пишет Шопенгауэр, "от каждого философа, который строит свои умозаключения на законе достаточного основания или вообще говорит об основании, следовало бы требовать, чтобы он определил, какого рода основание имеет в виду" (ЧК, 52).

Если мы признаем, что закон имеет вышеупомянутые границы, то далее нам следует рассмотреть следующую мысль большой важности. Шопенгауэр настаивает на том, что этот закон нельзя применить к "трансцендентному" миру, и, в какой бы области и каким бы образом

96

он ни применялся, он никогда не может выйти за пределы возможного опыта. Здесь мы говорим только о том (и эта позиция, в сущности, совпадает с позицией Канта, когда он рассматривает применение "категорий"), что ограничено миром явлений, миром как представлением: только к этому возможно применить основные понятия закона достаточного основания, который имеет различные формы, и только применительно к этому миру возможно дать характеристику и определить функцию ключевых концепций закона достаточного основания, который проявляется в различных формах.

Таким образом, мы не можем считать, что этот закон дает нам право искать ответы на вопросы, связанные с тем, что находится за пределами нашего опыта, например, мы не можем сказать, что мир как нечто целое существует или должен существовать по какой-либо причине, не связанной с ним. Сказать так - означало бы поставить априорные принципы человеческого разума "выше богов и судьбы", что было правомерно раскритиковано Кантом как необоснованное утверждение. И все же именно такое применение закона в каузальной форме лежит в основе одной из версий так называемого "космологического доказательства" существования Бога.

Было провозглашено, что ничто не может возникнуть без причины, то есть обязательно должна быть causa prima, или "первопричина", благодаря которой существует весь естественный мир. Но и этот довод, без сомнения, является ошибочным. Он не только применяет "закон каузальности" за пределами каузального мира, но, по сути, и несостоятелен в своей попытке доказать существование потустороннего (трансцендентного) бытия, так как основывается на законе, который, даже если бы вывод оказался верным, нельзя при-

97

нять. Мы не можем пользоваться каузальным законом подобно тому, как пользуемся такси: когда достигаем пункта назначения, мы отпускаем такси. Скорее можно сравнить этот закон с метлой, которую принес ученик волшебника в сказке Гете: однажды приведенная в действие, она не перестает носиться и мести, и остановить ее может только сам волшебник (ЧК, 20) [1].

1 Также см.: Мир как воля и представление. Т. II.

Когда же речь заходит о явлениях, закон достаточного основания не подлежит сомнению. Как мы увидим далее, Шопенгауэр считает, что этот закон предопределен самим понятием мира как представления, или Vorstellung. Поскольку непременным требованием наших мыслей и знаний, которые приобретаются "обычно в соответствии с различными законами, которым подчинены наши познавательные способности", является их доказательство или подтверждение, мы ищем эти подтверждения в наглядных примерах или иных доказательствах того самого закона, из которого в действительности происходят сами понятия, их значения и смысл, которые мы пытаемся доказать. Таким образом, не окажемся ли мы в "замкнутом круге, пытаясь найти доказательства нашей правоты с помощью самих доказательств", при этом наши требования предполагают, чтобы то, что мы желаем утвердить, было обоснованно. Вместо этого было бы более разумно исследовать природу самого закона и попытаться как можно точнее показать его роль в направлении и построении нашего мышления и опыта. Именно этот путь и выбрал Шопенгауэр.

98

Но прежде чем перейти к рассмотрению доводов, которые выдвигает Шопенгауэр, я считаю необходимым хотя бы вкратце рассмотреть следующую трудность, которая может возникнуть из вышесказанного. Из замечаний Шопенгауэра ясно видно, что он хотел представить свой основной закон так, чтобы его понимали в самом широком смысле, то есть как имеющий отношение, наряду с другими вещами, к доказательствам и подтверждениям своих утверждений и тезисов. И таким образом, можно ошибочно предположить, что он ссылается на свой закон (а он действительно часто на него ссылается), как на закон tout court, то есть "все объясняющий закон". Указание причины какого-либо природного явления естественно является объяснением или путем к объяснению этого явления.

С другой стороны, указание причин или оснований какого-либо утверждения вряд ли можно считать его объяснением, скорее его можно считать чем-то вроде доказательства или подтверждения.

Таким образом, могут возникнуть возражения по поводу того, что поскольку мы рассматриваем понятия, которые, как может показаться, принадлежат к различным областям нашей темы, то попытка объединить их с другими понятиями, подпадающими под действие этого закона, или предположение, что они все имеют один общий источник или корень, может в конце концов только привести к путанице, которую Шопенгауэр всеми силами пытался избежать.

Но тем не менее, хотя выбор терминологии и то, как Шопенгауэр выражает свои мысли, может быть не всегда удачным, я считаю, что на это не стоит обращать особое внимание. Несомненно, Шопенгауэр полагал, что характерной особенностью нашего здравого смысла и наших научных знаний является настойчивое требование причин, что находит свое выражение в вопросах, начинающихся с "почему", и

99

постоянное стремление представить наши знания в различных областях исследования в систематизированной, последовательной и ясной форме. Но лишь немногие философы увидели необходимость различать вопросы, начинающиеся с "почему", в зависимости от того, каким образом их задают, и, как мы вскоре увидим, Шопенгауэр фактически приложил немало усилий, чтобы провести четкое различие между формулировкой и доказательством высказываний и суждений, с одной стороны, и объяснением фактов реальной действительности - с другой.

На самом деле он полагал, что даже непосредственно при объяснении чего-либо, например, как это практикуется в эмпирических науках, можно не обращать внимания на важные различия. Существует постоянное искушение утверждать, что объяснительная процедура всегда неизбежно должна соответствовать единому и неизменному образу, вне зависимости от специфики темы и объекта исследования.

Шопенгауэр оспаривает это утверждение: способы понимания значительно отличаются в зависимости от области исследования, так же как отличаются и основные категории, которыми пользуются, а следовательно, и способы объяснения, которые применяются в различных областях, могут существенно отличаться. Это становится очевидным, если мы рассмотрим ту роль, которую играют понятия стимул и реакция в биологии и понятие мотивации в изучении физиологии и истории.

100

Шопенгауэр рассматривает эти понятия с точки зрения причинности и наводит на мысль, что они отличаются не только друг от друга способом их использования и применения, но также и от их аналогов в области физики или химии. При этом он замечает, что, ссылаясь непосредственно на эти различия, известные всем, кто хоть немного знаком с теми науками, о которых идет речь, можно наиболее ясно объяснить и понять различия в содержании этих предметов. Хотя по современным понятиям это объяснение может показаться довольно грубым, тем не менее оно имеет определенный методологический интерес.

Познающий субъект и феноменальный мир

Далее мы постараемся восстановить последовательность тех доводов, с помощью которых Шопенгауэр пытается показать, как закон достаточного основания, принимая различные формы, действует на процесс нашего познания и проникает в наши мысли и, таким образом, вносит значительный вклад в понятие мира как представления. Это отнюдь не легкая задача; несмотря на то что в работе Шопенгауэра содержится много пояснений и замечаний, тем не менее его рассуждения не имеют четкой структуры и их особенностью является слишком общее и пространное выражение мыслей, что может быть весьма обескураживающим. Тем не менее, я замечу, что общие черты и основные направления его размышлений достаточно разумны и понятны.

Вопрос соотношения человеческой мысли и знаний реальности является одним из самых старых вопросов философии. Что позволяет нам заявлять, что мы знаем мир, который находится вне нас? При каких условиях возникает эта уверенность? Насколько реальность соответствует нашему представлению о ней и пониманию ее? Какая существует связь между нами, как познающими индивидуумами, и реальностью, когда мы заявляем, что

101

знаем ее? Эти и подобные им вопросы являются началом нашего исследования, которое относится к той области философии, которую называют "эпистемологией", и именно такие вопросы имел в виду Шопенгауэр, когда на первом этапе работы над своим главным произведением ввел понятия "субъекта" и "объекта" в качестве основных понятий, которые характеризуют его понимание мира как представления: субъект-объектное отношение описывается им как "единственно возможная форма любой мыслимой идеи" (том I) и далее "как мыслимая структура явления" (том II).

Он полагал, что с помощью этих утверждений и настаивая на том, что эта взаимосвязь является единственной основой, в которой можно создать приемлемую теорию познания, он привлекает внимание к той истине, которую всегда неправильно понимали на протяжении всей истории философии. Как известно, философы прошлого широко и вольно пользовались понятиями "мыслящее сознание, или интеллект" и "внешний мир, или реальность", и можно предположить, что Шопенгауэр тоже подразумевал их, говоря о "субъекте" и "объекте".

Но он с самого начала уточняет, что мы не должны путать те понятия, которые он применяет, с теми, которые использовались до него, так как его предшественники не учитывали очень важных и существенных условий и ограничений, которые связаны с истинным применением этих понятий. Например, о познающем субъекте часто говорили как о некой отделимой сущности, самодостаточной мыслящей субстанции, которую можно понять и описать без всяких ссылок на что-либо (включая тело человека, в котором она существует каким-то таинственным образом), кроме нее самой.

102

Такой способ постижения природы познающим субъектом является вновь и вновь возникающим источником известного философского затруднения, так как он предполагает существование непреодолимой пропасти между самим субъектом и реальностью, в которой он существует и которая может определенным образом на него воздействовать. Так как в том случае, если постулированный нематериальный субъект и материальная реальность, которую он способен понять, противопоставляются друг другу, как описано выше, то возникает труднорешаемая проблема: как охарактеризовать и внятно и точно объяснить отношение между тем, кто познает, и тем, что познано. Шопенгауэр считает, что эта проблема особенно четко обозначилась в картезианской философии, которая обратила особое внимание на различие между внутренним субъективным сознанием и объективным материальным существованием, что явилось "той осью, вокруг которой вращается вся философия нового времени" ("Parerga", I).

Шопенгауэр утверждает, что проблема, о которой здесь идет речь, формулируется, по крайней мере в традиционных обсуждениях ее, в значительной степени в неверных терминах, и, следовательно, решения, которые предлагались в различные времена, вызывают неизбежные возражения. Все решения можно разделить на три основные группы. Первую группу составляют те решения, которые тем или иным образом просто молча соглашались с утверждением, что "субъект и объект, в том смысле, как мы их объяснили, существуют независимо друг от друга. Таким образом, можно утверждать, что взаимосвязь, которая существует между ними, должна быть принята как неоспоримый факт или нечто данное, которое не под-

103

лежит дальнейшему объяснению; или же эту взаимосвязь можно рассматривать как причинно-следственную, например, Локк признал, что познающий разум подвергается некоему физическому влиянию извне, которое является причиной возникновения осознаваемых разумных "идей" или "представлений". Ко второй группе относятся те теории, которые рассматривают объект как основной фактор, с помощью которого они пытаются выявить и объяснить природу и статус субъекта. К этим теориям относятся те, которые основываются на предположении, что структуру реальности можно охарактеризовать, не обращаясь к помощи субъекта, так как его место в общей схеме можно определить из понимания реальности в целом.

Шопенгауэр считает так называемый "наивный материализм" наиболее ярким примером философской доктрины, входящей в эту группу, и в эту же группу он включает другие теории, которые пытаются рассматривать реальность как воплощение абстрактных понятий или же как выражение божественной воли. К третьей группе относятся теории, которые отталкиваются не от объекта, а от субъекта.

Шопенгауэр упоминает Фихте, как сторонника этого взгляда: он пытается "установить происхождение "non-ego" из самого ego, подобно тому как паук плетет паутину, извлекая ее из себя" (том I). Он был самым последовательным субъективистом, а также (по мнению Шопенгауэра) написал самую скучную философскую работу из когда-либо написанных. Из трех вышеупомянутых групп теорий две последние пытаются решить проблему связи, существующей между субъектом познания и познаваемым объектом, направляя то один, то другой компонент этой связи в подчиненное или стоящее ниже положение. Однако все три группы, в той или иной форме, отражают фундаментальные ошибки, которые с самого начала обрекают на неудачу все эти различные подходы к проблеме.

104

Прежде всего, Шопенгауэр, споря со своими предшественниками, утверждает, что представление о субъекте познания как о чем-то, что можно опознать и описать вне зависимости от всего остального, как это зачастую принято делать, неприемлемо. Но согласиться с ним - значит допустить, что он является определенным видом сущего (хотя особого "нематериального" вида) и, следовательно, что о нем можно говорить и его можно познать, как мы говорим о других вещах и познаем их. Но такая концепция приводит к непреодолимым трудностям.

