Глава V*

Нет оснований утверждать, будто тламатиниме ясно осознавали, что они на протяжении столетий создавали и совершенствовали то, что сегодня мы называем систе­мой воспитания, определенным пониманием истории, эти­кой, правом и специфической социально-экономической организацией. Такое утверждение приписывало бы им создание наук воспитания, права и истории, что произо­шло относительно недавно благодаря систематизирую­щей и рационализирующей тенденции современной за­падной мысли. Исходя из имеющихся документов, можно утверждать только то, что нагуа, озабоченные «созда­нием чужих лиц» и «гуманизацией желаний людей», фак­тически стихийно подошли к непосредственному, но еще недифференцированному созданию того, что современ­ная западная мысль называет «воспитательной, этиче­ской, юридической, социальной и т. д. системой».

Все это, взятое в целом, как оно существовало в мире нагуа, и представляло собой основы, на которых покоится любой действительно человеческий образ жизни, совершенствовалось и, если угодно, становилось все более осознанным в мышлении нагуа. Исследование этих вопросов особенно важно, поскольку оно показы­вает нам в действии философские идеи нагуа, направлен­ные к наиболее благородной задаче — создавать «лица и сердца» и, следовательно, коллектив человеческих су­ществ с определенными чертами и запросами.

Однако следует еще раз указать, что детальное ис­следование культурного творчества нагуа в вопросах, ка­сающихся человека и общества, выходит за рамки данной работы, поскольку существует бесчисленное множество элементов, которые на основе изучения источников должны стать предметом специальных монографических исследований; некоторые из них с большим или меньшим успехом уже проведены{[345]}. Мы концентрируем наше вни­мание исключительно на тех основных аспектах, где фи­лософ нагуа проявляется как создатель культурных об­разцов, которые должны будут передаться и укрепиться в новом поколении людей посредством того, что мы называем воспитанием, моралью, правом, историческим сознанием и искусством. Основные начала каждого из этих культурных институтов нагуа должны будут пока­зать нам, осуществляли ли на самом деле тламатиниме подлинно творческую деятельность социальной значи­мости.

------------------------------------

{[345]} В качестве примера укажем лишь на некоторые наиболее поздние работы, в которых излагаются частные аспекты культур­ного творчества нагуа в вопросах, касающихся человека и обще­ства: Acosta Saignes Miguel, Los Pochteca в Acta Anthropológica, México, 1945, t. I, nun. I; Monzón Arturo, El. Calpulli en la organización social de los Tenochca, Instituto de Historia, Mé­xico, 1949; Aguirre Beltrán Gonzalo, Formas de Gobierno Indígena, Imprenta Universitaria, México, 1953. Kirchhoff Paul, «Land tenure in ancient Mexico» в Rev. Мех., de Est. Antropol., t. XIV (Ia pte.), p. 351—362. Katz Friede.rich, «Die Socialokonomische Verhaltnisse bei den Azteken im 15, und 16 Jahrhundert», в Ethno-graphisch — Archaologische Forschungen, 3. teil 2, Berlin, 1956.

Мы не упоминаем работы о воспитании и праве, поскольку они будут цитироваться при рассмотрении этих тем.

• См. комментарий к стр. 196.

Цели воспитания у нагуа

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

Действительно, имеется большое число источников, говорящих нам о Тлакагуапагуалицтли: об «искусстве выращивать и воспитывать людей» в доиспанском мире нагуа{[346]}. Поэтому можно было бы написать отдельную книгу, в которой в подлинно гуманистическом смысле могла бы быть восстановлена — как сделал это Егер относительно греческой Paideia — богатая и глубокая кон­цепция о человеке, содержащаяся в Т лакагуапагуа­лицтли{[347]}.

Данной работой предусматривается лишь анализ не­которых основных сторон искусства воспитания, для того чтобы раскрыть одну из наиболее возвышенных целей нагуа как творческого субъекта, рассмотренного в его развитии.

Несомненно, что у всех культурных народов воспита­ние является способом передачи новому поколению опыта и духовного наследства предшествующих поколе­ний. Воспитание преследует две цели: обучение и форми­рование человека как личности и включение его в жизнь общества. Однако если в Paideia греков подчеркивается характер отдельной личности, то у нагуа, особенно в Им­перии ацтеков, отдается предпочтение второй стороне воспитания: приобщению человека к жизни и высшим це­лям общества. Эта идея, выявляющая общественный характер Т лакагуапагуалицтли, не выражает, однако, стремления поглощения личности: «лица и сердца», обществом. Мы находим свидетельства текстов, которые будем изучать, и они ясно говорят о цельном формировании «лица и сердца». Единственное, что должно быть выделено, для того чтобы с самого начала понять движущие силы нагуа в деле воспитания, так это инте­рес у руководителей общества к включению человека в жизнь группы, где он всегда должен будет выполнять определенную роль. Эту же идею удачно выразил и отец Хосе де Акоста; его мнение приводит Клавихеро в своей «Истории»:

«Никакая вещь, — говорит отец Акоста, — не вызы­вала у меня большего удивления и не казалась более заслуживающей упоминания и похвалы, чем забота и по­рядок, присущие мексиканцам в воспитании своих детей. Действительно, трудно представить себе народ, который в языческий период проявил столько старания в таком важном для государства деле»{[348]}.

Принимая все это во внимание, рассмотрим вначале воспитание, получаемое детьми впервые в родном доме. С самого начала выступала идея о необходимости твер­дости и самоконтроля, она прививалась детям как практически, так и с помощью советов. В «Мендосском кодексе» показывается, например, что для обучения де­тей контролю над своим аппетитом{[349]} им давали очень ограниченный рацион пищи; этот же кодекс описывает первые трудовые домашние навыки, которым обучались дети: они приносили воду и дрова. Что касается роди­тельских советов, то следующий текст индейских инфор­маторов Саагуна очень красноречиво описывает первые воспитательные функции отца:

«1. — Отец людей: корень и начало родословной чело­века.

2. — Его сердце доброе, получает вещи, оно состра­дательно, беспокоится, он предвидит, поддерживает, за­щищает своими руками.

3. — Он выращивает, воспитывает детей, обучает, де­лает замечания, учит их жить.

4. — Он ставит перед ними большое зеркало, зерка­ло, продырявленное с двух сторон, большой факел, кото­рый не дымит...»{[350]}

Как легко убедиться, некоторые из функций, припи­сываемых здесь «отцу людей» (те-та), имеют большое сходство с некоторыми чертами тламатини-воспитателя. Так, во второй строке отец определяется как человек доброго сердца (ин куалли ийолло), который предвидит и является опорой и защитой своих детей. Но особенно в 3 и 4 строках ясно говорится, каким образом он осуществляет дома свою воспитательную функцию: он не только «выращивает» своих детей, не только обращает внимание на биологический аспект их роста — его основ­ная задача состоит в том, чтобы учить их и делать им замечания. Эта идея, напоминающая о длинных отече­ских наставлениях своему сыну, сделанных по различ­ным поводам, повторяется большинством хронистов, со­хранивших в испанском переводе некоторые из так на­зываемых моральных наставлений{[351]}. И для усиления мысли, что именно отец первый наставляет и учит своих детей узнавать себя и управлять своими желаниями, здесь употребляется та же самая метафора, которая применяется к тламатиниме: «ставит перед ними боль­шое зеркало», чтобы они научились познавать себя и владеть собою.

Следовательно, начиная с родительского дома воспи­тание руководствуется двумя основными принципами: принципом самоконтроля, прививаемого с помощью ряда лишений, к которым ребенок должен привыкать, и прин­ципом самопознания и знания того, кем он должен быть, что прививается с помощью неоднократных родитель­ских наставлений.

Второй этап процесса Тлакагуапагуалицтли: «искус­ства выращивать и воспитывать людей» начинался с по­ступления детей в воспитательные центры, именуемые ныне общественными.

Согласно «Мендосскому кодексу», когда юношам нагуа исполнялось пятнадцать лет, они определялись или в Телпочкалли (дом юношей) или в Калмекак (школу более высокого типа), где из них воспитывали знатных людей и будущих жрецов{[352]}. Однако, как отмечает Сустель, «этот документ [Мендосский кодекс] находится в противоречии с другими, более достоверными, тек­стами. Кажется, что чисто семейное воспитание конча­лось много раньше. Некоторые родители определяли своих детей в Калмекак с момента, когда они начинали ходить, во всяком случае, дети поступали в школу между шестью и девятью годами»{[353]}.

Как бы то ни было, моменту вступления в школу, когда ребенок или уже юноша нагуа включался в жиз­ненные и культурные сферы общества, придавалось ог­ромное значение. В своей «Истории...» Саагун кратко пе­редает речи, которыми обменивались отец воспитанника со жрецами и руководителями школы, когда он доверял им дальнейшее воспитание сына{[354]}.

Не имея возможности углубиться в подробное изуче­ние различных аспектов системы воспитания нагуа, мы ограничимся показом того, что представлял собой идеал, который они стремились достичь в Телпочкалли и Кал­мекак{[355]}.

Вопреки мнениям многих исследователей, мы утвер­ждаем, что существование двух различных типов школ у нагуа не предполагало какой-то дискриминации, опре­деляемой тем, что сегодня мы называем социальными классами. То есть неверно утверждение, что если юноша является сыном масегуалов, «людей из народа», то обя­зательно должен вступить в Телпочкалли, а если из знати, то в Калмекак. Об этом очень ясно говорит «Флорентийский кодекс», согласно которому вступле­ние в какой-либо из этих учебных центров зависело пре­жде всего от выбора родителей — посвятили они себя божеству, покровительствующему Телпочкалли или Калмекак:

«Когда ребенок рождался, родители определяли его или в Калмекак или в Телпочкалли, то есть обещали его в качестве дара и вели его или в Калмекак, чтобы он стал жрецом, или в Телпочкалли, чтобы он стал вои­ном»{[356]}.

Нельзя отрицать, что в Калмекак получали более вы­сокое образование, так как там больше внимания уделя­лось интеллектуальному образованию слушателей. В этой связи можно утверждать, что Калмекак — это те центры, в которых тламатиниме передавали самые воз­вышенные элементы культуры нагуа. Поэтому нельзя удивляться, что, как правило, в них обучались дети пра­вителей, знати и богатых людей. Однако свидетельство информаторов Саагуна показывает, что классовых огра­ничений для поступления не существовало:

«Вожди, знать и другие хорошие родители, а также все, кто этого желал, предлагали своих детей Калме­как»{[357]}.

Мы достоверно знаем, что большинство родителей, следуя укоренившейся традиции, отдавали своих детей в Телпочкалли, откуда они выходили воинами. «Люди (ин масегуалтин), — говорится во «Флорентийском ко­дексе», — оставляли своих детей в Телпочкалли»{[358]}.

Однако главное заключается в том, что все дети и юноши нагуа без всякого исключения так или иначе посещали школу; как правильно отмечает Сустель, «вызывает удивление, что в ту эпоху на американском континенте индейский народ осуществлял обязательное воспитание и что в XVI веке не было ни одного мекси­канского ребенка независимо от его социального поло­жения, который бы не посещал школу»{[359]}.

