Рекомендуемая литература

1. Безбородов, Б. Материалы по истории диссидентского и правозащитного движения в СССР в 50 – 80 гг. / Б.Безбородов, М.Мейер, Е.Пивовар. – М.,1994.

2. Литературное движение советской эпохи: материалы и документы: хрестоматия / сост. П.И.Плукш. – М., 1986.

3. Алексеева, Л. История инакомыслия в СССР / Л.Алексеева. – М., 1993.

4. Аронов, А.А. Мировая художественная культура. Россия. Конец XIX – XX век: учебное пособие / А.А.Аронов. – М.,1998.

5. Бригадина, О.В. История культуры России новейшего времени: комплекс учеб.-информ. материалов / О.В.Бригадина. – Мн., 2003.

6. Галковский, Д. Бесконечный тупик. Самиздат / Д.Галковский. – М.,1997.

7. Гройс, Б. Русский авангард по обе стороны «черного квадрата» / Б.Гройс //Вопросы философии. – 1990. – №11.

8. Гудков, Л. Параллельные литературы. Самиздат / Л.Гудков, Б.Дубин // Родина. – 1989. – № 12.

9. Данилов, А. История инакомыслия в СССР: Советский период. 1917 – 1991 / А.Данилов. – Уфа, 1995.

10. Козлов, В.А. Крамола: инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе (1953-1982) / В.А.Козлов // Отечественная история. – 2003. – № 4. – С.93-111.

11.Кондаков, И.В. Русская культура: краткий очерк истории и теории: учебное пособие для студентов вузов / И.В.Кондаков. – М., 1999.

12. Миронов, Б.Н. Пришел ли постмодернизм в Россию? / Б.Н.Миронов // Отечественная история. – 2003. – № 4. – С.136-146.

13. Степанян, Н. Искусство России XX века / Н.Степанян. – М., 2002.

Творческие задания

1. Эрнст Неизвестный: «Я никогда не хотел быть диссидентом»

2. А.И.Солженицын: «Что с нами происходит?»

3. Михаил Шемякин. Концепция «бронзового века» в русской культуре.

Аналитическая работа с документами эпохи

Задание 1. Проследите логику возвращения к стремлению «управлять» культурой силой принуждения. Объясните разделение культуры на официальную и неофициальную в ситуации 70-80-х гг. Что такое «диссидентство»?

А. Д.Синявский. Диссидентство как личный опыт. Статья (1985)

Мой опыт диссидентства сугубо индивидуален, хотя, как всякий личный опыт, он отражает в какой-то мере более широкие и общие, разветвленные процессы, а не только мой жизненный путь. Я никогда не принадлежал к какому-либо движению или диссидентскому содружеству. Инакомыслие мое проявлялось не в общественной деятельности, а исключительно в писательстве. Притом в писательстве на первых порах тайном и по стилю закрытом, темном для широкой публики, не рассчитанном ни на какой общественно-политический резонанс. <...>

Здесь уместно немного отвлечься и напомнить, что всякая настоящая литература в новой истории – это чаще всего отступление от правил «хорошего тона». Литература по своей природе – это инакомыслие (в широком смысле слова) по отношению к господствующей точке зрения на вещи. <...>

Может быть, писателя в принципе надо убивать. Уже за одно то, что, пока все живут как люди, он пишет. Само писательство — это инакомыслие по отношению к жизни. <...> Мне говорили в тюрьме по поводу моих сочинений: «Лучше бы ты человека убил!» Хотя в этих сочинениях я не писал ничего ужасного и не призывал к свержению Советской власти. Достаточно уже одного того, что ты как-то по-другому мыслишь и по-другому, по-своему ставишь слова, всту­пая в противоречие с общегосударственным стилем <...>. Для таких авторов, также как для диссидентов вообще, в Советском Союзе существует специальный юридический термин: «особо опасные государственные преступники».