Шопенгауэр понимает эту проблему следующим образом - познающий субъект является "основой мира, условием существования всех явлений", в том смысле, что его существование предопределено возможностью познания и приобретения опыта. Но из этого логически следует, что его нельзя рассматривать как некий элемент в мире, как сущность, которая в принципе может быть познана аналогично тому, как познают другие вещи. В определенной мере его связь с миром как представлением, с эмпирической реальностью можно сравнить со связью, которая существует между глазом и полем зрения - "глаз видит все, кроме себя" (том III). Если бы даже и возникли возражения, что эмпирический субъект все же может познавать себя с помощью некой формы интроспективного самосознания и что, таким образом, прожектор знания, так сказать, может быть направлен обратно на его источник, ответ Шопенгауэра таков: попытки показать эмпирического субъекта как воз-

105

можный объект познания ведут в никуда - то есть любой из нас будет употреблять какие-нибудь абсурдные выражения, наподобие следующих: "я знаю, что я знаю", которые, если они имеют хоть какой-нибудь смысл, не имеют большей силы, чем первоначальное утверждение "я знаю" tout court (ЧК, 41), что является лишь игрой слов, создающей иллюзию понимания. Это, конечно, не значит, что прав любой, кто исключает возможность познать самосознание определенным образом, например, как то знание, которое мы имеем о себе как "воле", а как раз напротив. Шопенгауэр разъясняет, что он рассматривает лишь тот вид самопознания, который (по его мнению) постулируется особым типом эпистемологической теории.

Аналогичным образом неприемлемо и представление об объективной реальности как о реальности, противопоставленной субъекту, как независимо познаваемой и описываемой, так как это ведет к предположению, что понятию "объект" может быть предписано значение, не учитывающее его зависимость от форм нашего восприятия и мышления. Шопенгауэр же (как было указано выше) считает такое предположение абсолютно ошибочным и в качестве довода приводит кантианское понимание, что "вещи и все виды их существования нераздельно связаны с нашим представлением о них" (том II). Разве возможно представить себе мир как, скажем, "безусловно данное" иначе, чем в виде того, что может представиться нам, ощущающим субъектам, наделенным определенными интеллектуальными способностями?

106

В заключение в свете вышеприведенных доводов предположение о том, что вполне правомерно установить причинную связь между субъектом и объектом, должно быть категорически отвергнуто. Причинные связи могут существовать лишь между объектами, находящимися в мире явлений. С уверенностью можно сказать, что наши собственные тела и физические объекты также имеют причинные связи с другими телами и физическими объектами и взаимодействуют с ними, так как поскольку все они являются вещами, принадлежащими к разряду феноменальных сущностей, то они согласовываются с "универсальными формами знания", одной из которых является причинность. Но мы не можем признать истинность этого относительно самого познающего субъекта, так как он, являясь познающим, никогда не может быть познан и "не попадает под эти формы, хотя и предполагается ими" (том I).

Таким образом, было бы неправильно представлять его причинно действующим на что-либо или попадающим под действие чего-либо; закон причинности в данном случае неприменим, так как в любом контексте он предполагает то, что лежит за пределами возможного опыта. И именно это утверждение может подвести к выводу, исключающему не только определенный вид простого эпистемологического дуализма, но также и другие теории, упомянутые Шопенгауэром, а именно те, которые пытаются извлечь субъект из объекта или же объект из субъекта. Такие доктрины неизбежно требуют применения закона достаточного основания в той или иной форме: так, например, Фихте называет ego, или субъект, - "основанием", из которого он далее устанавливает происхождение non-ego, или объективного мира, как "следствия", а философы-"реалисты" проделывают обратный путь. Но ни один из этих подходов к проблеме не является правильным, так как в обоих случаях отсутствуют какие-либо обоснованные доводы.

107

На этом достаточно о недоразумениях в философских системах предшественников Шопенгауэра, которые он подверг критике. Понятия субъекта и объекта применялись абсолютно неверно, их связь была установлена и понята неправильно. Теперь возникает вопрос, как же следует, по мнению Шопенгауэра, интерпретировать эти понятия?

На этом этапе некий критик мог бы возразить, что об этом не стоит говорить так, полагая, что абстрактные термины "субъект-объект" непригодны для обсуждения философских проблем, связанных с рассмотрением вопросов человеческого познания, и мог бы предположить, что, будь Шопенгауэр более проницательным, он бы сам заметил их недостатки. Такой критик, возможно, согласился бы с тем, что термины, которые употребляли эпистемологи в прошлом, были неудовлетворительными, и здесь он согласился бы с нападками Шопенгауэра. Он мог бы, например, усомниться в существовании какого-либо истинного значения, которое может иметь понятие самодостаточного мыслящего сознания, которое возможно постичь абстрактно в зависимости от физических характеристик и способностей, лежащих в основе идентификации и различия людей в мире.

Если мы попробуем "мысленно" уничтожить эти характеристики, то не окажемся ли мы в опасности лишить значения понятие сознательного познающего бытия? И опять же, разве можно быть довольным представлением о себе самом, которое не предполагает существования других объективных вещей, с которыми мы сравниваем и которым противопоставляем свое существование? Ведь представление о чем-либо ином, чем я сам, является неотъемлемым от представления о своей самоидентичности. Таким образом, Шопенгауэр, скорее всего, прав, утверждая, что попытки установить связь между познающим субъектом и познаваемой реальностью - причинно-следственную или любую другую - неизбежно обречены на провал, если оба термина этого отношения трактуются, как описано выше.

108

Но в таком случае, не приведет ли к значительным затруднениям попытка сформулировать проблему познания в рамках Шопенгауэрова понимания? Противопоставление познающего субъекта и познаваемого объекта, которое Шопенгауэр, по-видимому, признает, скорее всего, является просто отражением значительно преувеличенного "материального" подхода к грамматической структуре предложений, содержание которых обычно претендует на знания, но оно не предусматривает проникновения в логический строй самого понятие "знание". Как раз напротив, можно сказать, оно затуманивает его логику. В связи с тем, что во всех дебатах по поводу этого противопоставления используются абстрактные и искусственные понятия, это приводит к тому, что мы либо не замечаем, либо игнорируем глубокие различия между видами притязания познания, различно подкрепленными и различными обстоятельствами, в которых эти притязания возникают.

Более того, это противопоставление может привести нас к неверной интерпретации идеи в свете разных неуместных ассоциаций; например, в терминах перцептивной аналогии: философы зачастую утверждали, что "знать что-либо", по сути, тождественно "видеть что-либо", или же, когда рассматривались взаимодействия действующих сил и объектов в физическом пространстве: все эти модели слишком легко приводят к хорошо известным затруднениям.

109

В самом деле, можно утверждать, что сама тенденция постулировать некую бестелесную сущность, некую познающую нематериальную субстанцию в качестве истинного референта понятия "субъект" в утверждениях типа "Я знаю р" вытекает из такого способа утверждения. И разве не очевидно, что благодаря нападкам, которым Шопенгауэр подвергал вышеупомянутые идеи, сам он и его обращение к "познающему субъекту" защищены от критики, подобной той, которую он направлял против других?

Я не хочу спорить с тем, что такие возражения абсолютно лишены основания, когда их рассматривают в том смысле, в каком их употребляет Шопенгауэр, или отрицать присутствие некоторых неясностей в его объяснении, которые частично связаны с его желанием, с одной стороны, установить обусловленные нашей человеческой природой пределы и границы наших знаний реальности, так как мы способны наблюдать и действовать, но в то же время он представляет эти пределы и границы с "трансцендентной" точки зрения, то есть предполагая, что в определенной степени они выходят за эти пределы. И здесь возникают вопросы, к которым мы вернемся позже. А сейчас вполне уместно сделать попытку понять определенные черты теории Шопенгауэра и то, как он их развивает, при этом не давая никакой оценки заранее той системе, с помощью которой он разъясняет свою точку зрения, и не делая прогнозов на то, какие трудности могут его подстерегать.

110

Хотя некоторые термины, используемые философом, могут оказаться хуже, чем просто бесполезными, когда их применяют в определенных интересах и с определенной целью, тем не менее, из этого не следует, что они не подойдут для обсуждения тех проблем, которые он имел в виду. Вопросы, которые рассматривал Шопенгауэр, как уже было подчеркнуто, достаточно обширны и всеохватывающи, включая, inter alia, ясное объяснение природы и степени нашего осознания мира. Это требует того, что мы должны достичь определенного понимания нашей собственной природы ощущающих и мыслящих существ - так как мы не можем отделить или абстрагировать ту общепринятую форму, тот общий порядок, в котором нам представляются вещи, от наших возможностей ощущать и от интеллектуальных способностей. Таким образом, вопрос о всепроницающем характере чувственного мира можно сформулировать (Шопенгауэр настаивает на этом) как вопрос о наших собственных способах мышления и восприятия.

Некоторые могут заметить, что, в отличие от ранних эпистемологов, он не признает существования двух независимых кругов проблем - один круг проблем связан с нашими особенностями как наблюдателей и исследователей, а другой круг относится к тому миру, который считается объектом наших наблюдений и исследований. Скорее, существует единый круг, проблемы которого связаны как с природой наших знаний, как и с природой эмпирической реальности. Таким образом, субъект и объект в таком смысле, в котором их применяет Шопенгауэр, нельзя рассматривать отдельно друг от друга: как он объясняет в "Мир как воля и представление", они "неотделимы даже для мысли, так как каждое из этих понятий имеет свое значение, и они существуют только посредством друг друга и друг для друга, они существуют вместе и вместе исчезают. Они непосредственно ограничивают друг друга... имеют общую и взаимосвязанную природу этого ограничения. Это можно доказать с помощью того факта, что возможно узнать самые существенные и, таким образом, универсальные формы объектов... без знания самого объекта, и их можно полностью познать через изучение объекта, то есть, говоря языком Канта, они существуют в нашем сознании априорно" (том I).

111

Таким образом, в системе Шопенгауэра субъект и объект являются "коррелятами", поэтому их невозможно логически рассматривать друг без друга, или объяснить понятие познающего субъекта - это значит ipso facto объяснить понятие объекта и наоборот. В связи с этим Шопенгауэр пишет (ЧК, 41): "...быть субъектом означает то же, что иметь объект, а быть объектом - то же, что быть познаваемым субъектом". Далее он замечает, что в этом смысле "они являются одной и той же вещью, буду ли я говорить, что объекты имеют такие-то и такие-то неотъемлемые... определения (Bestimmungen), или же что субъект мыслит таким-то и таким-то образом, будет означать то же самое, если скажу, что объекты подразделяются на такие-то и такие-то классы или же что такие-то и такие-то различные познавательные способности присущи субъекту... Соответственно, все, что бы мы ни сказали, - "чувственность и понимание более не существуют" или "мир исчерпал свои возможности", - все это будет одно и то же".

Объясняя эти высказывания, необходимо помнить, что они были написаны под влиянием идей Канта. Шопенгауэр сам дает ясное сравнение концепции Канта о "единстве апперцепции", которую Кант рассматривает как непременное условие нашего познания объектов и, следовательно, она предопределена существованием всех явлений, - с собственным понятием "субъекта познания", которое аналогично кантианскому единству сознания (unitary consciousness),

112

само по себе не является объектом познания, так как его нельзя ни описать, ни познать как "субстанцию" или "сущность", обладающую эмпирическим свойством. И мы можем сами попытаться описать его чисто метафорически: например, мы можем сравнить его с некой "неделимой точкой", которая является фокусом ментальной активности. Но мы должны понимать, что мы находимся там, куда мысль, не говоря уже о доказательствах, практически не может проникнуть, и то, что мы говорим, в действительности всегда будет лишь метафорой или образом (том III) [1]. Однако существует другой, более легкий способ, который частично может разъяснить то, что явилось крайне неуместным в данном случае, но он будет весьма уместен при изучении и объяснении функций мыслящего субъекта, так как его функции в значительной мере образуют его сущностную характеристику. С этой точки зрения, эти функции можно распознать, исследуя природу нашего опыта, как существ, наделенных сознанием, которые сравнивают и классифицируют мир объектов, организованных в пространстве и времени и подчиняющихся законам причинности, так как те формы, в которых объекты являются нам - пространство, время и причинность, - соответствуют и определяются познавательными способностями субъекта и определяются ими. Таким образом, придерживаясь терминологии Шопенгауэра, "субъективный коррелят" - то, что объективно представляется в виде пространственных и временных определений, это - "чувственность"; "субъективный коррелят" причинных определений - "понимание".

1 Эти и другие рассуждения о "познающем субъекте" можно сравнить с заметками Людвига Витгенштейна в его "Tractatus Logico-Philosophicus" ("Логико-философском трактате"), где он рассматривает "представляющийся" или "метафизический" субъект. Подобно Канту и Шопенгауэру, Витгенштейн различает субъект в этом смысле от эмпирического себя или индивидуума, который является объектом познания наряду с другими объектами. Таким образом, он "не принадлежит миру, а является границей мира" ("Tractatus" 5.632). И далее, подобно Шопенгауэру, он приводит сравнение с глазами, которые не могут видеть сами себя: "Можно сказать, что в этом случае [эмпирический субъект] можно смело сравнить с глазом и полем зрения. Ведь в действительности вы не видите свой глаз" ("Tractatus" 5.633). Такое сходство взглядов вряд ли случайно, Шопенгауэр на самом деле оказал значительное влияние на формирование взглядов Витгенштейна на раннем этапе его философского развития

113

Таким образом, можно сказать, что пространство, время и причинность принадлежат "исключительно объекту, и в то же время, будучи неотъемлемой чертой объекта, как такового, который, в свою очередь, неотъемлем от субъекта, как такового, но познаваемы через субъект, то есть их можно познать априорно, и в таком случае они могут рассматриваться как общая граница обоих" (том I). С одной стороны, возможно слишком упрощая, мы можем объяснить идею Шопенгауэра следующим образом: он утверждает, что то, что составляет эмпирическую реальность, можно определить, ссылаясь на существование определенной структуры, но поскольку применение этой структуры является необходимостью для обычного мышления и языка, то ее характер, в это же время, можно частично определить с помощью нас самих, как познающих и мыслящих существ. Таким образом, мы можем утверждать, что любой данный индивид имеет опыт, который проявляется в таких-то и таких-то формах. Из этого следует, что каждый индивид в определенной мере является "носителем субъекта" (Trager des erkennenden Subjekts), в том смысле, в котором подразумевает Шопенгауэр.