Учитывая все это и исходя из факта, что самая вы­сокая форма воспитания осуществлялась в Калмекак, мы приведем тексты, рассказывающие о том, какой образ жизни вели в Калмекак и каков был ее высший идеал. Саагун перечисляет пятнадцать «правил, которые соблюдались в доме, называемом Калмекак»{[360]}. Среди целого ряда наиболее важных положений, представляющих своего рода «регламент», призванный формировать и обеспечивать самоконтроль собственного «я» воспитан­ников, упомянем следующие:

«Все подметали и убирали дом в четыре часа утра...

Более старшие юноши ходили собирать листья агавы...

Приносили на плечах с гор дрова, которые сжигались каждую ночь в доме...

Кончали работу довольно рано и шли прямо в мона­стырь учиться служить богам и выполнять обряд покая­ния, но перед этим купались...

Обед, приготовляемый ими, варили в доме Калме­как...

На закате они начинали готовить необходимые вещи...

Каждую полночь все вставали молиться, а тех, кто не просыпался и не вставал, наказывали, кололи уши, грудь, ляжки и ноги...»{[361]}

Далее описываются наказания, применяемые к высо­комерным, пьяницам и сожительствующим вне брака, а также к виновным в том, что Саагун называет «легким проступком», описываются обряды, существовавшие в Калмекак в связи с постами, и заканчивается самым главным, ясным указанием на получаемое там интеллек­туальное воспитание:

«Юношей учили хорошо говорить, приветствовать и делать реверансы.

Учили всем строфам песен, чтобы они могли их петь, эти песни назывались божественными, строфы были на­писаны в их книгах шрифтом...

Еще их учили индейской астрологии, толкованию снов и летосчислению...»{[362]}

Относительно интеллектуального воспитания здесь отмечаются три момента, и прежде всего манера гово­рить. Согласно «Флорентийскому кодексу», «их тща­тельно учили хорошему языку» (вел немачтилоиа ин куалли тлатолли){[363]}. Это означает, что в интеллектуаль­ном плане воспитание начиналось с того, что сегодня, придерживаясь классической терминологии, мы назы­ваем обучением риторике. Доказательством того, что юноши, посещавшие Калмекак, преуспевали в риторике, могут служить многочисленные речи, сохранившиеся в Гуэгуэтлатолли и в текстах индейских информаторов Саагуна. Фактически вся VI книга «Истории...» Саагуна является наилучшим свидетельством ин куалли тлатолли — «хорошего языка», которому научились бывшие ученики Калмекак. На существовавшее заметное разли­чие между этой «благородной» манерой говорить и обык­новенной, народной манерой указывает еще и то, что у нагуа было два термина для обозначения этих форм выражения: масегуаллатолли (народная манера гово­рить) и тепиллатолли (благородный, или разработан­ный, язык).

Второй аспект интеллектуального воспитания, упомя­нутый Саагуном и подтвержденный большинством хро­нистов, состоит в обучении куикатл (песням), а в осо­бенности теукуикатл (священным песням), которые, как указывает «Флорентийский кодекс», «были написаны в кодексах (алюххотока)»{[364]}. Это более, чем что-либо другое, содействовало приобщению момачтике (уча­щихся) к религиозным и философским доктринам нагуа, которые, как мы уже видели, всегда выражались с по­мощью поэзии: «цветка и песни». Дуран, знавший по первоисточникам старину древних мексиканцев, по по­воду обучения интеллектуальным элементам культуры нагуа писал:

«В наставниках у них были знающие учителя, кото­рые обучали и тренировали их во всех военных, церков­ных и механических искусствах, а также в астрологии путем изучения звезд; у них были прекрасные книги с рисунками и изображениями всех этих искусств, по этим книгам их и обучали. Они имели также книги с за­конами и учениями, по которым их обучали до тех пор, пока они не становились умными и ловкими, после чего их отпускали уже мужчинами...»{[365]}

Наряду с песнями, в которых содержались самые воз­вышенные идеи тламатиниме, момачтике обучались искусству хронологии и астрологии. «Они, — говорится в «Флорентийском кодексе», — изучали Тоналпогуалли — книгу снов (Темикаматл) и книгу лет (Хиугаматл)»{[366]}. Чтобы представить себе значение этого последнего аспек­та воспитания в Калмекак, необходимо вспомнить много­образие и сложность тех элементов, которые следовало учитывать, чтобы пользоваться одним лишь тоналаматлом. Вместе со сложными математическими расчетами, которых требовали их астрономические концепции, это еще раз подтверждает, что мысль нагуа достигла до­вольно высокой степени рационалистической абстрак­ции{[367]}. Поэтому, когда слушатели Калмекак изучали песни, им передавали «цветок и песню» их философской мысли, а когда они упражнялись в использовании и изу­чении хронологическо-астрономических систем, они при­учались к строгости математической мысли.

К этому двойному характеру мышления добавлялось, на что ясно указывает цитированный текст «Флорентий­ского кодекса», изучение истории, которая содержалась в их Хиугаматл (книге лет), где, как отмечает Гарибай, с помощью рисунков и числовых знаков «отмечалась дата определенного события и обстоятельства, при кото­рых оно имело место»{[368]}. Поскольку о понимании исто­рии мы будем говорить ниже, то здесь отметим лишь, что изучение событий прошлого, содержащихся в Хиугаматлах, было у нагуа составной частью интеллектуаль­ного воспитания.

Именно в такой форме выполняли тламатиниме свою миссию «делать мудрыми чужие лица»{[369]}. А если мы вспомним сказанное относительно ряда правил или внеш­них «обычаев», соблюдавшихся в Калмекак, то увидим, что их непреклонная строгость, которую можно было бы даже назвать суровостью, была направлена именно на придание твердости динамическому аспекту личности: сердцу. Посредством этого свода правил и установлен­ных покаяний выковывалось «человеческое желание», способное само себя контролировать. Таким образом, создается впечатление, что своей системой воспитания в Калмекак тламатиниме добивались совершенствования личности учеников в двух основных направлениях: дать мудрость их лицам и твердость их сердцам{[370]}.

Этот вывод не является просто предположением, его подтверждают еще два текста нагуа, имеющие большое историческое значение. Первый из них, принадлежащий информаторам Саагуна, так говорит относительно омасик окичтли (зрелого человека):

Зрелый человек имеет сердце, твердое как камень, мудрое лицо.

Он хозяин своего лица, у него ловкое и понятливое сердце{[371]}.

Такова глубоко человеческая цель воспитания, пре­следуемая тламатиниме. И эта цель часто достигалась, что подтверждает существование таких исторических личностей, которые могут вызвать гордость любого народа. В качестве таких личностей можно назвать «силь­ных сердцем» — Ищкоатла, Тлакаэлеля, Монтекуцома Илгуикамина, Куитлагуака, Куаутемока, а также такие личности, выделяющиеся из всех своим «мудрым ли­цом», как Нецагуалкойотл и его сын Нецагуалпилли. Относительно последнего можно привести характери­стику Торквемады:

«Достигнув разумного возраста, он начал обнаружи­вать качества, развившиеся у него в будущем. Проявляя большую мудрость и постоянство воли, он ко всему от­носился одинаково невозмутимо, в неблагоприятных де­лах проявлял неукротимость духа, а в благоприятных и удачных не подавал особых признаков радости и удо­влетворения. Говорят, что он был великим астрологом и очень гордился пониманием движения небесных светил; он разыскал во всех частях своих владений всех сколько-нибудь сведущих в этом деле и привел их в свой двор; сообщил им все, что знал сам, и ночью поднялся на крышу своего дворца, откуда наблюдал звезды, давая объяснения тому, кто не понимал. Я утверждаю по крайней мере, что видел на крышах их домов сооруже­ния из четырех стен не выше одной вары [Вара — мера длины, равная 83,5 см.] и не шире, чем место, которое может занять лежащий человек; в каждом углу имелось углубление или отверстие для шестов, на которых устанавливали навес. Я спрашивал, для чего служила эта комната? Мне ответил один его внук, который показал дом, что это была комната госпо­дина Нецагуалпилли, который приходил сюда ночью со своими астрологами наблюдать небеса и их звезды...»{[372]}

Второй текст, о котором упоминалось ранее для под­тверждения идеи о воспитательном идеале нагуа, взят из «Флорентийского кодекса» и говорит о качествах, необходимых при избрании верховными священниками, «Жрецами нашего господина» (Тотек тламакацки, Кетцалкоатл) и «Жрецами Тлалока» (Тлалок тламакацки, Кетцалкоатл):

Даже если бы он был бедным или нищим,

даже если бы его мать и отец были бедными из бедных...

не смотрели на его происхождение,

учитывали только его образ жизни...

чистоту его сердца,

его доброго и человечного сердца...

его твердого сердца...

Говорили, что он имеет бога в своем сердце,

что он был сведущим в божественных делах...{[373]}

Это пример высшего человеческого идеала, к кото­рому было направлено Тлакагуапагуалицтли (нагуаское искусство выращивать и воспитывать людей). На социальное различие не обращалось внимания: «не смотрели на его происхождение» (амо тлакамекаиотл мотта), а обращали внимание на самое возвышенное в человеке, на его личность: «его доброе и человечное сердце... его твердое сердце» (ин куалли йиолло, ин тлапаккаигиовиани, иниоллотетл) и если видели, что «он имеет бога в своем сердце» (теутл йиолло) и что он «сведущ в божественных делах» (ин тлатеуматини) , его избирали верховным священником и он получал титул Кетцалкоатла — нагуаский символ знания и происхож­дения всего того хорошего, что охватывает термин Толтекайотл, абстрактно и собирательно выраженный сло­вом Толтектность.

------------------------------------

{[346]} Само слово Тлакагуапагуалицтли, образованное из тлака (люди) и гуапагуалицтли, абстрактного термина, означающего «выращивание и воспитание», говорит о том, что нагуа уже осозна­вали, что владеют своего рода «искусством воспитания». В самом «Huehuetlatolli Documento A» («Tlalocan», t. I, p. 99), где мы встре­чаем слово Тлакагуапагуалицтли, имеется и другой исключительновыразительный термин, которым обозначается идея воспитания: Ихтламачилицтли — сложное слово от уже анализированного в пер­вой главе слова: тламачилицтли, знание в пассивной форме (знаемое знание), и корня их (тли) (лицо). Отсюда получается, что Ихтламачилицтли равнозначно выражению «знание, которое пере­дается чужим лицам» (см. «Tlalocan», t. I, p. 97). Относительно термина Ихтламачилицтли см. «El concepto náhuatl de la educación» в «Siete ensayos sobre Cultura Náhuatl», por Miguel León-Portilla, Fac. de Filosofía y Letras, UNAM, México, 1958, p. 57—81.

{[347]} Д-р Франциско Ларойо дал удачное описание методов и идеалов основных форм воспитания доиспанского периода. В связи с проблемами нашей работы особый интерес имеет глава из его «Historia Comparada de la educación en México», 3a edic., Ed. Porrúa, México, 1952, p. 56—67, посвященная воспитанию у ацтеков.