<...> На всем протяжении советской истории существовали противники Советской власти, люди, ею недовольные или от нее пострадавшие, ее критикующие, которых, тем не менее, невозможно причислить к диссидентам. Мы также не можем назвать диссидентами, например, Пастернака, Мандельштама или Ахматову, хотя они были еретиками в советской литературе. Своим инакомыслием они предварили диссидентство, они помогли и помогают этому позднейшему процессу. Но диссидентами их назвать нельзя по той простой причине, что своими корнями они связаны с прошлым, с дореволюционными традициями русской культуры. А диссиденты – это явление принципиально новое и возникшее непосредственно на по­чве советской действительности. Это люди, выросшие в советском обществе, это дети советской системы, пришедшие в противоречие с идеологией и психологией отцов. <...>. Их нельзя обвинить в чужеклассовом происхождении или в том, что они не принимают революции как люди от нее потерпевшие. И это не политическая оппозиция, которая борется за власть. Характерно, что политический акцент в диссидентстве вообще притушен и на первый план выдвигаются интеллектуальные и нравственные задачи. Этим, в частности, они заметно отличаются от русских революционеров прошлого. И если производят какую-то, условно назовем, «революцию», то в виде переоценки ценностей, с которой и начинается диссидентство. У каждого диссидента этот процесс переоценки ценностей происходит индивидуально, под воздействием тех или иных жизненных противоречий. У каждого нашелся свой камень преткновения. Для очень многих диссидентов, мы знаем, таким камнем преткновения был XX съезд партии в 56-м году. Не потому, что только тогда у них открылись глаза на колоссальные преступления прошлого. А потому, что раскрыв какую-то часть этих преступлений, XX съезд и вся последующая советская идеология не дали и не могут дать этому никакого, сколько-нибудь серьезного, исторического объяснения. И хотя режим относительно смягчился после Сталина, это не привело к либерализации и демократизации государственной системы как таковой, что послужило бы хоть какой-то гарантией человеческих прав и человеческой свободы. В итоге после XX съезда советским людям было предложено, как встарь, во всем доверяться партии и государству. Но эта вера слишком уж дорого стоила в недавнем прошлом и чересчур далеко завела… И вот у диссидентов партийная или детская вера в справедливость коммунизма уступает место индивидуальному разуму и голосу собственной совести. Поэтому диссидентство – это, прежде всего, на мой взгляд, движение интеллектуальное, это процесс бесстрашного и самостоятельного думания. И вместе с тем эти интеллектуальные или духовные запросы связаны с чувством моральной ответственности, которая лежит на человеке и заставляет его независимо мыслить, говорить и писать, без оглядки на стандарты и подсказки государства ¹ .

¹ Юность. – 1989. – №5. – С. 88; 89.

Л.М.Баткин. Неуютность культуры. Статья из альманаха «МетрОполь» (1978)

Для многих людей <...> «культура» - синоним чего-то надежного и стабильного. Парфенон, Шекспир, Пушкин – имена, звучание которых успокоительно уже потому, что это вечные имена, сработанные из мрамора или бронзы. За их оградой тихо и торжественно, здесь неуместны неопределенность сомнения, резкие жесты, хриплые голоса.

«Культура» – то, с чем принято соглашаться.

<...> Такую культуру «приобретают» – вместе с образованием, хорошими книгами, пластинками, альбомами репродукций. От нее ожидают, что она сделает индивида существом добропорядочным и воспитанным <...>

И вот «культура» становится чем-то вроде заклинания!

<...> При подобном подходе к культуре не возникает ни малейшей внутренней логической необходимости в обосновании культуры как творчества. <...>

<...> культура, взятая с творческой, порождающей, a не просто репродуцирующей стороны, как способность человека мысленно экспериментировать, воображать еще не существующее <...> и тем самым менять, прежде всего, самого себя, становясь подлинным историческим субъектом, – такая, культурная культура, конечно, отмечена высоким трагизмом. Всюду она стремится нарушить стереотипность, законченность, равновесие, отменяет привычный порядок, словом, создает проблемы, а не решает их. Притом культура касается вещей не второстепенных, а главных для мироздания, то есть идет смертельный риск. <...>

Быть культурным человеком – значит отличаться «странной и опасной манией всякий вопрос решать с начала (что значит со своего личностного начала)». <...>

Но что значит «забыть» традицию <...>, <...> если не осталось пустого пространства, если все оно заставлено культурой, то культуре некуда расти. «Все уже сказано».

Нет другого выхода, кроме забывания. «Опереться» всерьез, всей тяжестью современности на традицию – значит ее опровергнуть. <...>

Итак, помнят только то, что забывают. Привычный семиотический фон (традиция) освежается благодаря нарушениям, новизна которых, в свой черед, значима лишь на этом фоне <...>.

Для моралистического подхода характерно, что культура берется не изнутри, не в ее отношении к самой себе, а лишь в отношении к природе, социуму и чему угодно; ищут ей место во внешнем для культуры мире, указывают ее роль, беспокоятся о ней, связывают с ней надежды на устроение жизни, короче, толкуют не о проблеме культуры, а о проблемах с культурой. <...>

Культура не так уж хрупка и уязвима, у нее верблюжий желудок. <...> Культура умеет придать современную остроту архаике и вторично утилизировать собственные осадки, окультуривая явле­ния «массовой культуры», превращая их в голоса своей полифо­нии. В истинно культурном контексте все идет в дело – частушка становится «Двенадцатью», голливудские сантименты и трюки – фильмами Чаплина. <...> Культуре все на пользу и на здоровье, был бы в этом какой-то живой смысл. Только с мертвыми вещами ей делать нечего.

Не будем защищать культуру. Постараемся лучше ей не мешать ¹ .

¹ МетрОполь: Литературный альманах. – М., 1991. – С. 590 – 593, 595,598.