114

Подобные рассуждения могут пролить свет на другое, prima facie, несколько загадочное замечание, которое делает Шопенгауэр в этой связи, когда утверждает, что "объекты существуют для меня" ("Fur mich sind Objekte"), что, по сути, означает, что я есть субъект, что, в свою очередь, эквивалентно "Я знаю" (ЧК, 41).

Те утверждения, в которых говорится о существовании, например объектов или свойств, - в общем и без дальнейшей спецификации - создают значительные трудности, когда мы хотим применить их как утверждения для описания конкретного содержания мира или его характеристики. С другой стороны, поскольку они особым образом предполагают универсальные категории или "формальные понятия", то кажется невозможным рассматривать их по сути схожими с конкретным эмпирическим утверждением, содержащим определенные "описательные" понятия, например: "Жирафы существуют", но также было бы чрезвычайно парадоксально считать их бессмысленными, хотя бы только потому, что мы намерены признать их очевидно (почти очевидно) истинными. Как же в данном случае их объяснить?

Одним из подходов может быть рассмотрение утверждений о существовании объектов как частично относящихся, хотя и достаточно странным образом, к основной структуре понятийной схемы, которую мы используем для характеристики нашего опыта и для общения друг с другом; при таком объяснении любой, кто принимает участие в обсуждении существования объектов, как таковых, фактически усомнится в пригодности или, вероятнее, в пользе той схемы, которую мы обычно используем. Примерно таким же образом мы можем понять, что имел в виду Шопенгауэр в приведенной выше цитате, утверждая, что если мы говорим в общем о каких-либо существующих объектах, которые связаны с нами, тогда то, что мы говорим о них, должно иметь понятное объяснение в нашем мозгу и которое мы, как "носители субъекта", соотносим с нашим опытом.

115

И именно здесь, можно сказать, лежит суть его понимания мира как идеи или представления, основание его настойчивости в отношении необходимости взаимозависимости субъекта и объекта. Всем известно, что, выражая свои взгляды, он широко использует метафоры и парадоксы; всем известно также, что многое из того, что он выражает таким образом, вызывает значительные трудности для понимания. Но тем не менее, это не должно помешать нам распознать те, я полагаю, фундаментальные понятия, которые подчеркиваются этими средствами выражения. Природа, ее устройство, которое мы называем "объективной реальностью", - их нельзя постичь без усилий или "вычитать", познать, пассивно созерцая то, что "лежит перед нами".

Напротив, мы должны понять, что только мы сами устанавливаем степень объективности или субъективности, реальности и нереальности, которую мы подразумеваем в наших суждениях о том, что мы знаем, и только мы диктуем условия обоснованных объяснений и умозаключений, с помощью которых мы вразумительно выражаем наш опыт и знания; и все наше обычное знание и общение опирается на всеобщее использование и признание такого критерия. Более того, в связи с этим необходимо признать, что обычное понятие о себе как о "познающих субъектах" не может быть понято и осмыслено без признания его зависимости от коррелятивной концепции мира, организованного в пространстве и времени, мира, состоящего из различимых вещей и событий, в котором мы, с феноменальной точки зрения, выступаем как особые объекты.

116

Если же мы не учтем это соображение, то придем к распространенной ошибке всех теорий познания, в которых индивидуальный мыслящий субъект признается независимой самодостаточной сущностью, либо полагается, что сущность этого существа заключается в способности рассуждать чисто логически, либо, напротив, считается, что она имеет способность только понимать и координировать последовательность простых "идей", или "образов", или ощущений такого рода, на которые в XVIII веке ссылались эмпирики, например Кондильяк, когда говорили о "преображении души".

Время, пространство и причинность

Согласно Шопенгауэру, структура, в соответствии с которой мы всегда постигаем наш опыт, полностью обусловлена законом достаточного основания. И на первый взгляд это может показаться удивительным. Поскольку необходимо помнить, что когда мы впервые говорили об этом законе, то представляли его как закон, позволяющий нам повсюду искать и требовать выяснения интересующей нас причины, которая зависит от определенной ситуации и от той сферы, которую мы исследуем. Но в таком случае может оказаться непонятным, каким образом этот закон связан с теми проблемами, о которых мы говорили в предыдущей части, когда рассматривали условия и структуру нашего знания о мире. Возможно допустить, что все же существует некоторая связь между причинностью (рассматриваемой "как одна из форм, принадлежащих субъекту"), с одной стороны, и законом достаточного основания - с другой, поскольку Шопенгауэр в одном из определений закона указывает на то, что именно этот закон позволяет нам искать причинного объяснения явлений.

117

Но совсем по-иному обстоит дело с двумя другими основополагающими понятиями, которые он упоминает в связи с объективной реальностью, - понятиями пространства и времени. Возможен вопрос, каким образом наше знание пространственных и временных связей может быть рассмотрено как конкретный случай применения закона? Ведь может показаться, что нет ничего общего между предполагаемой причиной и объяснением нашего представления о времени и пространстве. Но на этом трудности не кончаются. Закон достаточного основания описывается также как охватывающий логическое и аналитическое рассуждение вместе с методами, посредством которых возможно подтверждать и обосновывать утверждения. Но если это так, то, исходя из представления закона с точки зрения поиска причинности во всем, это слишком узкая трактовка его значения, и он не сможет исполнить свою роль; если же исходить из последнего его понимания, то рамки слишком широки.

Сначала рассмотрим закон с последней точки зрения. Несмотря на то что Шопенгауэр характеризует пространство, время и причинность как неотъемлемые категории, играющие незаменимую роль в упорядочении нашего опыта, он не считал, что структура нашего знания в целом может быть адекватно охарактеризована ссылкой только на одни эти категории. Грубо говоря, так происходит потому, что наше обыденное познание не ограничено знанием чисто перцептуального и сенсорного характера, но в нем содержится также то, что Шопенгауэр называет "абстрактным знанием", в основе которого лежат представления. "Представления, - писал он, - составляют особый класс мыслимых объектов, то есть образов, существующих только в уме человека, в его воображении, и коренным образом отличающихся от тех образов, которые мы воспринимаем с помощью органов чувств" (том I), причем субъективным "коррелятом" этих идей является "причина", аналогично тому как субъективными коррелятами чувственных форм считаются "чувственность" и "разум". В области такого знания закон достаточного основания соответственно имеет особого рода применение. Что имеет в виду Шопенгауэр, говоря об этом и об "абстрактном", или дискурсивном, мышлении в общем, рассмотрим немного ниже.

118

А сейчас давайте более внимательно разберемся, как понимает Шопенгауэр пространство и время. Пространство и время всегда были источником известных философских затруднений. С одной стороны, кажется, будто они сущностно принадлежат всякому опыту объективной реальности: разве возможно вообразить существование мира вне времени и вне пространства? С другой стороны, кажется исключительно трудным дать приемлемый анализ таких всеохватывающих свойств опыта. Например, можем ли мы рассматривать "пространство" как некий общий термин, означающий "вселенная", в отношении к которой отдельные пространства - частные случаи? Нет, это невозможно, так как (как заметил Кант) отдельные пространства связаны с пространством в общем, скорее как части целого, а не так, как упомянуто выше.

Опять же, мы могли бы подумать о временных и пространственных характеристиках как о познаваемых свойствах, которые наряду с другими свойствами принадлежат самостоятельно существующим вещам; и эти характеристики можно эмпирически определить и "абстрагировать", таким образом сформировав понятия пространства и времени, обращаясь к данным нашего опыта. Но разве само понятие или представление какой-либо вещи уже не предполагает понимание существования определенных пространственно-временных отноше-

119

ний и местоположения? Таким образом, Шопенгауэр подчеркивает, что пространство - это то, "без чего ничто существующее не может быть, кроме как не быть вообще", и далее он доказывает, что хотя мы способны "прекратить мыслить" обо всем, что существует в пространстве и времени, но мы не можем поступить таким же образом с самим пространством и временем - "рука может выпустить все, кроме самой себя" (том II).

Как уже говорилось раньше, Шопенгауэр в целом принял кантианскую позицию касательно статуса пространства и времени. Они являются формой нашей "чувственности", то есть мы так устроены, что все, о чем мы знаем из нашего чувственного опыта, представляется нам в пространстве и времени. Таким образом, пространственные и временные характеристики мира имеют "субъективное" происхождение: проведем хорошо известную аналогию - это как если бы мы родились в неснимаемых очках, через которые все, что мы видим, расположено и упорядочено определенным образом. Подтверждение этой теории может показаться проблематичным для ее сторонников, так как не может быть и речи о том, чтобы снять очки и сравнить.

Тем не менее Шопенгауэр считал, что ее истинность можно доказать другим путем. Он не только обходит трудности, которые возникают при традиционных подходах к решению проблемы, но и предоставляет единственное объяснение, которое учитывает нашу способность оценивать с абсолютной уверенностью и независимо от эмпирических наблюдений значительное количество утверждений о природе пространства и времени. Например, мы абсолютно точно знаем, что пространство - трехмерно и существует только один порядок времени, в соответствии с которым могут происходить события и др. Наиболее важным в данном объяснении является постижение (как прояснил Кант) истинного характера математики, выявляющее в первую очередь возможность того, как мы можем иметь априорное знание математических истин, причем эти истины в то же самое время являются абсолютно достоверными и в нашем опыте.

120

Таким образом, наше признание необходимости, присущей некоторым пространственным связям, как это можно найти в утверждениях евклидовой геометрии, происходит не из рассуждений о наблюдаемых явлениях и не из нашего понимания "абстрактных понятий", с помощью которых мы описываем эти связи, а "непосредственно из формы всякого знания, которую мы сознаем априорно" (том I). Шопенгауэр, в сущности, предполагает, что с помощью определенной "чистой" (то есть не эмпирической) интуиции фигур в пространстве мы способны просчитать и проверить истинность не только аксиом, на которых основана система Евклида, но и сами теоремы, доказательства которых Евклид вывел на основании этих аксиом. А далее он приводит достаточно пространное критическое рассуждение о том, как обычно делаются доказательства и демонстрируются геометрические утверждения, так как традиционное объяснение евклидовой геометрии рассматривается как система аксиом, в которой одни теоремы вытекают из других теорем и из первоначальных утверждений (которые не требуют доказательств), путем применения чисто логических принципов доказательства. Однако это "излишняя предосторожность", подобно "костылям для здоровых ног", так как мы можем познать истину любой теоремы с помощью простой "интуиции" и достаточно независимо от предлагаемых логических выводов, которые "предлагались нам только дополнительно, после всех доказательств", и, в любом случае, они не могли дать ответа на вопрос почему в связи с рассматриваемой теоремой.

121

Истинное положение вещей становится понятным, когда мы пытаемся определить статус самих аксиом Евклида: по крайней мере, не возникает вопроса в том, что мы признаем их истинными на основании предварительной демонстрации. Но если вопрос не здесь, то может ли он возникнуть в другом месте? "Сами аксиомы не являются более очевидными, чем любые другие геометрические утверждения, разве что они более просты благодаря своей краткости" (том I).

Рассуждения Шопенгауэра об арифметике намного короче, но его размышления следуют по тому же пути, а доказательством в этом случае является то, что наше признание универсальной обоснованности арифметических формул основывается "чистой интуицией во времени". Связь со временем устанавливается путем арифметических вычислений. С одной стороны, это понятие необходимо объяснить в связи с тем, что применяется одна и та же методика проведения вычислений, и, таким образом, очевидно, что соблюдается принцип последовательности во времени или временного согласования.

С другой стороны, счет является "единственным арифметическим" действием, под которым Шопенгауэр подразумевает различные арифметические действия, например сложение, способный быть в некотором роде "редуцированым" к счету, а позже он говорит о нем как о "целой системе" в арифметике, которая просто является "системой сокращения счета", возможной благодаря арифметическим знакам. В свете таких рассуждений Шопенгауэр доказывает, что правильность каждой отдельной задачи, или примера, или равенства в арифметике можно проверить, обращаясь только к интуиции во времени, то есть не обращаясь к опыту наблюдения за фактами и в то же самое время не прибегая к какому-либо логическому решению, вытекающему из утверждений, которые ранее признаны истинными.

122

Однако, поскольку наше признание необходимости таких равенств зависит от нашего понимания времени как априорного условия и формы всего опыта, а не чисто знания понятий, то из этого следует, что они [равенства] являются "синтетическими", а не аналитическими. При этом он остро критикует Гердера за то, что тот объявил выражение "7+5=12" "идентичными утверждениями" (ЧК, 39) [1].