{[348]} Цит. по Clavijero Francisco Javier, Historia Antigua de México, t. III, p. 196.

{[349]} Д-р Эусебио Давалос рассказывает о том, как детей при­учали правильно есть: «С малолетства их приучали не злоупо­треблять едой. Самоконтроль, очевидно, был характерной чертой мексиканца». (Davales E., La alimentación entre los Mexica, en Rev. Мех. de Est. Antropológicos, t. XIV, ¡p. 107.)

{[350]} «Textos de los Informantes indígenas de Sahagún», ed. facs. de Paso Troncóse, vol. VI (2), fol. 190 (пр. I, 59).

{[351]} Для примера приводятся только те, которые даются Саагуном, op cit t I, p. 513—555; Mendieta, op. cit., t. I, p. 121—lab.

{[352]} Калмекак — слово, образованное из калли (дома) и мекатл (шнур), дословно «ряд домов». Этим образно обозначалось распо­ложение в ряд, как в монастырях, комнат учеников, в которых они обучались и где им передавали самые возвышенные элементы куль­туры нагуа.

{[353]} Soustelle Jacques, La vie quotidienne des Aztéques, p. 199.

{[354]} To, что говорили отцы, отправляя своих детей в Телпочкалли, можно прочитать у Саагуна, op. cit., t. I, p. 319—320; речи тех, кто отправлял детей в Калмекак, там же, стр. 325—327.

{[355]} Сустель думал (см. «La vie quotidienne des Aztéques». p. 201—202), что между этими двумя типами школ существовал определенный антагонизм и идеологические противоречия, символи­чески изображаемые мифическими сражениями между двумя боже­ствами: Кетцалкоатлом и Тецкатлипокой, первый из них покрови­тельствовал Калмекак, второй — Телпочкалли. Однако ни эти его утверждения, ни его ссылки на Саагуна не являются достаточно убедительными для признания существования борьбы доктрин и пе­дагогических систем обеих школ.

{[356]} «Códice Florentino», lib. Ill, p. 49 (ed. bilingüe Florentine Codex, Part IV, translated from Aztec into English by A. J. O. Ander­son and Ch. E. Dibble) (пр. I, 60).

{[357]} «Códice Florentino», p. 59 (пр. 1, 61).

{[358]} Ibid., p. 49 (np. I, 62).

{[359]} Soustelle Jacques, La vie quotidienne des Aztéques, p. 203. Далее Сустель приводит свидетельство Торквемады, который дословно говорит следующее: «Вообще все родители следили за тем, чтобы их дети ходили в эти школы, или их заставляли это делать...» (Torquemada, Monarquía Indiana, ed. facsimüar, Мех., 5943, t ?, р. 187).

{[360]} Sahagun Fray Bernardino de, op. cit., t I, p. 327.

{[361]} Ibid.

{[362]} Ibid., p. 329.

{[363]} «Códice Florentino», lib. Ill, p. 64.

{[364]} «Códice Florentino», lib. Ill, p. 64.

{[365]} Duran Diego, Historia de las Indias de Nueva España, t. II, p. 229.

{[366]} «Códice Florentino», lib. Ill, p. 65 (пр. I, 63).

{[367]} Для изучения астрономических расчетов тламатиниме см. ци­тированную выше работу Рауля Нориэга «La Piedra del Sol y 16 Monumentos astronómicos del México Antiguo» (3 ed. preliminar, México, 1955), которая представляет собой самый последний анализ индейской астрономической мысли, сделанный на основе археологи­ческих памятников.

{[368]} Garibay К., Angel Мa Historia de la Literatura Náhuatl, t. I, p. 453.

{[369]} «Textos de los informantes de Sahagún», ed. facs. de Paso y Troncoso, vol. XVIII, fol. 118, v.

{[370]} Хотя выражение «дать твердость сердцам», на что были на­правлены все строгие упражнения в Калмекак, имело глубокое мо­ральное значение, мы оставим для следующего раздела изучение того, что назовем основными этико-юридическими принципами нагуа.

{[371]} «Textos de los informantes de Sahagun», ed. facs. de Paso y Troncoso, vol. VI, fol 215 (пр. I, 64).

В недавно опубликованном очерке «Записки относительно кол­лективной психологии и система ценностей в Мексике до конкисты», включенном в книгу «Estudios Antropológicos publicados en home­naje al Dr. Manuel Gamio», Univ. Nac. de México (1956, p. 497—502) Сустель приходит к подобному выводу, выделяя самоконтроль как одау из целей, которую преследовало воспитание в Калмекак: «идеал сдержанности, золотая середина, нечто, что напоминает об осуждении насилия (hubris) древними греками» (op. cit., p. 500).

{[372]} Torquemada Fray Juan de, op. di., t. I, p. 188.

{[373]} «Códice Florentino», lib. Ill, p. 67 (пр. I, 65).

Основы этики и права

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

ОСНОВЫ ЭТИКИ И ПРАВА{[374]}

После того как мы показали, каковы были идеалы и образ жизни учеников в центрах воспитания нагуа, нас уже не может удивить «рассказ», включенный Саагуном в десятую книгу его «Истории...» Сравнивая обычаи молодежи нагуа до и после завоевания, он приходит к следующему выводу:

 «То, что в минувшие времена индейцы сами управ­ляли республикой, что они поклонялись богам, это и послужило причиной приведения дела воспитания в соответствие с нуждами людей; именно поэтому юноши и девушки воспитывались в большой строгости, причем не в доме родителей, поскольку они были не в состоянии подобающим образом воспитать их, а под присмотром внимательных и строгих учителей. Отдельно юноши и девушки. Там их учили почитать богов, подчиняться и служить республике и ее правителям; за непослушание и непочтение к своим учителям применялись строгие на­казания; особое внимание обращалось на то, чтобы люди, не достигшие пятидесяти лет, не пили октли (пульке), и днем и ночью заставляли их выполнять мно­гочисленные работы; воспитывали их в большой стро­гости, поэтому плотские пороки и склонности не имели места ни у мужчин, ни у женщин. Те, кто жил в храмах, имели столько работы и днем и ночью и были столь воз­держанны, что не вспоминали о чувственных потребно­стях. А тот, кто занимался военным делом, лишь на ко­роткое время освобождался от своих трудов, так как войны, которые вели между собой индейцы, были очень часты.

Такой образ действий вполне соответствовал есте­ственной и моральной философии, которой практически обучались местные жители; чтобы жить нравственно и добродетельно, необходима была строгость, воздержан­ность и непрерывные занятия в делах, полезных для республики. С приходом же испанцев все это прекрати­лось, ибо они нарушили все обычаи местных жителей и попытались подчинить их испанскому образу жизни как в божественных, так и в человеческих делах, сочтя их идолопоклонниками и варварами; погибло все их вос­питание...»{[375]}.

Затем, увидев, что «новый порядок (порядок, уста­новленный испанцами) способствует воспитанию пороч­ных людей, людей с очень плохими наклонностями и по­ступками»{[376]}, Саагун оказывается вынужденным заявить следующее:

«Нам должно быть стыдно, что индейцы, разумные И древние мудрецы, умели находить средства для испра­вления недостатков, которые накладывает эта земля на тех, кто на ней живет, действуя на естественные фак­торы противоположными средствами, и мы с нашими дурными наклонностями катимся вниз»{[377]}.

Вывод Саагуна раскрывает не только широту его взглядов, которые позволяют ему утверждать, что для индейцев их собственная система воспитания была лучше, чем принесенная из Испании, но и выявляет также тот очень важный факт, что непосредственно в Калмекак и в Телпочкалли активно закладывалась ос­нова моральных и юридических норм нагуа. У Саагуна, например, мы находим утверждение, что «там их учили... подчиняться и служить республике и ее правителям», для чего воспитанникам с раннего возраста прививалось уважение к юридическим предписаниям, как чему-то такому, чему необходимо повиноваться, а в области мо­рали, утверждает Саагун, «очень строго следили за тем, чтобы люди моложе пятидесяти лет не пили октли (пульке)», и всегда следили, чтобы «над ними не господствовали пороки и плотские наклонности». Способ, которым этого достигали, был мудрым и представлял собой результат подлинного знания человеческой при­роды: «Такой образ действия вполне соответствовал... моральной философии, которой практически обучались местные жители; чтобы жить нравственно и доброде­тельно, необходима была строгость, воздержанность и непрерывные занятия в делах, полезных для респуб­лики». Такой образ жизни, которому обучались юноши в течение ряда лет, пока не наступало время женитьбы, оставлял в них те глубокие черты, которые столь пла­стически получили такое выразительное название, как приобретение «крепкого сердца, твердого как камень». В «Гуэгуэтлатолли А» мы обнаруживаем свидетель­ство, подтверждающее эту же идею, но еще более детализирующее основные положения тех моральных норм, которые прививались в Калмекак и в Телпочкалли. В этом документе говорится о том, «как в древности воспитывались дети». По утрам после принятия неболь­шого количества пищи:

«1. — Начинали Их учить,

2. — как они должны жить.

3. — Как уважать людей,

4. — как посвятить себя полезному и правильному

5. — и избежать плохого,

6. — усиленно избегая зла,

7. — порочности и жадности»{[378]}.

Комментарии к тексту

1—2. «Начинали их учить, как они должны жить».

Здесь с самого начала ясно указывается на мораль­ное значение, которое придавали обучению. Ученые на­гуа были глубоко убеждены, что в этой жизни трудно найти «единственно истинное», ибо, как они утверждают в уже цитированной поэме:

Чем является то, что находил твой разум?

Где бродило твое сердце?

Поэтому ты отдаешь свое сердце всякой вещи

и ведешь его неизвестно куда: ты разрушаешь свое

сердце.

На земле разве ты можешь за чем-либо гнаться?{[379]}

Поэтому они сочли нужным показать обучаемым жиз­ненное правило: «как они должны жить» (ин иу немицкэ), то есть ряд правил поведения, чтобы, «посвятив себя полезному и правильному», они смогли сориенти­роваться и избежать самого большого несчастья: поте­рять собственное сердце.

3. «Как уважать людей...»

Первая этико-юридическая обязанность состоит в по­слушании тем, кто облечен авторитетом. Эта идея сдер­жанности и уважения к чужим «лицам и сердцам» яв­лялась столь характерной для нагуа, что во всех «Гуэгуэтлатолли» мы находим большое число примеров этого. Сам текст «Бесед двенадцати», в которых, как мы ви­дели, тламатиниме отвечают монахам, также служит очень хорошим подтверждением этого. Почтительная и осторожная форма, в которой индейцы ведут спор, пред­полагает прекрасный самоконтроль, а также глубокие навыки и знание обращения с людьми.

4—5. «...как посвятить себя полезному и правильному

и избежать плохого...»

В этих строках выражена основная этическая кон­цепция нагуа: в чем состоит добро и зло наших поступ­ков? Традиционное жизненное правило, исходя из кото­рого можно было говорить о добре и зле, мудрецы нагуа назвали тламанитилицтли. Это слово представляет со­бой большой интерес; оно образовано из следующих эле­ментов: тла: «вещь» и мани: «пребывают» или «постоян­но находятся». К этим элементам добавляется свойствен­ный абстрактным существительным суффикс: лицтли, и тогда сложное слово тламани-тилицтли означает «сово­купность вещей, которые должны постоянно находиться», или, как переводит Молина в своем «Словаре»: «навыки или обычаи народа, или предписания, которые он хра­нит»{[380]}.