1 Ссылка на работу И.Г. Гердера "Metacritique of the Critique of Pure Reason" [("Метакритика кантовской критики чистого разума") 1799 г.], в которой вся кантианская доктрина геометрии и арифметики была отвергнута и заменена другой, в соответствии с которой математические утверждения имеют чисто тавтологический характер.

Насколько правдоподобными ни показались бы вам эти рассуждения, последние достижения, как в самой математике, так и в философии математики, не позволяют нам согласиться с заложенной в них главной идеей. Например, структура неевклидовых геометрий и применение одной из таких геометрий в физическом пространстве с точки зрения общей теории относительности, можно сказать, породили проблему связи геометрии и эмпирической реальности в совершенно другом свете по сравнению с тем, как ее видел Шопенгауэр. Таким образом, его настойчивое утверждение об исключительной роли перцептивной интуиции в геометрическом мышлении, с помощью которой мы осознаем, что пространственные фигуры непременно должны соответствовать требованиям Евклида, можно сказать, основывается на ошибочном понимании самой проблемы.

123

Утверждения в геометрии, поскольку она рассматривается как чисто априорная дисциплина (и Шопенгауэр рассматривает ее так же), нельзя описывать с точки зрения эмпирических свойств действительных фигур в пространстве и даже с точки зрения свойств вымышленных фигур, которые описываются в вымышленном пространстве. С этой точки зрения система, подобная Евклидовой, может быть представлена как чисто абстрактное исчисление, изначальные аксиомы которого полностью лишены фактического содержания. С другой стороны, это не означает, что такую систему невозможно применить в действительности в том смысле, как применяются те понятия, которыми она пользуется, например точка, прямая, линия, - и которые можно объяснить так, что становится возможным применять ее в тех случаях, когда говорим о вещах, которые мы познаем эмпирически.

В том случае, если такой подход к геометрии предполагает независимое объяснение в соответствии с определенными правилами (например, прямая линия представляет собой световой луч), то это уже дело эмпирического исследования установить истинность аксиом и теорем (которые объяснены таким образом) или применить методы наблюдения и экспериментирования: в таком случае геометрию, о которой идет речь, можно назвать эмпирической теорией. Однако было бы ошибочно объединять эти различимые аспекты геометрии и считать, что мы имеем дело с рядом утверждений, истинность которых можно доказать, априорно признавая природу пространственных связей.

Шопенгауэр сам признает, что нельзя установить истинность геометрической теоремы только с помощью чертежа, так как чертеж может быть выполнен неверно. Однако разве возможно на основании этого делать вывод, что мы обладаем "чистой" интуицией или ощущением пространства, "абсолютно независимо от органов чувств", и что только благодаря этой чистой интуиции

124

становится очевидной необходимость утверждений геометрии? Разве не обстоит дело так, что если мы действительно признаем их неизбежными, то мы не позволим опровергнуть их или признать ошибочными на основании примеров из нашего чувственного опыта, таким образом объясняя данную теорему как критерий независимо от того, был ли чертеж выполнен или измерен верно? И если это так, то окажется, что применение теоремы докажет не существование априорной интуиции в понимании Шопенгауэра, а способ, с помощью которого мы достигаем понимания и готовы применить определенные понятия.

Рассмотрим пример, который приводит сам Шопенгауэр: мы можем просто исключить возможность применения выражения "равносторонний треугольник" к фигуре, углы которой не равны. Шопенгауэр, несомненно, был потрясен тем соображением, что в некотором роде невообразимо, чтобы аксиомы и теоремы евклидовой геометрии были неверны, и он почувствовал, что это лишь невозможность представления аксиом и теорем в виде пространственных фигур: например, как возможно представить себе пространство, заключенное между двумя прямыми? Но на это можно возразить, что "невозможность представить себе" отражает нашу приверженность определенной системе понятий, и из-за этой приверженности мы не сможем считать линию прямой; или что некая фигура соответствует определенному описанию, если не будут соблюдены требования геометрии.

125

Размышления Шопенгауэра об арифметике также вызывают затруднения. Сегодня мало кто из философов согласится с тем, что он говорит о таком примере, как "7 + 5 = 12"; современный взгляд на этот вопрос, который получил значительное развитие в свете исследований основ математики, проводившихся в начале XIX столетия Готлибом Фреге и Бертраном Расселом, полностью отрицает синтетическую априорную концепцию арифметики Канта, и можно сказать, что этот взгляд скорее ближе к тому, который Шопенгауэр приписывает Гердеру, чем к его собственному. Другими словами, арифметические формулы больше не рассматриваются, как будто они неким мистическим образом "передают" наш опыт или "предваряют" его, хотя они могут применяться (и в действительности применяются) в эмпирическом смысле.

Рассмотрим простой пример: если мне известно, что в одной коробке есть 7 шоколадных конфет, а в другой - 5, то очевидно, что в двух коробках 12 конфет. Таким образом, "результат" (если его можно так назвать) свидетельствует о применении формулы "7 + 5 - 12". Но эта формула заключает в себе всего лишь правило, согласно которому определенное числовое выражение можно преобразовать в другое (эквивалентное ему) выражение. Если принять такую трактовку вопроса, то арифметическое объяснение рассматривается не более чем некий концептуальный технический прием, применяемый как способ показать смысл сказанного, когда мы описываем или характеризуем наш опыт в цифровом виде. Теперь мы можем предположить, что, когда Шопенгауэр говорил о редукции арифметических операций к "счету", именно это он и имел в виду. Но если это действительно так, то его способ выражения, мягко говоря, ведет к заблуждению, так как необходимо помнить, что он писал, будто бы такие операции и составляют счет, который показывает существенную связь между арифметическими вычислениями и нашим осознанием следующих друг за другом мгновений во времени. В свете того, что было сказано выше, однако, может показаться, что счет (в смысле, когда мы считаем различаемые объекты), являясь условием эмпирического применения таких действий, как вычитание, умножение и т. д., не может отождествляться с этими действиями.

126

А дело скорее обстоит таким образом, что счет является одним из способов (другим является измерение), посредством которых вычисляются данные при проведении точных исследований или при решении практических задач. Например, мне необходимо разделить некоторое количество каких-либо предметов - скажем, золотых соверенов - поровну среди нескольких людей, и в этом случае арифметика позволит мне легко осуществить это, но только сначала я должен определить количество соверенов, которые я буду делить, и количество людей, кому буду их отдавать, что я сделаю, сосчитав монеты и людей, чтобы получить необходимые данные, а не придумывая задачи на сложение.

Однако возможно заявить, что Шопенгауэр, говоря о "счете", имел в виду способ образования ряда натуральных чисел. Так, он пишет, что "процесс счета состоит из повторяющихся записей единиц с единственной целью - всегда знать, сколько раз мы уже записали единицу, при этом каждый раз называя ее другим словом; это и есть числа" (том II). Далее, в другом месте он пишет, что мы можем "получить число 10, только лишь назвав все предыдущие числа", следовательно, я знаю, что, "где есть 10, там же есть и 8, 6, 4" (ЧК, 38). Однако эти замечания не столь ясны, как хотелось бы, но если проблема заключается в определении правила, согласно которому построен ряд чисел, то она скорее относится к области математики или логики, а не к психологическому калькированию этапов гипотетического процесса мышления.

127

Следовательно, достаточно сложно заметить, каким образом ее обсуждение может привести к выводам, демонстрирующим сущностно временной характер арифметики. Безусловно, мы не можем не признать, что если я считаю до 10, то этот процесс займет некоторое время, но нельзя сказать с уверенностью, что моя способность выполнить это действие правильно основывается на моем понимании характеристик, присущих понятию времени. Скорее можно сказать, что я показываю знание того, каким образом можно выполнить это действие, и, если я не буду выполнять его правильно, мне не позволят "считать", в том смысле, как было указано выше.

В целом Шопенгауэр показал, что он не очень высокого мнения о математическом мышлении, по крайней мере, в этом отношении он напоминает своего главного противника - Гегеля, хотя стоит заметить, что, в отличие от него, Гегель полагал, что фундаментальные арифметические и геометрические утверждения являются аналитическими. Тем не менее, несмотря на то что Шопенгауэр сравнительно краток в обсуждении этого вопроса, то, что он говорит по этому поводу, помогает объяснить его утверждение о том, что "формы" пространства и времени можно рассматривать как подпадающие под действие закона достаточного основания, и в связи с этим вполне оправданно принять бездоказательно "закон достаточного основания бытия" (principium rationis sufficientis essendi) как одну из особых форм, которую может принимать закон достаточного основания.

В соответствии с этим он утверждает, что каждый отрезок пространства и времени находится в определенных связях с другими отрезками пространства и времени, причем наше проникновение в суть этих связей частично проявляется с помощью нашего интуитивного признания истинности геометрии и арифметики. Так, равенство сторон треугольника является ratio essendi

128

равенства его углов, и хотя связь между "причиной" и "следствием" является необходимой, тем не менее она не является причинной связью или логическим следствием. Если согласиться с таким пониманием "причины бытия", то можно сказать, что природа нашего понимания пространства и времени в целом характеризуется этой главной мыслью. Например, Шопенгауэр доказывает, что каждое мгновение времени зависит от предыдущего мгновения и, в свою очередь, предопределено им; при этом следующий момент может наступить только после истечения предыдущего: таким образом, соблюдается последовательность, которая и составляет суть времени. Подобным образом, местоположение является главным понятием, когда мы говорим о пространстве: говоря о положении чего-либо, мы фактически указываем его место относительно других вещей, с которыми оно связано и относительно которых расположено в пространстве, причем само пространство является "не чем иным, как той возможностью, которая определяет взаимное расположение его частей по отношению друг к другу" (том I).

Таким образом, как пространство, так и время возможно исчерпывающе определить с помощью таких взаимных связей, и поэтому можно сказать, что они имеют "чисто относительное существование". Говоря это, Шопенгауэр, по-видимому, имел в виду, что любое указание времени в тот момент, когда что-либо происходит, или места, где что-либо расположено, всегда предполагает соотношение других "частей" времени и пространства. Если, например, меня спросят, когда что-либо произошло, я смогу ответить, соотнеся это событие во времени с каким-либо другим моментом или случаем, расположение которого на шкале времени уже известно или может быть легко установлено тем человеком, с кем я разговариваю. Подобным образом, если меня спросят, где находится какой-либо предмет, я отвечу, указывая на те места, которые связаны с другими точками или областями в пространстве.

129

Шопенгауэр подразумевает, что суждения о пространстве и времени не могут существовать без взаимосвязи и теоретически вопросы "Где?" и "Когда?" можно задавать без конца. Если предположить, что нам все-таки удалось определить пространственное и временное положение, которое мы занимаем как наблюдающие и говорящие в данный момент и которое мы можем описать как "здесь" и "сейчас", то Шопенгауэр ответил бы (я так думаю), что любому, кто скажет таким образом о своем местоположении, можно задать вполне логичные вопросы о том, откуда он говорит и в какое время. При этом ответы на вопросы также будут относительными. Наиболее вероятное возражение, которое сейчас может возникнуть, связано с правомерностью использования языка рациональной зависимости при описании отношений такого рода, которые подразумевает Шопенгауэр, каким бы притягательным ни казался ему способ выражения с точки зрения сохранения его систем. В целом его обсуждение этих вопросов имеет тот недостаток, что Шопенгауэр убежден в возможности решить одновременно обе проблемы: проблему природы математической истины и проблему времени и пространства, поэтому его рассуждения по поводу каждой из проблем полны неясностей и двусмысленностей.

130

Далее Шопенгауэр приступает к более подробному рассмотрению вопроса о том, что наше осознание мира различимых материальных вещей, которые можно классифицировать под различными заголовками и относить к различным классам, предполагает применение пространственно-временной системы, которая подчиняется, как было указано выше, закону достаточного основания. Во-первых, абсолютно ясно, что эмпирическая реальность предполагает то, что можно назвать "множественностью" феноменальных проявлений. Однако эта множественность возможна только в пространстве и времени. Так как, если мы постараемся понять значение множественности в том смысле, как упомянуто здесь, то мы увидим, что его можно разъяснить с помощью таких понятий, как сосуществующие и последовательные явления, где сосуществование и последовательность являются пространственно-временными понятиями.

В таком случае пространство и время можно соотнести с понятием principium individuationis, так как именно благодаря ему реальность может представляться нам как мир, населенный огромным количеством индивидуальных объектов. Но хотя каждый из них является необходимостью, ни пространство, ни время сами по себе не могут составить для нас ту вселенную материальных тел, которая знакома нам. Поясним это следующим образом. Например, на первый взгляд может показаться, что мы могли бы ограничиться только понятием пространства, поскольку понятие пространственной протяженности кажется вполне достаточным для того, чтобы представить физический предмет. Но при дальнейшем размышлении становится очевидным, что представление материального объекта предполагает понятие чего-либо постоянного и протяженного во времени: таким образом, время должно быть интегрировано в понятие материальной реальности.