Таким образом, тламанитилицтли являлось высшим критерием суждения о добре и зле каждого поступка. Однако наиболее абстрактная форма выражения этико-юридического содержания тламанитилицтли содержится в моральных понятиях добра и зла. В этом отношении комментируемый текст информирует нас о том, что в Калмекак обучали моральному представлению о добре и зле как в абстрактной, так и в практической форме. Для тламатиниме добро — это ин куаллотл ин йекйотл (выгодность и правильность). Совершенно ясно, что здесь мы опять оказались перед новым нагуаским ди-фразизмом, подлинным «цветком и песней». Краткий анализ раскроет его содержание: ин куаллотл — абст­рактное собирательное существительное, и одновременно (каковыми являются все существительные, оканчиваю­щиеся на ллотл или йотл) оно является производным от глагола куа (кушать). При соединении этой глагольной формы с суффиксом ллотл понятие приобретает абст­рактный и всеобщий характер: «свойство всего съедоб­ного», то есть, говоря еще более абстрактно, «все, что может быть ассимилировано самим «я» или подходит ему». Рядом с этим термином, метафорически указывающим на то, что хорошее должно быть «съедобным» (пе­реваримым, подходящим), тут же добавляется другой, который указывает на характер доброго самого по се­бе — ин йекйотл (правильность). Это слово происходит от йектли (правильно), но приобретает оно абстракт­ный характер благодаря суффиксу йотл и обозначает свойство, присущее любому предмету или субъекту быть чем-то не искривленным или уклонившимся, а пра­вильным в соответствии со своей нормой или формой существования.

Соединив, оба термина дифразизма ин куаллотл ин йекйотл (выгодное, правильное), можно утверждать, что он указывает, что хорошее является таковым потому, что оно выгодно человеческому роду, так как может пред­ставлять и желаемое и ассимилируемое им. В дальней­шем в качестве объяснения говорится, что вещь может быть ассимилирована или выгодна именно потому, что она правильна или «такова, какой должна быть». Тако­во значение дифразизма, использованного тламатиниме для выражения идеи морального добра.

Соответственно этому, если хорошее — это «подходя­щее и правильное», то моральное зло — это, как указы­вает строка текста, ин а-куаллотл ин айекйотл (неподхо­дящее, неправильное). То есть перед уже известным дифразизмом ставится в качестве префикса буква а — усе­ченная часть слова амо (нет), как подтверждает Мо-лина: «а в сочетании et per sincopam означает нет»{[381]}.

Следовательно, чтобы знать, находится ли какое-ни­будь действие в согласии с высшим моральным прави­лом поведения, тламанитилицтли, необходимо обратить внимание на два момента: 1) будет ли результат этого действия подходящим, «перевариваемым», то есть обо­гатит или обеднит оно существо человека? и 2) является ли результат чем-то правильным или же искривленным? Если, действуя, мы обогащаемся, «приобретаем лицо и развиваем сердце», тогда можно утверждать, что наше действие морально, является хорошим. Если же, наобо­рот, «лицо и сердце губят себя», следует признать, что поступок был не хорошим, а морально плохим.

6—7. «...усиленно избегая зла, порочности и жад­ности...»

Здесь говорится о двух конкретных характеристиках, ведущих ко злу: порочность (тлагуэлилокайотл) и жад­ность (тлакацолйотл). Первое порождает зло потому, Что лишает правильности (йекйотл) человеческое дей­ствие, а второе, выражающее злоупотребление и избы­точное владение тем, что само по себе является хоро­шим, обесценивает из-за отсутствия самоконтроля то, от чего вещи могли бы быть желаемы. Поэтому, чтобы осу­ществить добро, необходимо такое действие, которое было бы подходящим и правильным, лишенным зло­употребления и отклонения.

Многочисленные поэмы и наставления тламатиниме содержат ряд правил, конкретно указывающих дорогу добра на земле (тлалтикпак). Так, Олмос приводит се­рию моральных рекомендаций старого «Гуэгуэтлатолли», в котором с самого начала говорится, что в нем будут перечислены некоторые хорошие поступки: «выгодное и правильное» на земле. В нем указывается, что для достижения относительного счастья на земле человек должен трудиться:

Выгодно и правильно,

обращай внимание на земные дела,

делай что-нибудь, руби дрова, паши землю,

сажай нопалы, сажай агавы:

и у тебя будет что пить, есть и одевать.

Этим ты будешь стоять на ногах (будешь истинным),

этим ты будешь ходить.

Этим будут тебя характеризовать, будут тебя хвалить,

Этим ты дашь о себе знать родителям и родственникам.

Когда-нибудь ты свяжешь себя «юбкой и рубашкой»,

что тогда она будет пить? Что есть?

Или, может быть, она будет сосать воздух?

Именно ты содержишь, ты излечиваешь:

ты орел, ты тигр{[382]}.

Наряду с этой рекомендацией, раскрывающей мо­ральное значение труда как причины, благодаря которой мы «стоим на земле», в «Гуэгуэтлатолли», а также у ин­форматоров Саагуна имеются еще многие тексты подоб­ного содержания. Не располагая возможностью привести здесь всю богатую документацию этического содержа­ния, приведем лишь два текста. В первом говорится о необходимости контролировать себя, морально противо­стоять человеческой тенденции к тщеславию и желанию овладевать как можно большими благами. Отец семей­ства говорит своему сыну:

Внемли и слушай:

хотя бы отчасти ты следовал примеру нашего Господина

(Хозяина непосредственной близости), живи на земле хотя бы немножко. Что ты знаешь?

Смотри на вещи разумно и внимательно. Говорят, что здесь много трудностей, много грязи и беспорядка,

что это место без наслаждений, страшное, несущее разорение. Нет ничего истинного...

Вот что тебе надлежит делать и как поступать:

в секрете, закрыто в ларце,

уходя нам его оставили старцы,

те, у кого белые волосы и Лицо в морщинах,

наши предки...

Они не были надменными,

не пришли для того, чтобы жадно искать,

не пришли, чтобы быть алчными.

Они были такими,

что их уважали на земле:

они достигли звания орлов и тигров{[383]}.

Подобно тому как данный здесь совет говорит о необходимости «не быть надменными и не искать с жадностью вещи», во второй речи морального харак­тера, с которой отец, знатный господин, обращается к сыну, высказывается стремление привить ему другой из аспектов умеренности и господства над самим собой, имеющий особое значение в юности:

Не кидайся на женщин,

как собака кидается на пищу, которую ей дают;

не становись подобно собаке,

которая ест и глотает то, что ей дают,

отдаваясь женщине раньше времени.

Если ты будешь желать женщин,

терпи, удерживай свое сердце,

пока не станешь крепким и законченным мужчиной;

знай, что агава, если ее раскрыть, когда она еще мала.

чтобы взять у нее мед,

не имеет сока,

не дает меда, а только портится.

Раньше чем открыть ее,

чтобы извлечь мед,

дают ей вырасти и достичь совершенства,

и только тогда извлекается мед

в подходящем состоянии.

Так же должен поступать ты:

раньше чем встретиться с женщиной,

ты должен вырасти и окрепнуть,

и тогда ты будешь готов к бракосочетанию,

породишь сыновей хорошего роста,

крепких, быстрых и красивых...»{[384]}

Такова форма, богатая живыми образами — подоб­ными примеру с агавой: она должна созреть раньше, чем принести мед, — которую ученые-нагуа использовали для того, чтобы доступно изложить свое учение о «вы­годном и правильном», примененное к различным об­стоятельствам жизни. Именно так тламатиниме, кующие «сердце, твердое как камень», хозяина самого себя, осу­ществляли свою функцию моралистов.

Что касается собственно юридического аспекта, то, отсылая читателя к уже упомянутым монографическим исследованиям на эту тему, отметим здесь, что право нагуа и его практическое применение вдохновлялись той же самой доктриной о человеческой личности: «лицо и сердце», которой обучали в Калмекак. Потому что, как пишет Саагун:

«Господа также следили за умиротворением народа и выносили приговоры при тяжбах и спорах, имевших место между людьми из народа, и для этого избирали судей... людей добрых, правдивых, воспитанных в мона­стырях Калмекак, благоразумных и мудрых...»{[385]}

О бескорыстности судей и тех принципов, на основе которых судьи применяли законы, имеется большое чис­ло источников, среди них рассказы индейцев, информато­ров Саагуна, и сообщения знаменитого доктора Алонсо Де Сурита. Последний в работе «Краткий суммарный рассказ» говорит о форме осуществления индейцами правосудия.

Его сообщение напоминает нам высказывание Саагуна относительно несчастных последствий, к кото­рым привела ликвидация воспитательной системы ин­дейцев. Сурита пишет: «Когда я спросил у одного знат­ного индейца из Мехико, в чем причина того, что ныне индейцы так склонны к спорам и порокам, он ответил: «Причина в том, что ни вы нас не понимаете, ни мы вас не понимаем и не знаем, что вы хотите. Вы упразднили наш хороший порядок и образ правления; а тот, кото­рый вы установили, мы не понимаем, и поэтому все за­путалось, нет ни порядка, ни согласия. Индейцы всту­пают в тяжбы потому, что вы их к этому принуждаете, и следуют тому, что вы им говорите, и никогда не достигают желаемого потому, что вы — и закон, и судья, и представители сторон — берете от нас что хотите, сколько хотите и когда хотите. Те, кто находятся в сто­роне и не имеют с вами дела, не имеют тяжб и живут в мире; а если во время нашего язычества и были тяж­бы, то их было очень мало, и тогда говорили истину, и вопросы разрешали быстро, поскольку не возникало трудностей в дознании, какая сторона права, и они не умели чинить такие препятствия и хитрости, как те­перь»{[386]}.

Касаясь правосудия, осуществлявшегося до прихода испанцев, Сурита отмечает:

«С восходом солнца судьи занимали свои места и им приносили еду из дворца. После еды они немного отды­хали и начинали выслушивать тех, кто оставался, кончали они за два часа до заката солнца. В случае обжалования их решения эти судьи представали перед другими двенадцатью судьями, стоявшими над всеми остальными, и они выносили решения в согласии с мне­нием Господина.

Каждые двенадцать дней Господин советовался со всеми судьями относительно трудных случаев и боль­ших преступлений. Все, что с ним рассматривали, тща­тельно расследовалось и дознавалось. Свидетели гово­рили правду, ибо они давали в этом клятву и, кроме того, боялись судей, которые довольно ловко узнавали истину и очень проницательно опрашивали и переспра­шивали и строго наказывали уличенных во лжи.