131

Но, тем не менее, было бы неверно предположить, что постоянство и длительность являются чисто временными понятиями, так как само время предполагает определенную последовательность: один момент или одно событие следует за другим в бесконечной последовательности. С другой стороны, постоянство объекта "осознается путем сравнения с теми изменениями, которые происходят в других объектах, сосуществующих с ним", а сосуществование предполагает, грубо говоря, представление о вещах, расположенных рядом, "бок о бок", что уже является пространственным понятием (ЧК, 18). Таким образом, понимание материальных объектов, существующих только во временном мире, так же невозможно, как понимание их существования только в пространственном мире, если вообще эти миры возможно вообразить. Как пространственные, так и временные характеристики в действительности тесно связаны, а последние исследования показали, что эти связи неразрывны с понятием материальной вещи.

Если пространство и время есть условия нашего опознания материальных объектов, то они равным образом являются условиями понимания объективного изменения, так как они предполагают причинное взаимодействие и причинную связь между явлениями; в действительности же, будем ли мы говорить о них как об условиях первого понятия или второго, в итоге придем примерно к одному и тому же выводу.

Шопенгауэр пишет: "Закон причинности приобретает свое значение и необходимость лишь тогда, когда суть изменения состоит не только из разнообразия самих условий (Zustande), а скорее тогда, когда в одной и той же области пространства существует одно условие или состояние, а затем другое, и в один и тот же момент времени здесь одно состояние и там - другое: и только это взаимное ограничение пространства и времени друг другом придает значение и в то же самое время необходимость закону, в соответствии с которым должно произойти изменение".

132

И далее он добавляет: "Закон причинности определяет, следовательно, не последовательность состояний в чистом времени, а эту последовательность, но в отношении определенного пространства, и не просто существование состояний в определенном месте, но в данном месте и в определенный момент времени" (том I).

Эти высказывания Шопенгауэра достаточно туманны, но, тем не менее, то, что он говорит, может означать, что как описание условий, при которых изменение происходит каузально, так и описание самого изменения, по сути, предполагает обращение как к пространственным, так и к временным факторам; мы должны указать место, где произошло изменение, о котором идет речь, форму предметов до изменения и т. д. Таким образом, можно сказать, что причинность объединяет понятия пространства и времени.

Но в таком случае также можно сказать, что она представляет "единство пространства и времени", что ни в коей мере не может быть случайностью, так как материя, по мнению Шопенгауэра, является, по сути, не чем иным, как причинностью - "все бытие и вся сущность материи состоит в упорядоченном изменении, которое происходит в одной ее части под воздействием другой ее части" (том I).

Столь безапелляционное приравнивание материи к причинности, о чем Шопенгауэр говорит в самом начале своей главной работы в таком тоне, что привлекает наше внимание к тому, что является не более чем очевидной истиной, позволяет нам сделать небольшую паузу. Разве это не является типичным примером той самой "способности ума работать с абстрактными понятиями и понимать эти концепции слишком широко", на которую Шопенгауэр сам нападал в своих работах, заявляя, например, что многие спекулятивные философы

133

"играли" с такими понятиями, как "материя, основа, причина, благо, совершенство, необходимость, и многими другими", не пытаясь понять глубину их значения и возможность их применения и толкования в конкретных ситуациях? И мы вполне можем настаивать на том, что, когда в философии обсуждаются такие вопросы, как материя и причинность, лучше всего последовать совету Витгенштейна: "вернуть словам повседневное значение, а не использовать их в тех значениях, которыми пользуются метафизики" [1], и изучать их значение в конкретных контекстах, а не предаваться размышлениям над теми необдуманными определениями абстрактных понятий высокого уровня, какие использовал Шопенгауэр.

1 Philosophical Investigations (Философские исследования). T.I, § 116.

В конечном счете, по-видимому, Шопенгауэр может встретить более серьезное возражение в связи с тем, что, поскольку причинность предполагает изменения, как он описал, непременно должно существовать нечто, в чем эти изменения происходят; и, таким образом, разве причинность не предполагает существование независимой реальной материи, по крайней мере, в смысле необходимого субъекта всех изменений. Тем не менее, несмотря на нечеткую и выспренную манеру высказывания Шопенгауэра и бессистемный характер его аргументов, я думаю, мы все же можем найти рациональное зерно в том, что он говорит.

Во-первых, очевидно, что он подчеркивает то, что, как с точки зрения здравого смысла, так и с позиции естественных наук, мир надо рассматривать как причинно-упорядоченную систему, которая подчиняется определенным законам и в которой все явления всегда имеют предсказуемые модели и взаимодействуют в предсказуемой последовательности. Более того, наше понимание

134

мира может быть адекватно охарактеризовано, только учитывая причинные свойства, которые относим к тем вещам, которые мы выбираем и опознаем в этом мире. Физические объекты (как предполагают некоторые эмпирики) нельзя рассматривать только лишь как набор или как группы независимо идентифицируемых ощущений, так как само понятие причинности вытекает или "извлекается" из понимания наблюдаемого ряда следующих друг за другом ощущений: скорее нам следует признать, что причинность наряду с пространством и временем, которые она предполагает, уже изначально входит в понятие физического объекта; если мы понимаем что-либо как материальный объект, тогда мы рассматриваем его как поддающийся, при определенных условиях, воздействию причинности или вызывающий изменения в других феноменах, включая наши собственные тела "как объект среди объектов". Даже понятие местоположения, которое относится к понятию тела и является его существенным атрибутом, не есть чисто пространственное понятие, так как его можно охарактеризовать, с одной точки зрения, как "тот способ действия, который присущ всем телам без исключения", поскольку он включает понятие отталкивания; тело отталкивает другие тела, которые, как полагают, "претендуют на его пространство", и если мы пренебрежем этой мыслью (причинностью), то мы пренебрежем самим материальным телом (том II). С другой стороны, материальное тело или частицу можно воспринять как нечто, обладающее другим, не менее существенным свойством - способностью притягивать другие тела или частицы.

135

Из вышесказанного очевидно, что понимание этой проблемы Шопенгауэром свидетельствует о том, что на него оказали некоторое влияние механистические выводы естественных наук того времени, в частности относящиеся к понятию материи, которое зачастую (если не сказать - всегда) связано с именем Ньютона, который считал, что как инерция, так и сила тяжести являются неотъемлемыми свойствами материальных частиц. В то же самое время Шопенгауэр считал, что все науки во многих отношениях являются не более чем продолжением обычных способов понимания и знания. Таким образом, он не считал необходимым в этой связи проводить четкое разграничение между пониманием материи в рамках научного теоретизирования и в обывательском представлении о строении материального мира.

Понимание материальной реальности в рамках здравого смысла, равно как и более специальное научное понимание, сформулировано с точки зрения причинности, причем материя в обоих случаях является "цепью причинности"; причинность в действительности представляет собой "нечто приносимое во всякую реальность в качестве ее основы, когда мы думаем о ней" (ЧК, 21) [1]. Далее Шопенгауэр утверждает, что субъективным коррелятом причинности является "понимание" - "знание причины - его единственная функция, его единственное полномочие". Таким образом, можно утверждать, что "вся причинность, а следовательно, и вся материя, или вся реальность, есть только для понимания, через понимание и в понимании" (том I).

1 В своих "Афоризмах" Лихтенберг, писатель XVIII века, которого обожал Шопенгауэр, высказал аналогичную мысль: "Человек - существо, ищущее причину; в духовном смысле его можно назвать "искателем причин". Другие разумные существа думают о вещах другими категориями, которые для нас неприемлемы н невозможны".

136

Шопенгауэр гордился тем, что ему удалось уменьшить количество функций разума до одной, предчувствуя, что в этом смысле его теория будет иметь преимущество перед Кантом; Кант считал, что разум имеет не менее двенадцати категории, одиннадцать из которых Шопенгауэр считал излишними, назвав их "слепыми окнами". Несомненно, с точки зрения его общей доктрины такая экономия имеет ряд преимуществ, так как наши знания пространства и времени возможно исчерпывающе объяснить с помощью одного из видов закона достаточного основания. Сегодня можно согласиться, что наши знания мира, которые представляются нам системой взаимодействующих и изменяющихся материальных объектов, было возможно подобным образом объяснить с помощью другого вида этого всеохватывающего закона. В этом случае его назвали "законом достаточного основания становления", или, проще говоря, - "законом причинности".

Шопенгауэр, обращаясь к этому "закону", называет его по-разному, давая ему не всегда последовательные формулировки; однако в целом он рассматривает его как закон, утверждающий, что каждому "изменению", которое происходит в мире явлений, должно предшествовать некоторое "состояние" или условие, которое вызывает это изменение, и мы можем сказать, что это условие или ряд условий являются причиной этого изменения, а это будет означать то же самое, как если бы мы сказали, что определенные изменения, о которых идет речь, регулярно наступают в результате определенных условий, о которых здесь идет речь, и "такую последовательность мы называем результатом или следствием" (ЧК, 20).

137

Таким образом, Шопенгауэр не усматривал существования причинной связи между явлениями, предполагающей некую квазилогическую "связь", которая неким волшебным образом объединяет причину и следствие. Здесь его позиция не отличается от той, которой придерживались Юм и другие философы, выступавшие против этой идеи. Утверждение, что мы черпаем наши знания о причинах изменений в мире явлений исключительно из нашего опыта, также не принадлежит Шопенгауэру: все, что мы можем с уверенностью утверждать априорно, состоит в том, что если некоторое изменение происходит, то должна иметься причина или ряд причин, с которыми это изменение связано. То, что в каждом конкретном случае явилось причиной определенного события, - чисто эмпирическая проблема. Более того, он подчеркивает, что действительные причины, предшествующие конкретному событию, могут быть многочисленными и сложными, и в таком случае при попытке определить причину в повседневной жизни, говоря о конкретной причине, мы обычно выбираем только последнюю или решающую из целого ряда предшествующих причин, условий или обстоятельств, каждое из которых может быть необходимым для данного изменения или события, которое мы пытались объяснить.

Возможно, Шопенгауэр заблуждался, когда говорил о "законе причинности" в этом контексте; мы можем подумать, что закон, о котором идет речь, является некоторым видом эмпирической гипотезы, хотя Шопенгауэр имел в виду нечто совсем иное. Шопенгауэру этот закон был необходим, чтобы соотнести и расположить в определенном порядке фрагменты перцептивного опыта, независимо от того, относится ли это к обычным практическим наблюдателям или к ученым-исследователям и теоретикам. Таким образом, абсолютно неуместно говорить, будто мы могли бы эмпирически оценить случаи его применения для противоположных явлений. Но в равной мере его нельзя рассматривать и как просто эвристическое решение, которое мы можем применить или которым можем пренебречь по своему желанию. Говоря словами Шопенгауэра, это - "трансцендентальный закон", закон, который устанавливает и определяет до любого опыта, что в любом случае возможно для объективного знания (ЧК, 20).

138

Однако в этом месте возникает ряд вопросов, касающихся той роли, которую Шопенгауэр желает отвести этому закону. Например, можно спросить, каким образом, по мнению Шопенгауэра, будет работать этот закон, чтобы представить нам тот объективный мир, структуру которого мы можем объяснить, обращаясь только к нему самому. Почему, например, надо думать, что наши основные способы интерпретации нашего опыта и его категоризации зависят от того факта (если это можно считать фактом), что мы соблюдаем закон, описанный выше? Возможно, Шопенгауэр и прав, утверждая, что система или схема, в пределах которой мы опознаем и организуем элементы нашего опыта, пропитана мыслями о причине в той степени, которая была недостаточно признана философами, и эта система проливает свет на нашу природу и интеллектуальный склад, но разве наше умение работать с такой системой является условием для возможности объяснения причины каждого события, как он предлагает?

Более того, Шопенгауэр говорит так, будто это тот случай, когда не только мы признаем действительность закона причинности, но будто сам опыт таков, что должен согласовываться с ним. Но как может быть подтверждено это утверждение? Даже если предположить, что Шопенгауэр прав и мы рассматриваем и пытаемся объяснить его утверждение определенным образом, разве это само по себе гарантирует, что происходящее непременно и при всех обстоятельствах окажется соответствующим тем моделям, которые мы ищем? Если даже предположить, что мы рассматриваем мир определенным образом и пытаемся объяснить его определенным способом, разве это само по себе гарантирует, что происходящее в природе непременно и при любых обстоятельствах будет соответствовать тем моделям, которые мы стремимся применить к ним?

139

Я полагаю, причиной затруднений, с которыми столкнулся Шопенгауэр, рассматривая роль причинности в наших знаниях, можно считать то, что он не смог в процессе своих рассуждений разграничить различные подходы к решению проблемы; он объединил все подходы под одним заголовком, в результате чего концептуальные, методологические и психологические или феноменологические вопросы тесно переплелись друг с другом. Такая путаница особенно очевидна, когда Шопенгауэр анализирует процесс восприятия, к рассмотрению которого мы далее приступаем. Этот процесс, главным образом, представляет собой интуитивное "понимание причины и следствия", и в то же время очевидно, что восприятие (так признано считать) включает в себя или предполагает понятие причинности, что само по себе достаточно, чтобы продемонстрировать универсальную применяемость и необходимость закона причинности ко всему нашему опыту, как это уже было объяснено выше.

Восприятие и ощущение

До сих пор Шопенгауэр рассматривал наше знание мира сугубо с точки зрения своей формальной системы; его теория восприятия рассматривается для того, чтобы прояснить источник, из которого наши знания черпают материал и содержание. Согласно Шопенгауэру, только ощущения являются первоисточником информации для нашего эмпирического познания вещей, "отправной точкой", из которой берет начало восприятие, и только на

140

основании того, что нам дают ощущения, наш разум, формами которого являются чувственность и понимание, может преобразовать полученную информацию в наше представление мира "как материи, имеющей протяженность в пространстве, множество форм и продолжительность во времени" (том I). Однако в действительности только одни ощущения - зрительные, слуховые, осязательные и т. д. - являются для восприятия не более чем "сырым материалом"; они представляют собой лишь ощущения "непосредственного объекта" (то есть тела) субъекта и, как таковые, не относятся ни к чему, что лежит вне их; "то, что видит глаз, слышит ухо или чувствует рука, не является восприятием, а лишь его данными" (там же).

Исходя из этого мы можем предположить, что Шопенгауэр в итоге предвидел, что деятельность ума при восприятии сводится не более чем к "синтезу", то есть данные, поступающие от различных органов чувств, объединяются и формируются в образы, а эти образы представляют собой описание того, что мы имеем в виду, когда говорили об ощущаемых объектах. Но такое понимание было бы ошибочно. Как замечено ранее, он утверждал, что понятие физического объекта предполагает понятие чего-то действующего причинно по отношению к другим объектам, включая наши собственные тела; и можно сказать, что его концепция чувственного восприятия отражается в этом утверждении. Физические объекты, которые мы воспринимаем зрением, осязанием и т. д., нельзя "сводить" только к тем ощущениям и чувствам, которые возникают, когда мы смотрим на них или прикасаемся к ним: "ощущение, которое у меня возникает, когда я надавливаю рукой на стол, не дает мне представления о том, как соединены его части, или о чем-либо подобном; и только лишь когда мое понимание проходит путь от ощущения до его причины, "оно воссоздает образ тела, имеющего твердость, непроницаемость и плотность" (ЧК, 21).

141

Другими словами, обычное восприятие можно объяснить как процесс понимания, который представляет собой отнесение ощущений к их причинам "посредством его одной простой функции"; и только таким образом мы осознаем видимый и осязаемый мир материальных вещей. Считают, что этот процесс происходит непосредственно и неосознанно: "мы замечаем причину только лишь нераздельно с ощущением". Тем не менее, то, что такой процесс действительно имеет место, можно проверить путем различных экспериментальных исследований, включая оптические и физиологические факты, подтверждающие то, что происходит, когда лучи света попадают на сетчатую оболочку глаза; например, тогда становится понятным, что, если бы зрение было только ощущением, мы получали бы представление об объекте в перевернутом виде".

Шопенгауэрова теория восприятия наверняка окажется трудной даже для самых приверженных его комментаторов, будут ли они говорить о ней как в общих чертах, так и рассматривая ее в свете того, что он говорит по этому поводу в своих различных работах. Во-первых, вызывает сомнение уместность предоставления Шопенгауэром психологических фактов для доказательства своих взглядов. Действительно, возможно, что психолог может дать подобное описание происходящего в организме, когда мы говорим, что видим что-либо, и это описание будет причинным, поскольку он упомянет, что происходит в определенных областях нашего мозга и нервной системе как следствие этого действия, например, когда свет возбуждает сетчатку глаза.

142

Но вовсе не обязательно, что в этом описании пойдет речь об ощущениях, и также оно вряд ли представит доказательства утверждения, что в зрительном восприятии мы каким-либо образом осознаем чистые данные органов чувств, а далее они приводят к пониманию и к выводам, которые раскрывают их причины. Теории оптики о том, что происходит, когда лучи света проходят через хрусталик глаза, не предполагают, что мы на каком-либо уровне сознания сенсорно фиксируем перевернутый образ на сетчатке глаза, который мы далее исправляем на основе наших знаний о "преломлении лучей в соответствии с законами оптики": ни оптика, ни психология не рассматривают вопрос "как мы видим" в свете определенных гипотетических умений и знаний, которые необходимы для выполнения данной деятельности. И кроме того, вся концепция восприятия как переход от следствия к причине, как было описано выше, может показаться, как заметил Уильям Джеймс [1], чем-то особенным в любом случае.

1 См.: The Principles of Psychology (Научные основы психологии). Т. II.

Казалось бы, по крайней мере, что, когда мы говорим о таком процессе, причины и следствия можно определить независимо друг от друга: и все же Шопенгауэр, я полагаю, наверняка заявил бы, что в случае, например, если мы видим стол, невозможно разделить зрительные ощущения, из которых возможно получить подлинное восприятие стола. Таким образом, этот случай нельзя сравнивать с нормальным положением дел, когда мы приходим к возможным причинам из ощущений, как, например, я понимаю, что причиной острой боли, которую я ощущаю в руке, является укус осы. Следовательно, можно утверждать, что даже если мы допустим, что чувственный опыт невозможен без "ощущений" или "сенсорных впечатлений", выражаясь этими нечеткими терминами, то, мягко говоря, понимание Шопенгауэром их роли восприятии весьма туманно.

143

Другая трудность, которую представляет теория восприятия Шопенгауэра, состоит в том, что она приводит нас к мысли о материи или "реальном" мире, как если бы они находились за экраном или неким барьером сенсорных впечатлений; мы не ощущаем физические предметы непосредственно, а ощущаем лишь результат их воздействия на нас и из этого делаем заключение об их существовании и природе. Но если таков его взгляд, чем же тогда он отличается от тех теорий "представления" или "причины", которые он так критиковал, считая ошибочными и невнятными?

Теперь абсолютно ясно, что бы Шопенгауэр ни подразумевал, говоря "вещи, которые могут показаться противоречивыми", он главным образом утверждал, что мы имеем непосредственное знание о материальных объектах: именно благодаря ощущаемым, а не неощущаемым причинам наших чувств мы познаем физические объекты.

В таком случае, каким же образом он это доказал? Одним из возможных доказательств может быть тот факт, что он неизменно утверждает, что понимание является "конструирующим", воссоздающим причины, а не "делающим выводы" или "строящим догадки" о причинах на основе наших ощущений, используя аналогии для более четкого понимания, чтобы проиллюстрировать роль, которую понимание выполняет для преобразования чувственного опыта в наше нормальное осознание внешнего телесного мира; например, он сравнивает понимание с "творящим художником", а чувства - с "подсобными рабочими, которые подают ему все необходимое" (ЧК, 21).

144

Таким образом, то, что мы воспринимаем эмпирически, является, так сказать, совместным продуктом чувственного восприятия и понимания, ничем более того; и не существует никакого не эмпирического остатка других нередуцируемых к этому объектов, к которым косвенно относится наше восприятие. Тем не менее, вряд ли будет правомерно задать вопрос о том, как возможно рассматривать ощущаемые объекты как являющиеся результатом определенной работы нашего рассудка с чувственными данными и в то же самое время как вызывающие причину или являющиеся причиной этих данных; и трудно предсказать, как Шопенгауэр мог бы удовлетворительно ответить на этот вопрос.

Стараясь доказать, что, с одной стороны, эмпирическую реальность возможно исчерпывающе охарактеризовать посредством того, что чувства и разум представляют сознающему субъекту, а с другой стороны, что закон достаточного основания в его причинной форме тесно связан с этим процессом; как только мы осознаем эту реальность, Шопенгауэр приходит к такому выводу, который (по крайней мере, в такой форме, как он формулирует свое доказательство) оказывается абсолютно несостоятельным.

Но, несмотря на вышесказанное и на многочисленные неясности, подход Шопенгауэра не лишен достоинств. Например, он пытался сохранить (хотя и г рамках не совсем уместной генетической теории) четкое разграничение между понятиями ощущение и восприятие. И именно этим его взгляд отличается от той точки зрения, которой придерживались многие философы и психологи на протяжении XVII и XVIII веков и, например, такие писатели, как Джеймс Милль и Бейн в XIX веке, которые пытались так или иначе приравнять восприятие

145

к ощущению. И вполне понятно его отступление от этой столь укоренившейся традиции, так как на определенном этапе такое равенство приводит к значительным затруднениям, которые частично связаны с теми ролями, которые отводятся этим понятиям при формировании наших мыслей об опыте и об отношении к нему, и эти различия находят свое выражение во всех возможных средствах нашего языка.

И именно это Шопенгауэр имел в виду, когда доказывал, что, в то время когда мы говорим об ощущениях, наше внимание направлено, главным образом, на нас самих, а когда мы говорим о восприятии, мы рассматриваем то, что "находится вне нас". Он писал: "в ощущениях никогда нет ничего объективного" (ЧК, 21), хотя они и являются единственным источником наших знаний о том, что происходит в объективном мире вещей и событий, а чувства сами по себе никогда не могут быть не чем иным, как только личными, "субъективными", лишь теми состояниями, которые испытывает наш организм в целом. В восприятии же наши интересы и отношения связаны со сложным миром вещей вне нас. Таким образом, то, что мы обладаем высокоразвитыми способностями объяснять и разъяснять, входит в само понятие воспринимающего сознания вместе со способностью использовать и применять уроки, извлекаемые из предыдущего опыта; частично поэтому Шопенгауэр подчеркивает "интеллектуальный" характер восприятия.

Тем не менее, лишь только тот факт, что он провел четкое различие между восприятием и ощущением, не позволяет нам полностью согласиться с его, в определенном смысле, эксцентричной теорией восприятия. Более того, если мы начнем противопоставлять эти понятия, возникнет целый ряд вопросов, которые Шопенгауэр даже не упоминает, вопросов, которые каса-

146

ются таких проблем, как использование некоторых существенных сенсорных понятий, каким образом выражаются или обсуждаются различные виды перцептивных суждений. Но какими бы смелыми ни были его формулировки, когда он различает эти понятия и когда он настаивает на этих различиях, по крайней мере, он смог показать тот аспект проблемы, который до сих пор еще не оценили по достоинству.

Мышление и опыт

Только что мы рассмотрели концепцию Шопенгауэра о наших обыденных знаниях мира. В широком смысле слова мы наметили ее общие черты. Наше осознание эмпирической реальности заключается в способности постигать идеи или представления, которые основаны на данных наших органов чувств и выстроены в определенном порядке в соответствии с универсальной структурой, привнесенной воспринимающим субъектом. При таких условиях реальность непременно проявится не как "единое целое", а как легко различимое множество отдельных явлений; более того, так как с точки зрения явлений мы сами "объекты среди объектов", то мы являемся субъектами, которые наблюдают за соблюдением "principium individuationis", и, таким образом, ограничены определенными пространственно-временными установками и взглядами.

Из этого следует, что все наши представления о мире явлений фрагментарны и частичны по своему характеру; ни о каком всеохватывающем понимании реальности, как пытались представить себе метафизики, на данном этапе не может быть и речи. Напротив, наше понимание состоит в нахождении связей и соединении отдельных

147

разрозненных элементов опыта так, как это предусматривает закон достаточного основания в его различных видах. Таким образом, Шопенгауэр пишет об "абсолютной и полной относительности мира как представления" и утверждает, что здесь "единственным стремлением познания будет стремление выяснить относительно объектов лишь те отношения, которые устанавливаются законом достаточного основания, а следовательно, и определить их многообразные связи в пространстве, времени, а также причинные связи" (том I).

И это действительно так, поскольку, если рассматривать понятие объекта вне системы пространственно-временных и причинных связей, к которым оно имеет отношение, то оно не имеет значения, оно - пустое: "если бы все же эти связи были разорваны, то все объекты исчезли бы из нашего знания" (там же).

Тем не менее, еще не все сказано. Остается исключительно важный аспект, связанный с нашими повседневными знаниями, которые необходимо рассмотреть. Мы не просто воспринимающие существа: как утверждает Шопенгауэр, мы также стремимся накопить и систематизировать для дальнейшего применения факты, которые мы получаем через восприятие, и передать их другим, а это предполагает исследование "абстрактного" и дискурсивного мышления, в котором закон достаточного основания играет значительную роль. Чтобы лучше понять, что говорит по этому поводу Шопенгауэр, сначала необходимо рассмотреть его взгляд на связь мысли с эмпирической реальностью.

148

Шопенгауэр настаивает на том, чтобы эта связь была четко определена, так как многие ошибки и ошибочные понятия догматиков-метафизиков происходили из-за того, что они не понимали этой связи. Ни мышление, ни лингвистические формы, в которых она находит свое естественное выражение, нельзя охарактеризовать, не признав их непременной зависимости от того, что нам дано в чувственном опыте. Мышление вполне возможно назвать "отражением", "рефлексией" (Reflexion), так как оно фактически является "копией (Nachbildung) или повторением первоначально наличного мира восприятия, хотя это и особый вид копии из абсолютно иного материала" (том I); здесь уместно провести аналогию со зрением, так как оно имеет "производный и вторичный характер" по отношению к тому, о чем здесь идет речь (ЧК, 27). Мышление, представленное как отражающее или копирующее эмпирический мир, пользуется определенным "классом представлений", которые мы должны тщательным образом отличать от "представлений восприятия", о которых говорили выше. Так как те представления, о которых мы говорим сейчас, являются абстрактными понятиями, то было бы абсурдно говорить о возможности наблюдать или засвидетельствовать какое-либо из этих понятий; оно не может "предстать перед глазами", и его нельзя вообразить подобно тому, как мы представляем ощущаемые объекты" (том I).