Судьи ничего не брали ни в малом, ни в большом количестве, не делали никаких различий для людей зна­чительных или незначительных, богатых или бедных, в своей должности они ко всем были справедливы; та­кими же они были и в других делах своей профессии. Если же обнаруживалось, что кто-нибудь из них что-то получал, или предавался пьянству, или был не­брежен, другие судьи строго порицали его, если все это проявлялось в небольшой степени; но если он не исправлялся, то в третий раз его стригли наголо и с большим стыдом и позором лишали должности, что считалось ве­ликим бесчестием... когда один из судей неправильно ре­шил тяжбу в пользу знатного господина против плебея и послал Господину Тецкуко неправильное донесение, последний приказал повесить его, а тяжбу пересмотреть, после чего было принято решение в пользу плебея»{[387]}. Столь строгая форма ведения правосудия у нагуа еще раз доказывает, что изучение юридических принци­пов в Калмекак создавало, как говорит Саагун, «благо­разумных и мудрых судей»{[388]}. Однако не только в практическом применении законов проявлялось «мудрое лицо и твердое сердце», это имело место также и в другой, не менее важной области — в области создания самих за­конов и юридического правопорядка. Правда, как и у большинства древних народов, право нагуа произошло в основном от обычаев. Однако у нас имеются достовер­ные сведения о сводах частных законов, составленных некоторыми правителями и господами, как, например, Нецагуалкойотлом, знаменитые правила которого пере­дает Ихтлилхочитл{[389]}.

Но что больше всего может удивить желающих на основе упомянутых нами источников, а также свиде­тельств хронистов, приводящих информацию юридиче­ского характера, углубиться в изучение правовой си­стемы нагуа — так это ясно доказанный Карлосом Альба факт существования многочисленных предписаний и законов, в какой-то мере соответствующих основным направлениям современного положительного права{[390]}.

Данный факт позволяет сделать вывод не только о широте и богатстве права, охватывающего самые важ­ные аспекты человеческих отношений в гражданской, торговой, уголовной, процессуальной и даже межгосу­дарственной областях (в части, касающейся союзов, по­сольств и войн), но и о твердости и обоснованности юри­дических принципов нагуа. Ибо в указанных областях права мы всегда встречаем ту же самую основную идею, прививаемую в Калмекак, — идею о том, «как надо ува­жать людей» и «как надо отдаваться подходящему и правильному»{[391]}.

Таким образом, можно утверждать, что тламатиниме, сочетая право и мораль на основе единого общего прин­ципа (и это нашло свое наиболее яркое выражение в Гуэгуэтламанитилицтли, «древнем правиле жизни»), уда­лось разработать единую доктрину о смысле человече­ской деятельности как в личном, так и в общественном плане. Это подтверждается также, если рассмотреть саму побудительную причину того, что считалось пра­вильным, моральным и юридически оправданным дей­ствием. Рассматривая идею о существовании после смерти, мы отмечали, что она не выражала надежду на соответствующее вознаграждение за поступки, совершен­ные в этой жизни, поскольку в мировоззрении нагуа судьба человека в потусторонности зависела лишь от неумолимого желания Ометеотла. Следовательно, дви­жущие силы образа действия нагуа были далеки от так называемого «метафизического утилитаризма» и, по всей вероятности, расположены в двойном плане лич­ного и общественного. Прежде всего необходимо было найти «подходящее и правильное», ибо только так мож­но приобрести «истинное лицо и сердце», или, как часто повторяется в Гуэгуэтлатолли, осуществляя «подходя­щее и правильное», «этим ты станешь на ноги и будешь истинным»{[392]}.

Наряду с этим идеалом личного совершенствования как движущей силы выступает также необходимость со­существования и подлинного общественного одобрения. Так, по поводу того, как вести себя и как разговари­вать с людьми, делается следующее замечание, указывающее на второй упомянутый нами движущий момент:

Не с завистью,

не с кривым сердцем,

придешь ты, тщеславный, разговаривая,

а сделаешь хорошими твою песню, твое слово.

Этим ты будешь уважаем

и сможешь общаться с людьми{[393]}.

То, что это вполне характерное для нагуа мнение и оно оказало определенное влияние на мысль нагуа, под­тверждает еще один краткий текст, в котором в более общей форме выражена та же самая идея:

Если ты будешь хорошо поступать,

будешь за это уважаем,

о тебе будут говорить

то, что подходит тебе и что правильно{[394]}.

Таков глубокий смысл самосовершенствования и под­линного общественного одобрения «подходящего и пра­вильного», который придавали нагуа своим поступкам.

Эта двойная причина в сущности выражает одну, по­скольку подлинное уважение и одобрение общества соответствует лишь хорошо сформированному «лицу и серд­цу», которое осуществляет на земле «подходящее и пра­вильное». Именно так, в соответствии со своим идеалом контроля и человеческого совершенствования, создали ученые нагуа это богатое учение, которое по праву мож­но называть этико-юридическим, хотя мы затронули здесь лишь наиболее важные его аспекты{[395]}.

------------------------------------

{[374]} Ацтекское право, или право нагуа, — наиболее изученный раздел культуры нагуа. Поэтому мы не будем углубляться в из­ложение их постановлений и предписаний, а займемся тем, что действительно важно для нашей работы, — изучением философских концепций, на которых основываются их моральные действия и их юридический правопорядок. Кто пожелает детально и на основе первоисточников познакомиться с законами нагуа и способами их осуществления, может обратиться к главам XIV и XVII книги VIII «Истории...» Саагуна, к «Мендосскому кодексу» и к «Краткому суммарному рассказу господ...» д-ра Алонсо Сурита.

Среди многочисленных современных исследований на эту тему можно отметить исследование Lie. Lucio, Mendieta y Núñez, El Derecho mexicano antes de la Conquista (en Ethnos, t. I, p. 168—186), работы J. Кohler, El Derecho de los Aztecas (ed. de la Revista Jurídica, México, 1924); SalvadorToscano, Derecho y Organización social de los Aztecas (México, 1937), а также очень интересную работу Lie. Carlos H. Alba, Estudio Comparado entre el derecho azteca y el derecho positivo mexicano (Ediciones Especiales del Instituto Indigenista Interamericano, México, 1949). Последняя работа особенно важна, так как она раскрывает большое сходство между многими современными мексиканскими законами и законами нагуа, а также помогает найти в современном мексикан­ском законодательстве некоторые законы и предписания древних мексиканцев.

{[375]} Sahagún Fray Bernardino de, Historia General de las Cosas de Nueva España, t. II, p. 242—243

{[376]} Loe. cit.

{[377]} Sahagún Fray Bernardino de, op. cit., t. II, p. 245.

{[378]} «Huehuetlatolli, Documento A», publicado por Garibav en Tlalocan, t. I, 97 (пр. I, 66).

{[379]} «Ms. Cantares Mexicanos», fol. 2, v (np. I, 1).

{[380]} Molina Fray Alonso de, op. cit., fol. 125 v. В уже цити­рованном тексте «Бесед двенадцати» (изд. Лемана, стр. 105) это слово ясно обозначает «совокупность моральных правил и обычаев». Там говорится о гуэгуэтлвманитилщтли (древнем правиле жизни).

{[381]} Мo1ina Frау А1оnso dе, op. cit., fol. I, v.

{[382]} Olmos Fray Andrés de, Ms. en Náhuatl, fo!. 1.16. r Оригинал находится в библиотеке Вашингтонского конгресса. Пер­вая часть опубликована в работе Олмоса «Искусство» (Париж, 1875). Цитированный здесь текст был опубликован на испанском языке Гарибаем в его «Истории...», t. 1, р. 434 (пр. I, 67).

{[383]} Códice Florentino, lib, VI, fol. 85, у (пр. I, 68).

{[384]} Здесь мы следуем переводу нагуатлского текста, сделанному самим Саагуном в его «Истории...», t. I, p. 554; en Códice Florentino lib. VI, fol. 97, г (пр. I, 69).

{[385]} Sahagun Fray Bernardino de, op. cit., t. II, p. 81.

{[386]} Zurita Alonso de, Breve y Sumaria Relación.., в «Icazbalceta, Nueva Colece. de Documentos para la Historia de México. siglo XVI, México, 1891, p. 110.

{[387]} Zurita Alonso de, Breve y Sumaria Relación.., p. 111.

{[388]} Sahagún Fray Bernardino de, Historia General de los Cosas de Nueva España, t. II, p. 81.

{[389]} Ixtlilxóchitl Fernando de Alva, Obras Históricas, t I, p. 237—239.

{[390]} См. цитированную нами работу лиценциата Carlos Н. Alba, «Estudio comparado entre el derecho azteca y el derecho positivo mexicano» (Instituto Indigenista Interamericano, México, 1949). Относительно ценной работы Карлоса Альба необходимо отметить, что осуществленная им систематизация юридических пред­писаний нагуа, распределенных по статьям согласно схеме современ­ных кодексов законов, не означает, что эти законы и предписания были первоначально сформулированы именно в такой форме, а пред­полагает лишь сравнение с мексиканским положительным правом. Для облегчения такого сравнения многочисленные законодательные предписания, разбросанные всюду в текстах и работах хронистов, он искусственно расположил в виде статей, составляющих свод законов. Однако, как свидетельствуют те 929 ссылок, которые при­водятся в книге Альба, каждое из приводимых предписаний нагуа не является плодом предположений, а основано на свидетельствах таких авторов, как Саагун, Сурита, Ихтлилхочитл, Мендиэта, Торквемада и т. д.

Таким образом, это действительно ценная работа, вводящая нас в мир права нагуа, она облегчает нахождение их предписаний и зако­нов по соответствию с современным мексиканским законодательством.

{[391]} См. уже цитированный «Гуэгуэтлатолли Документ А» в «Tlalocan», t. I, p. 97.

{[392]} Оlmos Fray Andrés de, Ms. en Náhuatl, fol. 112, r.

{[393]} Ibid., fol. 118, r. (пр. I, 70).

{[394]} Ibid., fol. 112, r. (пр. 1,71).

{[395]} Мы надеемся, что когда-нибудь сумеем изложить во всей широте моральную философию нагуа, используя для этого весь тот материал на языке нагуатл, который соответствует VI книге «Истории...» Саагуна, а также многочисленные тексты разных Гуэтлатолли, затрагивающие вопросы морали, собранные в основном Олмосом.

Существование исторической концепции у нагуа

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

Поскольку ученые нагуа, как мы уже видели, проя­вляли большую заботу о воспитании своего народа в мо­ральном и юридическом отношении, у них обнаружи­вается значительная заинтересованность в том, чтобы сохранить в памяти идеи о происхождении своего на­рода, и особенно сведения о его победах и неудачах. Так как ученые видели свою миссию в необходимости «ста­вить зеркало перед людьми, чтобы они узнавали и познавали себя и становились разумными», то в их созна­нии должно было укрепиться убеждение в том, что память о прошедших событиях — это наилучшее из зер­кал, которое можно поставить перед людьми для того, чтобы они осознавали себя как группу или общество.

Как мы сейчас покажем, опираясь на источники, на­гуа, несомненно, имели то, что сегодня мы назвали бы хорошо обоснованной исторической концепцией. В пользу такого утверждения ясно говорят уже упоминаемые нами правила Калмекак; среди них было и условие изу­чения Хиугаматлов (книг лет), названных Ихтлилхочитпом «Анналами». Он говорит, что в них «по порядку с указанием дня, месяца и часа излагалось все то, что случалось каждый год»{[396]}.