Конечно, истинно то, что мысли и язык тесно связаны, и мы наверняка можем рассматривать отдельные высказывания, выражающие концепции и суждения как ощущаемые; например, мы слышим слова, которые произносят люди, мы видим предложения, написанные на бумаге, и т. д. Однако это не означает, что мы понимаем или знаем то, что произнесено или написано, подобно тому как мы понимаем значение видимых или слышимых сигналов. Также невозможно, хотя и весьма привлекательно, объяснить понятия как ментальные образы, обозначенные словами, которыми мы пользуемся. "Разве мы сразу преобразуем слова в

149

образы или изображения, слушая речь, разве, когда мы слышим слова, они вспыхивают моментально в виде образов, которые располагаются определенным образом и соединяются между собой, принимая форму и цвет в соответствии с их грамматическими формами, которые льются потоком? Какой же хаос образовался бы в наших головах, когда мы слушаем речь или читаем книгу!" (том I).

Такое предположение абсолютно невероятно и должно быть отвергнуто; в ранних работах [1] Шопенгауэр замечал, что процесс мышления "в самом строгом значении" резонно сравнить с алгеброй - "мы знаем взаимосвязи понятий и поэтому можем манипулировать ими, создавая новые сочетания, при этом нет необходимости превращать их в ментальные образы объектов, которые они представляют". В любом случае, существуют другие основания не соглашаться с мнением, будто понятия могут быть приравнены к определенным образам.

1 Erstlingsmanuskripte. § 34.

Понятия, по сути, являются общими, то есть "различные вещи могут быть помыслены при помощи одного и того же понятия: например, возьмем понятие собака, как обозначающее бесчисленное количество отдельных животных различных форм, размеров, пород и т. д., но в нашем воображении возникнет образ определенной собаки, а не образ "собаки вообще" (ЧК, 28). С другой стороны, истинная польза ментальных образов состоит в том, что они как "репрезентации понятий" могут быть применимы для иллюстрации того эмпирического явления, к которому относится данное понятие. Таким образом, они используются как некий критерий, с помощью которого мы можем удостовериться, что это именно то,

150

о чем мы думаем или (в действительности) вообще думаем ли мы о чем-либо. И это имеет первостепенное значение, так как в итоге все значимое мышление должно быть подвержено интерпретации на языке опыта, и таким же образом должны объясняться a fortiori те понятия, которые дают материал для нашего мышления. В некотором роде наш разум "подобен банку, который, если он надежен, должен иметь наличность в своем сейфе, чтобы иметь возможность в случае необходимости выдать любую купюру или выпущенную им ценную бумагу" (том II).

Если мы не можем дать объяснение, как было описано выше, что означает данное выражение, а ссылаемся на другие абстрактные понятия, которые также требуют объяснения, это напомнит нам "ценную бумагу, выпущенную какой-либо фирмой, которая не имеет никаких гарантий, кроме ценных бумаг или облигаций другой фирмы" (ЧК, 28). По мнению Шопенгауэра, это и составляет проблемы, возникающие с пониманием многих утверждений в философской литературе, так как невозможно "удостоверить восприятием" те загадочные сущности, к которым они столь уверенно апеллируют, так как, строго говоря, язык образует некую иерархическую систему, в которой термины и понятия выражают принадлежность к разным уровням или пластам абстракции.

Например, можно сказать, что такие понятия, как добродетель или начало, имеют более высокий уровень абстракции, чем те, которые означают такие понятия, как человек, камень или лошадь; и вполне уместно назвать "последние понятия - первыми этажами здания отображения мира, а первые - верхними этажами того же здания" (том I). В итоге мы вынуждены признать, что все описательные понятия высшего уровня абстракции основываются на понятиях первого уровня и должны объясняться с их помощью, причем понятия уровня первого этажа основаны на представлениях или отражениях непосредственного опыта.

151

Говоря в общем, Шопенгауэр (как и некоторые другие философы, например Беркли и Бергсон) относился к языку с некоторым недоверием, причем он глубоко осознавал то, что, как он полагал, является его существенными ограничениями. С помощью языка не только выражаются суждения, которые впоследствии оказываются запутанными и, более того, лишенными смысла, но он еще стремится к тому, чтобы ограничить нас жестко определенными формами выражения, которые, как "оковы" на разуме, лимитируют наше видение и значительно сужают наши способности различать и реагировать. По этой причине Шопенгауэр подчеркивает важность изучения иностранных языков (и особенно древних), поскольку знакомство с другими способами выражения, которые имеются в различных языках, поможет нам освободиться от рабства, в котором крепко держит наш собственный язык; это предложение напоминает утверждение Ницше, считавшего, что философы, знакомые с языками, структура которых значительно отличается от структуры их родного языка, скорее всего, именно поэтому могут иначе взглянуть на "мир" и найти совершенно иные пути для мысли. Но даже в этом случае остаются непреодолимыми ограничения языка, которые присущи самой его природе.

152

Изначально, как утверждает Шопенгауэр, язык - насущное практическое средство. Он является для нас удобным способом запоминания, использования и организации данных, которые мы получаем из опыта, давая нам возможность упорядочить наши эмпирические открытия, пользоваться ими и доводить их до сознания других людей; без него никакие науки не были бы возможны. Но для того чтобы выполнить свои назначения, он также должен обладать такими свойствами, как универсальность и коммуникативность, отбросив то, что не является необходимым с практической точки зрения: он должен неизбежно абстрагироваться от неисчерпаемого богатства и разнообразия пережитого опыта во всех его подробностях и частностях; он должен пренебречь многочисленными исключительно незначительными сходствами и различиями, которые можно найти среди явлений.

Таким образом, слова и понятия весьма грубые инструменты: "как бы мы ни пытались наиболее точно различить слова, давая им все более и более точные значения, они все же не смогут передать все мельчайшие модификации наших ощущений" (том I), и с этой точки зрения их можно сравнить с кусочками мозаики, дробность которых не позволяет плавно перейти от одного цвета к другому. В качестве иллюстрации Шопенгауэр приводит ситуацию, с которой мы часто встречаемся, когда сознаем невозможность описать словами выражение лица какого-нибудь человека; кажется, что "выражение этого лица" ускользает от точного и адекватного описания, несмотря на то что у нас нет и тени сомнения в том, что мы "чувствуем" и понимаем его достаточно хорошо и вполне адекватно можем на него отреагировать.

153

Но это не единственный случай, когда мы ощущаем ограничения понятийного мышления и знания в контексте повседневного существования. Например, вспомним те затруднения, которые возникают у нас, когда мы пытаемся точно объяснить, как мы что-либо делаем с целью, например, научить других повторять наше действие. Абсолютно неверно полагать, что таким действиям, для выполнения которых необходимы лишь мастерство и сноровка, обязательно должны предшествовать акты теоретической или рациональной рефлексии; на самом деле просто не всегда возможно четко сформулировать, каким образом мы осуществляем деятельность, которой обучены, или проиллюстрировать наше знание какой-либо практической техники.

Достаточно только внимательно понаблюдать за игрой, в которой необходима быстрота восприятия или принятия решений, или, например, за настройкой музыкального инструмента, или даже за таким обыденным действием, как обыкновенное бритьё, чтобы ощутить все трудности, которые связаны с такого рода знаниями. Как объясняет Шопенгауэр: "Мне ничего не даст абстрактное рассуждение о том, под каким углом... я должен держать бритву, если я не знаю этого интуитивно" (том I), так как в действительности именно "интуитивное", то есть нерефлексивное знание руководит субъектом в подобных случаях: непосредственное понимание или осознание того, что делать, как обращаться с вещами, не предполагает никакого предшествующего размышления или предварительно расчета.

Похоже, Шопенгауэр был абсолютно прав, предполагая, что существует значительная опасность в переоценке той роли, которую играет логическое рассуждение в осуществлении различных видов человеческой деятельности; это ошибка, которую особо склонны допускать философы, поскольку они обращают внимание лишь на теоретические и интеллектуальные процессы. Как мы увидим далее, он также полагал, что эта тенденция сыграла особенно негативную роль в интерпретации фило-

154

софами художественного творчества, а также в сфере морального опыта и поведения; что касается искусства, то "сухое понятие всегда непродуктивно", а в этике - мы вынуждены признать, что в результате последних исследований было доказано, что добродетель и святость происходят вовсе не из рефлексии, а - из внутренних глубин воли" (том I).

Если обобщить, то Шопенгауэр настаивает на том, что "разум" всегда необходимо непродуктивен и некреативен; то, что это действительно так, полагает он, следует из оценки, которую он дал понятиям и суждениям как просто "отражениям" или воспроизведениям того, что мы осознали первоначально через непосредственное восприятие и опыт.

Следовательно, разум "обладает женской природой"; он может "порождать лишь после восприятия" и не может создавать материальное содержание из своих собственных ресурсов".

Известно, что в связи с тем, что некоторые положения достоверны из опыта, то другие - можно вывести из них строго формально при помощи одного только разума; однако этот процесс не содержит в себе ничего таинственного, так как он предполагает не более чем перестановки и преобразования понятий и утверждений в соответствии с теми правилами, которые сформулированы в законах формальной логики; и "с помощью чисто логического мышления... мы никогда не получим больше знаний, чем те, которые разъяснены и лежат на поверхности в готовом виде; таким образом, мы просто эксплицитно излагаем то, что уже было понято имплицитно" (том I).

155

Другими словами, обоснованность "рационального" или дедуктивного вывода относительна и связана с понятийными инструментами и системами, которые люди формируют и используют для своих определенных целей. Если проводить аналогии, то функция, которую Шопенгауэр здесь приписывает разуму, делает его в некотором отношении подобным вычислительной машине: он может оперировать только теми данными, которые доставлены извне, и его способ оперировать ими всецело определен правилами, которые заданы заранее и "встроены" в его механизм.

И для нас нет ничего особо достойного вопрошания в вопросе о том, как именно мы приходим к признанию тех правил, в соответствии с которыми мы действуем. Когда же Шопенгауэр подходит к обсуждению статуса самой формальной логики, он, естественно, следует единственно той "классической" логике, которая была представлена в учебниках его времени. Но мы и не предполагаем, что он мог предвидеть те огромные изменения, которые претерпел этот предмет с тех пор в связи с развитием формализованных систем. Для него аргументы силлогизмов все еще являются парадигмой логического вывода.

Было бы абсолютно абсурдно полагать, настаивал он, что правила, по которым строится эта аргументация, были придуманы логиками; с другой стороны, было бы ошибочным представлять себе, что они могли быть выведены в результате наблюдений или эксперимента или подтверждены им, как если бы это были законы природы. Скорее они представляют собой абстрактную и схематическую модель мышления, которую мы применяем в обыденной жизни к частным случаям, не задумываясь и не апеллируя к уже сформулированным канонам обоснованного вывода; эта модель в действительности не более чем дистилляция устоявшейся практики, как она проявляется через язык нашего повседневного общения.

156

Следовательно, говорить, что мы можем узнать что-либо новое из фундаментальных правил и законов, установленных для нас логиками, означало бы вводить себя в заблуждение, так как эти законы уже имплицитно содержатся в нашем повседневном мышлении и формах общения, и как раз благодаря этому эти правила и законы изначально были выведены. Таким образом, Шопенгауэр утверждает, что ребенок, изучая язык во всех изгибах и тонкостях его выразительности, овладевает "действительно конкретной логикой", которая состоит не в способности абстрактно формулировать логические правила, но в непосредственном знании, как ими пользоваться.

В процессе обучения языку ipso facto представлен и доведен до нашего сознания "весь механизм разума"; именно овладевая языком и приобретая умения и навыки говорить, мы по-настоящему практикуемся в логике (ЧК, 26), а отнюдь не путем запоминания абстрактных схем логиков. По этой причине того, кто изучает учебники по логике с практической целью, можно сравнить с тем, кто считает разумным "учить бобра строить плотину" (том I).

Но даже если изучение логики лишено практической пользы, из этого не следует, что оно не представляет теоретического интереса. Шопенгауэр считает, что логика определяет и объясняет в наиболее ясной манере определенные условия, необходимые для мышления, как мы его понимаем, условия, предопределенные всеми формами нашего языка и общения.

157

Сейчас мы уже можем понять значение, которое Шопенгауэр вкладывал в понятие "закона достаточного основания познания" (principium rationis suffucientis cognoscendi). Он утверждает, что, следуя этому дополнительному виду общего закона, мы всегда вынуждены искать "основания" или "причины", на которых основывается то или иное утверждение или суждение, поэтому рассмотрение этого вида данного закона означает анализ таких понятий, как истина, обоснование и доказательство. Однако смысл, заключенный в утверждении, которое мы считаем истинным, или, иначе говоря, истинность которого мы можем обосновать и доказать, в значительной степени зависит от вида утверждения и обстоятельств, при которых оно было высказано. Например, мы можем сказать о неком суждении, что оно логически истинно, или (пользуясь терминологией Канта) что оно "аналитическое"; истинность такого суждения в конечном счете основывается на логическом законе, так называемом "законе тождества" - "А тождественно А", - составляющие термины которого можно проанализировать для примера. С другой стороны, назвать суждение эмпирически истинным - значит подразумевать, что его истинность заключается не в трюизме такого рода, а их истинность может быть проверена только фактами чувственного опыта.