Правда, хотя большинство этих кодексов историче­ского характера было в период конкисты уничтожено, в настоящее время мы имеем несколько оригиналов и более поздних репродукций и довольно много так назы­ваемых «альфабетизаций», или письменных изложений, содержания (Хиугаматлов). Примерами этого являются «Анналы Куаутитлана», «Рукопись 1558» (Легенда о Солнцах), «Толтеко-чичимекская история» и т.д.{[397]}

Другим свидетельством существования исторической концепции у народов нагуа является уже упомянутый нами ответ тламатиниме первым двенадцати монахам, приехавшим в Теночтитлан. В этом ответе они несколько раз ссылаются на древность своих традиций и хорошо сохранившуюся память о событиях прошлого. Причем это преподносится как довод, который монахи обязаны учитывать, ибо, как говорят тламатиниме:

Неужели теперь мы разрушим древнее правило жизни? Правило чичимеков, толтеков, аколгуа, текпанеков?{[398]}

Подобно этому высказыванию имеется по крайней мере еще два прямых упоминания об исторических со­бытиях. В них сначала говорится о королях и господах, которые с незапамятных времен имеют свои правила жизни, затем о древнейших местах, среди которых упо­минаются Теотигуакан, Тула, где также придерживались этих правил жизни. Однако если эти исторические ссылки, приводимые тламатиниме в столь драматических обстоятельствах, выявляют их глубокое понимание исто­рии, приведшее к стихийному поиску аргументов в собы­тиях прошлого, то есть еще один документ, может быть еще более убедительно доказывающий, правда в до­вольно своеобразной форме, наличие глубокой историче­ской концепции у нагуа. В нем рассказывается, как в период укрепления власти ацтеков, происходившего благо­даря победам Итцкоатла (короля Теночтитлана, в год 13 тростник: 1427 — согласно «Хронике Мехикайотла»){[399]}и Тлакаэлеля, высшего советника мехиканских правите­лей, был отдан приказ о сожжении всех древних ко­дексов, хранителей традиций, чтобы затем обосновать свою официальную версию истории Мексики. И то, что при поверхностном рассмотрении можно было бы оцени­вать как отсутствие у Итцкоатла и Тлакаэлеля опреде­ленного понимания истории, на самом деле свидетель­ствует об их проницательности, ибо они, зная, какое зна­чение придавалось традициям, а в них до того времени ацтекам отводилось второстепенное место, решили уни­чтожить кодексы, чтобы создать предпосылки для фор­мирования нового исторического сознания у ацтекской группы, для чего было рекомендовано распространить ацтекскую версию на исторические события. Кроме того, этим полностью удовлетворились желания новых мехиканских господ, которые, подчинив текпанеков из Ацкапотцалко, добились своей первой большой победы. При­водим этот текст, в котором показаны заботы Итцкоатла относительно исторической концепции его народа:

Хранилась их история.

Но она была сожжена тогда,

Когда в Мехико правил Итцкоатл.

Было принято решение,

и мехиканские господа сказали:

не подобает, чтобы все люди

знали рисунки.

Те, кто подчинены (народ),

испортятся,

и все на земле станет неправильным,

потому что в них содержится много лжи

и в них многие почитаются как боги{[400]}.

Сделав, таким образом, попытку исключить из исто­рии то, что, по их мнению, содержало «много лжи», как, например, почитание многих богов, Итцкоатл и Тлакаэлель обратили свое внимание на создание новой тради­ции, возвышающей мехиканский народ. Именно здесь, по всей вероятности, с помощью системы воспитания, по­зволившей сориентировать нарождающееся «национали­стическое» чувство, возникли своеобразные мифы о «на­роде солнца» и его боге-покровителе Гуитцилопочтли.

И хотя Итцкоатлу и Тлакаэлелю не удалось полно­стью уничтожить память о старых традициях хотя бы потому, что они сохранялись у соседних групп нагуа, у жителей Тецкоко, Тлакопан, Тласкала и т. д., и, кроме того, многие из них продолжали передаваться устно, тем не менее сам факт попытки изменить историческую тра­дицию показывает, что нагуа рассматривали ее как фак­тор большой важности и, как считали мехиканские гос­пода, от нее в основном зависело, «будет ли на земле все правильно или нет».

Познакомившись с приведенными свидетельствами, мы знаем теперь, что у нагуа существовало то, что, сле­дуя современной терминологии, мы назвали бы глубо­ким пониманием истории. Рассмотрим теперь, как они представляли историю. В первой строке только что при­веденного текста прямо упоминается слово «история»: «хранилась их история» (ка мопиайа ин иитолока). Ана­лиз последнего слова, иитолока, раскроет один из аспек­тов той идеи нагуа, которую мы стремимся познать. Это — сложное слово, состоящее из следующих элемен­тов: и-ито-ло-ка. Основной корень ито (а) (говорить) при соединении его с инфиксом -ло- приобретает пас­сивный характер, а с предшествующим ему инструмен­тальным суффиксом -ка означает «то, что говорится». Поставленная перед всеми этими элементами личная приставка и- (чей-то) придает всему сложному слову значение «то, что говорится о ком-то». Таким образом, у на­гуа история (Geschichte, как без колебаний переводит Селер){[401]} — это совокупность сведений о тех, кто жил на земле. Однако для нагуа то, что утверждается без вся­кого основания, еще не история, об этом говорит другой текст «Анналов Куаутитлана», в котором утверждается, что «будет сказано все, что изложено на бумаге или на­рисовано»{[402]}.

Следовательно, индейцы, как это подтверждают уже приведенные свидетельства хронистов, имея перед собой свои кодексы и рисунки, «говорили» или сообщали содержание изображенного. Отсюда следует вывод, что, хотя у нагуа речь была основным при передаче истории, она всегда предполагала определенную документацию, Составленную на основе цифр и рисунков. При учете всего этого нас не должны удивлять слова Ихтлилхочитла, который во введении к своей «Истории чичимекской нации» говорит, что для ее составления он «исполь­зовал рисунки и изображения, с помощью которых напи­саны и сохранены их истории, потому что они нарисо­ваны в период этих событий, а также использовал те песни, с помощью которых серьезные авторы в меру своих способностей и по своему разумению сохранили эти истории»{[403]}.

Дело в том, что нагуа, беспокоясь о сохранении па­мяти о прошедших событиях, имели ряд людей, которых сегодня мы назвали бы «специалистами» по основным отраслям истории. Так, например, Ихтлилхочитл отме­чает:

«Для каждой отрасли они имели своих писателей, одни занимались Анналами (Хиугаматлами), излагая по порядку все то, что случалось каждый год, указывая при этом день, месяц и час.

Другие обязаны были следить за родословной и про­исхождением Королей, Господ и знатных лиц; они про­изводили запись при рождении и вычеркивали тех, кто умирал.

Третьи должны были следить за очертаниями границ и межевыми знаками городов, провинций, деревень и местечек, за участками и разделами земель, а также за тем, чьи они были и кому принадлежали...»{[404]}

Такой длинный перечень обязанностей людей, заня­тых сбором свидетельств о прошедших событиях, не яв­ляется плодом воображения Ихтлилхочитла, ибо если вспомнить сделанные нами в первой главе комментарии одного из текстов «Бесед», в котором говорится о разли­чении знания у нагуа, а также текст «Истории мексикан­цев по их рисункам», то увидим, что в этих источниках, столь различных по своему происхождению, обнаружи­вается полное соответствие относительно существования «школ», или различных групп историков у нагуа.

В качестве последнего доказательства широкого рас­пространения итолока — истории нагуа, которая, будучи разработана учеными, получила затем широкий обще­ственный резонанс, приводим одну песню, сохраненную Альварадо Тецоцомоком, в которой весь народ, певший ее «в память знатных мексиканцев, погибших на войне в Чалко», утверждает, что Империя Мехикатл умеет сохранять память о своих воинах:

Смерть,

которую получили наши отцы, братья и сыновья,

пришла к ним не потому, что они что-либо были должны,

или крали, или лгали,

не потому, что они совершили низость,

а потому, что они стояли за достоинство и честь

нашей родины и нации,

за достоинство нашей мексиканской империи,

за честь и славу нашего бога и господина Гуитцилопочтли,

и в честь его вечной памяти честь и слава им{[405]}.

Народ, так ревностно хранивший память о своих героях и с такими подробностями помнивший свои мифы и события прошлого, с полным основанием можно на­звать народом, обладающим осознанным пониманием истории. Мы считаем это равноценным по своей значи­мости признанию следующего: подобно тому, как тламатиниме в индивидуальном плане пришли к идее о чело­веке: «лицо и сердце», так в области общественной они открыли себя как группу, обладающую свойственным ей обликом и особой траекторией во времени. Такое от­крытие является также и философией, и притом, что еще более важно, философией социальной значимости.

В конкретном случае с ацтеками не будет преувели­чением сказать, что самое непосредственное заключение, которое они вывели из своей истории, это убеждение в том, что они, по словам Касо, представляют собой «народ с миссией». Поэтому наше воображение не могут не пленить вещие слова Чималпаина, который в своих «Анналах», усматривая существование великого Теночтитлана в историческом будущем, высказался в соответ­ствии со своими чувствами так:

Пока сохранится мир,

никогда не померкнет слава и почет

Мехико-Теночтитлана{[406]}.

Это — лишь одно из доказательств той уверенности, которую вызвало у народов нагуа знание исторического прошлого. Ибо благодаря истории, подтверждавшей их древнее происхождение и даже претендовавшей на пред­сказание будущего, нагуа почувствовали себя на своем месте, не пришельцами, а творцами и наследниками культуры Толтекайотл (это слово включает в себя все возвышенное и благородное мира нагуа).

------------------------------------

{[396]} Ixtlilxóchitl Fernando de Alva, Obras Historical t. II, p. 17.

{[397]} О том, что во времена первых приехавших в Мексику мона­хов еще сохранилось несколько подлинных Хиугаматлов, говорят свидетельства Саагуна, Олмоса, Товара, Дурана и т. д., которые подтверждают, что они получили от индейцев информацию с помощью их рисунков. В качестве примера приводим следующие слова Саагуна: «Все, что мы излагаем, рассказали индейцы, они объяснили это с помощью рисунков, представлявших собой письменность, кото­рую они имели в древности: те, кто был сведущим в языке, напи­сали под рисунками их содержание...» (op. cit., t. I, p. 2).

{[398]} «Colloquies y doctrina» (ed. W. Lehmann), p. 105 (пр. I. 72).

{[399]} См. Tezozómoc Fernando Alvarado, Crónica Mexicáyotl, traduce, directa del náhuatl por Adrián León, UNAM, México, 1949, p. 108.

{[400]} «Textos de los informantes indígenas» (ed. facs. del Paso), vol. VIII, fol. 192, v (пр. I, 73). Далее мы еще раз обратимся к этим текстам, когда будем рассматривать мистико-военное мировоззре ние, навязанное ацтекам Тлакаэлелем.

{[401]} Seler Eduard, Einige Kapitel aus dem Geschichteswerke Fr. Bernardino de Sahagún, S. 435.

{[402]} «Anales de Cuauhtitlán», ed. de W. Lehmann, p. 104 (пр. I, 74).

{[403]} ?

{[404]} ?

{[405]} Tezozómoc Fernando Alvarado, Crónica Mexicana, notas de M. Orozco y Berra, cap. XXV, ed. de Editorial Leyenda, Mé­xico, 1944, p. 94.

{[406]} Сhimа1рain, Cuauhtlehuanitzin, Domingo Memorial Breve de la fundación de la ciudad de Culhuacan, apud. W. Lehmann, Die Qeschichte der Konigreiche von Colhuacan und Mexico, S. III (пр. I, 75).

Мистико-военное мировоззрение Тлакаэлеля

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

Коснувшись таких общих для различных групп нагуа XV и XVI веков аспектов культурного творчества, как мораль, право, история, мы считаем уместным обратить­ся теперь к удивительному мировоззрению и деятельно­сти исключительной ацтекской личности — Тлакаэлелю, советнику мехиканских правителей. Его творчество как создателя нового образа жизни, ставшего впоследствии характерным для ацтеков, имеет исключительное зна­чение для всех нагуа. И хотя это кажется странным, но Тлакаэлель, деятельность которого выразилась в консо­лидации верховенства ацтеков, почти никому не изве­стен. И это произошло не по причине отсутствия сведе­ний о личности Тлакаэлеля. Кроме «Истории» иезуита Хосе де Акоста, содержащей описания подвигов Тлака­элеля, исходя из которых фрай Хуан Торквемада выска­зал мысль, что это всего лишь «выдуманный и вообра­жаемый персонаж»{[407]}, имеются многочисленные не свя­занные между собой индейские источники, повествующие о великом советнике королей Итцкоатла, Мотекуцома, Илгуикамина и Ахаякатла. Назовем некоторые из этих источников: «Мексиканская хроника», написанная на языке нагуатл Тецоцомоком, в которой дается родослов­ная Тлакаэлеля; «Седьмое повествование» Чималпаина, где приводится дата его рождения и содержатся ценные сведения о его деятельности; «Тепанекские анналы Ацкапотцалко»; три повествования из так называемой «Хро­ники X», а именно — «Кодекс Рамирес», «Мексиканская хроника» и «История» Дурана; о нем говорится также в «Кодексе Коцкатцин», в одной из мексиканских песен «Рукописи Национальной библиотеки», а также, по всей вероятности, в двух пиктографических изображениях ко­дексов «Холотл» и «Ацкатитлан»{[408]}.

В «Седьмом повествовании» Чималпаин дает сле­дующие конкретные данные относительно рождения Тла­каэлеля:

Год 10 кролик (1398),

тогда, как об этом, согласно традиции, знали старые

мексиканцы,

родились Монтекуцома старший, Илгуикамина,

блистающий, как сверкание яшмы,

который пришел в мир, когда солнце уже стояло высоко.

Его мать была принцесса из Куаунагуак (Куэрнавака),

ее звали Мийагуахиутцин.

И Тлакаэлель, который родился утром того же дня,

когда солнце, как мы говорим, собиралось подняться.

Поэтому говорится, что (Тлакаэлель) был старшим.

Его мать звалась Какамасигуатцин,

Она была принцесса из Теокалгуийакан.

У них были разные матери,

но у них был один отец Гуитцилигуитл II,

король Теночтитлана{[409]}.

Первое выступление Тлакаэлеля в общественной жизни Мехико-Теночтитлана описано в «Истории» Ду­рана. После избрания королем Итцкоатла, около 1424 го­да, мехики оказались перед трагическим выбором — или рабски признать постоянное угнетение тирана Макстла из Ацкапотцалко, или начать против него войну. Перед угрозой уничтожения Итцкоатл и мехиканские господа решили полностью подчиниться текпанекам из Ацкапотцалко.

Они говорили, что самое лучшее: «взять бога Гуитцилопочтли, пойти в Ацкапутцалко и покорно от­дать всех в руки короля, чтобы он сделал с ними то, что пожелает, а может быть, он их простит и предоставит в Ацкапутцалко место, где бы они жили, и распределит их между жителями, если они отдадут себя в рабство жителям Ацкапутцалко»{[410]}.

Именно к этому времени относится первое публичное выступление Тлакаэлеля, в котором он призывал мехиканцев к борьбе, положившей начало величия Теночтитлана. Вот слова Тлакаэлеля:

«Что же это такое, мехиканцы? Что вы делаете? Вы потеряли рассудок! Подождите, не спешите, дайте нам еще обдумать это дело! Неужели мы так трусливы, что должны отдаваться жителям Ацкапутцалко?» И, обра­щаясь к королю, сказал: «Господин, что же это? Как ты допускаешь это? Обратитесь к народу, найдите способ для нашей защиты и чести, не отдадим себя так позорно нашим врагам»{[411]}.

Рассказ о победе мехиканцев над жителями Ацкапотцалко занял бы много места, да это и не входит в нашу задачу. Достаточно повторить, что, согласно свидетель­ству Дурана, Тецоцомока, Чималпаина, «Текпанекских анналов Ацкапотцалко» и кодексов «Рамирес» и, «Коцкатцин», этой первой победой, имевшей столь значитель­ные последствия, мехиканцы обязаны были Тлакаэлелю.

Тексты рассказывают о различных мерах и дейст­виях, предпринятых Тлакаэлелем после восстановления мира. Став советником Итцкоатла, который, как утвер­ждает «Кодекс Рамирес», «делал только то, что ему со­ветовал Тлакаэлель», в качестве первой меры предпри­нял осуществление двойной реформы: присвоение титула мехиканским воинам, отличившимся в борьбе, и раздача земель королю, господам, только что учрежденной знати, а также каждому из раойнов города Мехико-Теночтит-лана.

В связи с таким стремлением возвеличить мехикан­цев с помощью титулов и земель информаторы Саагуна повествуют о другом значительном событии, о котором мы уже упоминали при рассмотрении исторической концепции нагуа. В этом индейском документе говорит­ся что после ацкапотцалской войны Ицкоатл собрал наиболее знатных мехиканских господ, среди которых, естественно, был и Тлакаэлель.

Собравшись, они решили сжечь кодексы и книги ри­сунков побежденных текпанеков, а также кодексы самих мехиканцев, потому что в них народу ацтеков не прида­валось никакого значения. У них возникла идея создать новую версию истории. Поскольку индейский текст, рас­сказывающий о первом сожжении кодексов, имевшем место еще задолго до испанских разрушений, связан с именем Тлакаэлеля, мы снова приводим его:

Хранилась их история,

Но она была сожжена тогда...

Мехиканские господа сказали:

не подобает, чтобы все люди

знали рисунки.

Те, кто подчинены (народ),

испортятся,

и все на земле станет неправильно,

потому что в них содержится много лжи,

и в них многие почитаются как боги{[412]}.

Введенное в то время новое понимание мехиканской истории сохранилось в известных ныне документах ац­текского происхождения. В них мехиканцы часто яв­ляются нам породненными с толтекской знатью. «Исто­рия мексиканцев по их рисункам» показывает, например, что мехиканским божествам, и в особенности Гуитцило­почтли, придается такое же значение, что и богам Тецкатлипоке и Кетцалкоатлу — создателям различных эпох, или «Солнц». Но в ацтекских документах особенно явственно выступает мистико-военный характер «народа Солнца», то есть народа Гуитцилопочтли, миссия кото­рого состоит в подчинении всех народов земли, для того чтобы иметь пленных, кровью которых можно будет со­хранить жизнь светила, делающего день.

В «Седьмом повествовании» Чималпаина имеется краткое, но выразительное сообщение о том главном зна­чении в пределах старого пантеона, которое с тех пор мехиканцы стали придавать своему богу-покровителю Гуитцилопочтли:

«Первый в войне, сильный мужчина, Тлакаэлель, как увидим в книге лет, был тот, кто все время убеждал мехиканцев, что их бог — это Гуитцилопочтли»{[413]}.

Гуитцилопочтли перестал быть божеством — покро­вителем бедного преследуемого племени, и благодаря деятельности Тлакаэлеля его значение стало все более и более возрастать. Новая версия мехиканской исто­рии после упомянутого сожжения кодексов явилась тем способом, при помощи которого народу стали прививать идеи Тлакаэлеля.

Гуитцилопочтли представляется самым могуществен­ным богом. К нему обращают древние молитвы рели­гии нагуа, жрецы составляют в его честь новые гимны, подобные тем, которые уже существовали в честь Кетцалкоатла. Отождествленный с Солнцем, Гуитцило­почтли одновременно является тем, кто вдохновляет на войну, дает и сохраняет жизнь пятой эпохе, в которую мы живем. Приведем в этой связи один из доиспанских гимнов, найденный информаторами Саагуна:

Гуитцилопочтли, молодой воин,

который действует наверху, идет своей дорогой!

Не напрасно я оделся в желтые перья:

потому что я тот, кто заставил выходить Солнце.

Необыкновенный, проживающий в области облаков:

одна твоя нога!

Житель холодной области крыльев,

раскрылась твоя рука!

Рядом со стеной области отваги

раздали перья, начали рассыпаться,

раздался клич войны... эа-эа, го-го!

Мой бог называется защитником людей.

Он уже продолжает свой путь, идет разодетый в бумагу,

тот, кто живет в области отваги, в пыли,

в пыли уже кругами вертится.

Жители Амантла — наши враги:

иди, присоединяйся ко мне!

Битвой делается война:

иди, присоединяйся ко мне!

Жители Пипилтлана — наши враги.

Иди, присоединяйся ко мне!

Битвой делается война.

Иди, присоединяйся ко мне!{[414]}

 

{[Рис. 10. Жертвоприношение богу Солнца (Duran, Historia.., Atlas, Lam: 6^a). ||| 74Kb]}

 

Рис. 10. Жертвоприношение богу Солнца (Duran, Historia.., Atlas, Lam: 6a).

Сам Тлакаэлель одобрил, а может быть, и ввел идею о необходимости поддерживать жизнь Солнца Гуитци­лопочтли с помощью драгоценной влаги жертвоприношений.