Все наши обычные дескриптивные суждения о мире, а также различные научные гипотезы и законы, которые применяются для объяснений и предсказаний событий мира явлений, являются субъектами этого типа проверки; в противоположность некоторым распространенным убеждениям ни одна гипотеза естественных наук не доказуема чисто логически - это все равно что сказать, что здание может стоять на воздухе (том I).

158

Однако Шопенгауэр не отрицает, что доказывающее или дедуктивное мышление играет главную роль при создании и подтверждении научных теорий в том смысле, например, что именно благодаря тому, что ученый намечает логическую последовательность таких теорий, он способен подвергнуть их индуктивной проверке. Далее Шопенгауэр не отрицает и того, что истинность эмпирического высказывания может быть доказана путем логического вывода, ссылкой на другие истинные высказывания. Так я могу согласиться с утверждением, с которым сначала не хотел соглашаться, благодаря тому что мне докажут, что оно логически следует из другого утверждения, истинность которого я не ставлю под сомнение; поэтому Шопенгауэр был готов признать некоторые фактические или "материальные" суждения, дающие основание для других суждений, к которым они относятся как посылки к выводу.

Тем не менее он настаивает, что мы никогда не должны упускать различие между выводами этого рода, обоснованность которых зависит от нашей понятийной системы и логических законов, лежащих в ее основании, и причинными, или математическими, выводами, которые имеют иные основания; обоснованность причинного вывода зависит от тех связей между явлениями, которые возможно установить эмпирически, а математического вывода - от априорной интуиции пространственных или временных связей. Логическая необходимость не может быть приравнена ни к физической, ни к математической необходимости (ЧК, 49). Забыть об этом - значит создать путаницу вроде той, которая была рассмотрена ранее, когда речь шла об ошибочном отождествлении понятий [разумного] основания и [материальной] причины.

159

Все эти рассуждения поддерживают критику того предположения, что метафизик может исследовать тайны трансцендентной реальности посредством только абстрактного мышления и дедуктивного рассуждения. Согласно Шопенгауэру, дискурсивное мышление и язык следует рассматривать прежде всего в связи с человеческим опытом и человеческими потребностями. Мышление "отражает" опыт и паразитирует на нем. Суть понятий и утверждений можно прояснить, прослеживая их связи с другими понятиями и суждениями, а также приводя аналогии и определения, но, тем не менее, рано или поздно мы должны разорвать этот круг, если не хотим лишиться права утверждать, что наше высказывание обладает фактическим содержанием, несет в себе действительную информацию. Для большей ясности следует оценить ту роль, которую играет речь в жизни и поведении человека.

Мышление и язык - не изолированные феномены, существующие в некотором вакууме, их необходимо рассматривать с точки зрения их первостепенной и подлинной функции, а именно: приспосабливать человека к окружающей среде, делать его способным эффективно справляться и адекватно поступать с наличествующим окружением чувственно воспринимаемых вещей. Наши высокоразвитые способности удовлетворения присущих нам сложных желаний и страстей зависят от нашей способности думать и говорить, отсутствующей у иных форм жизни.

На самом деле понятия приспособлены по существу к практическим целям; любая философия, пренебрегающая этим на определенном этапе, будет искаженно представлять отношение между мышлением и реальностью. Таким образом, когда Шопенгауэр рассматривает мышление и язык, а также при рассмотрении нашего перцептивного восприятия мира явлений он прежде всего подчеркивает прагматические факторы, которые, с его точки зрения, определяют характерные черты повседневного знания. На уровне перцепции наше понимание явлений в пространстве, времени и причинности отражает нашу природу как активных су-

160

ществ, творении "воли", "так как только на основании различия этих форм объект интересует индивида, то есть связан с волей" (том I). И подобно этому, когда вопрос касается природы понятийного мышления и, в частности, его роли в научных исследованиях, мы никогда не должны терять из виду его практическую ориентацию и то, каким образом оно служит удовлетворению потребностей и желаний людей, которые являются действующей силой в мире. Взятые вместе, эти моменты составляют неотъемлемую часть учения Шопенгауэра об интеллекте как "слуге воли", о чем мы будем говорить в следующей главе.

Многие замечания Шопенгауэра о предмете мышления и языка я считаю проницательными и глубокими, особенно если учитывать тот исторический контекст, когда он писал; они наводят нас на мысли, которые достигли широкого распространения лишь спустя много времени. В остальных же отношениях его высказывания менее удовлетворительны и достаточно проблематичны, например, не совсем ясно, как он представлял себе отношение между понятиями и словами. Хотя он определенно и предполагал, что понятия и их словесное выражение должны быть тесно связаны, тем не менее, он полагал, что понятие можно представить как имеющее независимое существование, а слова - просто их "оболочки", из-за чего их собственный статус остается недостаточно ясным. Также не совсем понятен его взгляд на мышление, а следовательно, и на речь, как на отражающую или копирующую феноменальную реальность безо всяких затруднений, хотя на первый взгляд это может показаться правдоподобным. В некоторой степени точка зрения Шопенгауэра сопоставима с трактовкой этих вопросов Витгенштейном, несмотря на то что она отличается по манере формулировки от того, как она изложена в "Трактате", и от которой Витгенштейн отказался в своих более поздних работах.

161

Не будем затрагивать здесь вопрос о том, как необходимо понимать и критически оценивать оригинальную теорию языка Витгенштейна (есть опасность неверно понять ее), часто можно услышать, что в целом изобразительные концепции значения могут предложить только весьма упрощенную и в конечном счете вводящую в заблуждение модель структуры и функции языка по сравнению с чем, как мы реально его используем и понимаем. Они, главным образом, акцентируют внимание на дескриптивной и регистрирующей функциях речи, при этом пренебрегая огромным разнообразием иных целей, для которых можно использовать язык.

Также можно утверждать, что смысл высказываний, понятий и терминов, из которых они состоят и которые в определенном смысле являются элементами, "изображающими" или "представляющими" мир неким образом, очень скоро приводит к множеству дополнительных проблем. Что, например, необходимо сказать об универсальных или условных суждениях? И далее, возможно ли говорить о "естественном" сходстве между высказываниями или понятиями и тем, для описания чего они используются, тем, к чему они относятся? О таком сходстве, какое, скажем, имеется между отражением и отраженным объектом, между портретами и натурщиками? И если нет, то не вызывает ли сомнение правомерность обращения с языковыми средствами выражения, как если бы они представляли реальность наподобие картин или копий, так как такое сравнение затемнило бы ту жизненно важную роль, которую играет соблюдение общепринятых норм употребления и понимания языка?

162

Конечно, можно защитить Шопенгауэра от подобных обвинений на том основании, что он вовсе не желал, чтобы его предположение понимали столь буквально. Можно настаивать на том, что его сравнение нужно понимать более ограниченно, а его цель - лишь привлечь внимание к определенным аналогиям между мышлением и устной речью, с одной стороны, и изобразительными или эмитативными формами репрезентации - с другой. Таким образом, ни в коем случае нельзя отрицать тот факт, что мы часто используем изображение, чтобы передать информацию там, где мы могли бы вполне успешно использовать язык. Точно так же можно говорить об "описании" какой-либо ситуации языковыми средствами, когда такого же результата можно достичь, сделав набросок или нарисовав план или диаграмму. Более того, возможно провести аналогию истинности или ошибочности неких утверждений и возможности или невозможности применения неких понятий с точностью или неточностью изображения или карты, схожести или несхожести копии и оригинала. Но даже если бы это было так, для утверждения, что различия, которые Шопенгауэр проводит между тем, что он называет "представлениями рефлексии" и "представлениями восприятия", соответственно открыты для критики с другой точки зрения, что приводит его к тому, что в своей трактовке понятийного мышления он весьма резко отделяет его от условий, управляющих нашим перцептивным познанием объективного мира. Уместно напомнить тот факт, что, рассматривая систему категорий Канта, он был поражен тем, что Кант смешивает легко различимые аспекты познавательной способности: восприятие и понимание, непосредственное чувственное восприятие вещей и мышление или рефлексию над ними, "интуитивное" и "абстрактное". Но можно возразить, возвращаясь к тому, как Шопенгауэр проводит четкое различие между функциями "восприятия" и "понимания", с одной стороны,

163

и функциями "разума" - с другой: разве оно, в некотором смысле, не является искусственным и не вводит нас в заблуждение? Можно ли адекватно охарактеризовать ту систему отношений, в пределах которой, как было упомянуто, наш опыт и знание располагаются в определенном порядке, без учета, каким образом они проникают в наши мышление и речь?

Иногда Шопенгауэр пишет так, будто "мир перцепции" может быть рассмотрен как фиксированное и завершенное целое во вполне артикулированном осознании пространства, времени и причинности, которые встроены на допонятийном уровне; система понятий и языка тогда описывается как предназначенная для отражения этой, уже существующей структуры. Но роль, которую играют пространство, время и причинность в формировании общей схемы, в которой реализуется наше знание о мире, не может быть вполне объяснена без обращения к тому, как образуются понятия о самих пространственно-временных и причинных отношениях; мы не можем так легко отделить тот способ, каким мы мыслим эти отношения, и каким высказываемся о них, внутренне их осознавая; наше знание и наш способ выражения здесь тесно связаны друг с другом.

До какой степени, например, оправданно говорить о знании каузальности, в том смысле, в котором Шопенгауэр имеет в виду, без некоторого понимания того, каким образом используется каузальная терминология? Очевидно, он готов был приписать такого рода "знания" животным, лишенным способности абстрактно мыслить, и в любом случае, он всегда рассматривал ее [способность абстрактно мыслить] как сущностно принадлежащую к "пониманию", роль которого он четко противопоставлял роли понятийного "разума". В свете последних открытий в детской психологии и новейших исследованиях поведения животных едва ли стоит настаивать на дальнейшей критике.

164

И тем не менее, было бы неверным считать, что он не сознавал, насколько вопрос о том, как мы "видим" мир, по сути является вопросом о том, как мы описываем его. Несмотря на те замечания, которые он делает в некоторых других работах, многое из сказанного им о роли связи отношений пространства, времени и причинности с интерпретацией опыта выглядит достаточно понятным.

Мотивация

В заключение, прежде чем закончить главу, считаю необходимым коснуться еще одной темы, которая будет рассмотрена далее более подробно. Помимо трех уже упоминавшихся форм закона достаточного основания, согласно Шопенгауэру, существует еще четвертая форма этого закона, а именно principium rationis sufficientis agendi, или "закон мотивации". Этот вид данного закона лежит в основе всякого объяснения человеческого поступка на феноменальном уровне, понимания поступка, мотив которого мы четко осознаем. В определенном смысле этот закон, без сомнения, может рассматриваться в качестве не более чем частного случая более общего "закона причинности", рассмотренного ранее, так как мотивы "принадлежат к причинам" и они должны быть "определены и перечислены" в этом разделе (ЧК, 43).

165

Но в то же время он имеет некоторые своеобразные черты, которые позволяют присвоить ему независимый статус. Ранее мы замечали, что, например, Шопенгауэр воздерживался от сведения мотивации к каким-либо видам понятия причинности, например обычно применяемым в естественных науках, поскольку перцептивное познание является неотъемлемым условием мотивации, которая отсутствует у класса неорганических веществ и (по аналогичной причине) у относительно примитивных органических или живых феноменов; только существо, способное к перцепции, может иметь мотивы, и "поэтому действие, имеющее мотив, неизбежно определено желанием там, где нет познавательной способности" (там же, 20). Другими словами, если нечто воздействует на кого-либо как мотив, то он не может не осознавать этого.

Шопенгауэр использует понятие "мотив" в несколько отличном от обычного употребления смысле и, как правило, ограничивает его двумя основными значениями: это - либо непосредственное восприятие объекта, либо такое обстоятельство, которое вынуждает нас действовать определенным образом, либо представление этого объекта или обстоятельства, причем это представление занимает наши мысли или воображение. Говоря о животных, поскольку они способны к перцепции, мы имеем в виду мотивы в первом смысле, но только по отношению к людям, поскольку они обладают еще и способностью к "размышлению", можно применить понятие мотива во втором смысле.

Далее Шопенгауэр утверждает, что мотивы - это причины, "видимые изнутри", потому что каждый из нас, намереваясь сделать что-либо, в каждом отдельном случае ощущает мотивы как свою внутреннюю волю, которая выражается в видимых движениях тела или поступках. Таким образом, рассмотрение мотивов естественно подводит нас к следующему разделу системы Шопенгауэра, к его исследованию мира как воли. Только проанализировав это исследование, можно полностью понять, что он подразумевает, говоря о мотивации.