Правда, человеческие жертвы приносились еще до мехиканцев, однако нам не известно, что они практиковались так часто. Вероятно, это можно объяснить тем, что Тлакаэлелю удалось внушить мехиканским королям, советником которых он был, идею об их миссии в рас­пространении господства Гуитцилопочтли, которому ну­жны жертвы, чтобы их кровью сохранить жизнь Солнца. Мы приводим следующие слова из краткой речи Итцкоатла, который, как мы уже видели, «делал только то, что ему советовал Тлакаэлель»:

«Таково основное занятие Гуитцилопочтли, нашего бога, и для этого он пришел: чтобы силой своей груди и головы собрать, привлечь к себе и к своей службе все народы...»{[415]}

Затем в честь Гуитцилопочтли также по совету Тла­каэлеля начали сооружать большой храм, богатый и ве­ликолепный. Сюда должны были приноситься многочисленные жертвы Солнцу — Гуитцилопочтли, которое при­вело мехиканцев к большим завоеваниям: сначала со­седних владений, потом более отдаленных, как Оахака, Чиапас, Гватемала. В разговоре с королем Мотекуцома Илгуикамина по случаю посвящения Гуитцилопочтли главного храма Теночтитлана Тлакаэлель выразился так:

«Пусть будут пожертвованы эти дети Солнца, ибо не будет недостатка в мужчинах для открытия храма, когда он будет полностью построен. По моему мнению, то, что надлежит делать сегодня и нужно будет делать позднее, лучше сделать, ибо наш бог не должен ждать, когда по причине оскорбления представится случай для войны. Необходимо найти удобный способ и рынок, на который наш бог со своей армией приходил бы покупать жертвы и людей, чтобы поедать их; как было бы хо­рошо, если бы он при входе мог найти, когда пожелает кушать, свои теплые лепешки и чтобы наши люди при­ходили на эти рынки покупать своей кровью, головой, сердцем и жизнью драгоценные камни изумрудов и ру­бинов, перья, широкие и блестящие, длинные и хорошо поставленные, для того чтобы служить восхитительному Гуитцилопочтли»{[416]}.

Уточняя место, где бы могла быть эта базарная пло­щадь или рынок, на котором Солнце — Гуитцилопочтли «покупало бы» посредством войны свою пищу, он про­должает:

«Я, Тлакаэлель, говорю, что эта базарная площадь или рынок должен быть расположен в Тласкале или в Гуэхотцинко, в Чолуле и в Атликско, в Тлилиукитепеке и в Текоаке, потому что, если они будут еще дальше, например в Иопитцинко или в Мичоакане, или в Гуастека, или рядом с теми берегами моря, которые уже подчинены нам, то наши войска не сумеют это осуще­ствить, ибо это очень отдаленные провинции. Это очень далеко, кроме того, нашему богу не по вкусу мясо этих диких людей. Они для него вроде черствого белого хлеба, безвкусны и неподходящи, потому что, как я ска­зал, они люди чужого языка и дикие. Было бы очень правильно, если бы наш рынок, или ярмарка, располо­жился в этих шести городах, которые я упомянул, а именно Тлакскала, Гухэотцинко, Чолула, Атликско, Тлилиукитепек и Текоак, народ которых будет для нашего бога теплый, только что вынутый из печки мягкий и вкусный хлеб... В этой войне мы не должны их уни­чтожить, они будут оставаться для того, чтобы, когда бог захочет, чтобы мы пожелали, и сам он пожелает по­есть и насладиться, мы сходили бы туда, как те, кото­рые ходят на рынок покупать еду...»{[417]}

Таково, согласно Тлакаэлелю, происхождение «цве­тущих войн», организованных для получения жертв богу Гуитцтлопочтли. И подобно тому, как он провел реформы в идеях и в религиозном культе, он преобра­зовал также, как об этом подробно говорит Дуран, юри­дические нормы, службу царского дома Мотекуцома, армию, организацию почтеков (торговцев) и даже со­здал настоящий ботанический сад в Оахтепеке, неда­леко от Куаутлы, в районе современного штата Морелос{[418]}.

Именно так укрепил Тлакаэлель мехиканское вели­чие. Не приняв королевского титула, или тлатоани, на­стойчиво предлагаемого ему после смерти Итцкоатла и Мотекуцома Илгуикамина, он фактически всегда руко­водил судьбою народа Солнца. Очень значительны в этом отношении слова, произнесенные им после смерти Мотекуцома, когда мехиканская знать вместе с королем Тецкоко настойчиво предлагала ему высший титул тлатоани. Следующие слова Тлакаэлеля, приводимые Дураном, ясно показывают отношение великого совет­ника мехиканских правителей к этому вопросу:

Действительно, дети мои, я благодарю вас

и короля Тецкуко,

но послушайте:

я хочу, чтобы вы мне сказали,

за те восемьдесят

или девяносто лет, прошедших со времени войны

Ацкапутцалко,

кем я был? Какое место я занимал?

Разве я никем не был?

И зачем бы я одел на голову корону

и носил бы королевские отличия, которые носят короли?

Разве все, что я решил и приказал, не имело никакого

Значения

и, следовательно, я напрасно убивал преступников

и прощал невиновного?

Разве я не мог ставить господ

или низвергать их, как я это делал?..

Разве я плохо поступил, надев одежду,

подобающую богам,

и уподобившись им,

и как бог, взяв нож и убивая в качестве жертв людей?

И если я смог сделать это

и делал уже восемьдесят или девяносто лет,

следовательно, я король и таковым вы меня считали.

Каким же еще королем вы хотите меня сделать?{[419]}

«Кодекс Рамирес» лучше всего прокомментировал эту столь выразительную речь Тлакаэлеля, в которой характер фраз позволяет увидеть их нагуаское проис­хождение.

«Его слова не были лишены основания, — говорится в кодексе, — ибо своей ловкостью, не будучи королем, он делал больше, чем если бы был им... потому что во всем царстве делалось лишь то, что приказывал он»{[420]}.

Поскольку Тлакаэлель был действительным создате­лем величия мехиканского народа, не вызывает удивле­ния, что в «Хронике Мехикайотл» Тецоцомока он удо­стаивается титула, которого еще не получал никто из правителей и полководцев доиспанского мира нагуа. Индейский текст, повествуя о поражении тлателолков во времена Ахайакатла, дословно говорит следующее:

«Уже было сказано, что, когда тлателолки были по­беждены, это осуществил Ахайакатл. И это случилось, когда еще жил тот отважный человек, которого звали Тлакаэлель, Сигуакоатл, завоеватель мира (ин семанагуак Тепегуан){[421]}.

Приведенные тексты показывают значение идей и деятельности Тлакаэлеля в создании того, что мы на­звали «мистико-военным» мировоззрением ацтеков. Однако сказанное относительно Тлакаэлеля ни в коей мере не представляет собой полного изложения его взглядов и деятельности. Подобное исследование продолжает оставаться необходимым. Ибо лишь исследовав на осно­ве источников различные аспекты мировоззрения Тлакаэлеля, можно будет понять глубокую сущность того, что Альфонсо Касо назвал «философией» «народа Солн­ца», то есть сугубо ацтекского мировоззрения.

Любопытно, что уже в начале XVII века знаменитый ученый, по всей вероятности немецкого происхождения, Энрико Мартинес, не занимавшийся непосредственно на­шей древней историей, заявил, что Тлакаэлель является именно тем знаменитым Сигуакоатлом, «которому обя­заны почти всей славой Мексиканской империи»{[422]}.

Благодаря Тлакаэлелю миросозерцание, основанное на понятии борьбы и ее реальном содержании, стало отождествляться с мировоззрением самих ацтеков. Две небольшие мексиканские песни, в которых утверждается, что происхождение и основа Мехико-Теночтитлана за­ключается в борьбе, символически выражавшейся дро­тиками и щитами, может быть, представляют собой са­мый глубокий синтез, мистико-военной мысли, созданной Тлакаэлелем:

Нашими дротиками,

нашими щитами

существует город{[423]}.

Там, где окрашиваются дротики,

где окрашиваются щиты,

находятся белые благоухающие цветы,

цветы сердца:

раскрывают свои пестики цветы Дарителя жизни,

аромат которых вдыхается в мире принцев,

это Теночтитлан{[424]}.

------------------------------------

{[407]} Torquemada Fray Juan de, op. cit., t. I, p. 171

{[408]} Относительно ценности и происхождения этих документов и «Истории» см. тот раздел во «Введении» настоящей книги, где они рассматриваются.

{[409]} Chimalpain Cuauhtlehuanitzin, Francisco Di­ego Muñón, Sixieme et Septieme Relations (1358—1612). Publies et traduites par Remi Simeon, Paris, 1889, p. 85 (пр. I, 76).

{[410]} Duran Fray Diego de, op. cit., t. I, p. 70.

{[411]} Duran Fray Diego de, loe. cit.

{[412]} «Textos de los Informantes Sahagún», vol. VIII, fol. 192 v (пр. I, 73).

{[413]} Chimalpain Cuauhtlehuanitzin D. F., op. cit., p. 106; (пр. I, 77).

{[414]} «Canto a Huitzilopochtli» en «Veinte Himnos Sacros de los Nahuas» versión de Ángel Ma Garibay K Fuentes Indígenas de la cultura Hahuatl, Instituto de Historia, Universidad Nacional d!e Mé­xico, México, 1958, p. 31 (пр. I, 79).

{[415]} Duran Fray Diego de, op. cit., t. I, p. 95.

{[416]} Duran Fray Diego de, op. cit, t. I, p. 241.

{[417]} Duran Fray Diego de, op. cit., t. I, p. 242

{[418]} До сих пор еще сохранились некоторые археологические следы «ботанического сада» в Оахтепеке, Морелосе.

{[419]} Нет никакого сомнения в том, что слова Тлакаэлеля, в кото­рых утверждается, что он оказывал влияние 80 или 90 лет после войны с Ацкапотцалко, являются риторическим преувеличением, так как, согласно общепринятой хронологии, Мотекуцома Илгуикамина умер около 1469 года, после 29 лет своего правления. В таком слу­чае с тех пор, как были побеждены текпанеки из Ацкапотцалко, прошло приблизительно 43 года.

{[420]} «Códice Ramirez», en op. cit., p. 85.

{[421]} Tezozómoc Fernando Alvarado, Crónica Mexicáyotl, traducción del náhuatl por Adrián León, Instituto de Historia, UNAM, México, 1949, p. 121 (пр. I, 79).

{[422]} Martinez Henrico, Repertorio de los tiempos e Historia Natural de Nueva España, Secretaria de educación Pública, México, 1948, p. 129.

{[423]} «Ms. Cantares Mexicanos», fol. 20, v (пр. I, 80).

{[424]} Ibid, fol. 18, r (пр. I, 81).

Концепция искусства нагуа

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

Мистико-военные идеалы Тлакаэлеля, приведшие к вышеописанным последствиям в области истории и ре­лигии с ее ритуалами и жертвами, к военному, торговому и политическому величию ацтеков, нашли свое от­ражение и в сфере искусства. Как говорит Дуран, опи­раясь на старинный рассказ и рисунок из кодекса, уже Итцкоатл незадолго до своей смерти выразил желание, чтобы строились храмы и изображались на камне обра­зы их бога Гуитцалопочтла, Коатликуэ и других богов, королей и его предков{[425]}. Его желание и желания Мотекуцома Илгуикамина и других мехиканских правителей стали реальностью.

Собственно ацтекское искусство, вдохновлявшееся в восторженной мысли «народа Солнца», особенно полно проявилось в скульптуре, причем не только в произведе­ниях колоссальных размеров (например, удивительная Куатликуэ, голова Койолхауки, камень Солнца), но и в огромном числе небольших по размеру произведений, как, например, голова мертвого человека (Националь­ный музей), Холотл (Штутгартский музей), череп из гор­ного хрусталя (Британский музей) и много других{[426]}.

Однако все эти творения во всем их величии и много­образии, черпавшие вдохновение в мистико-военной кон­цепции Тлакаэлеля, будучи настоящими сгустками сим­волов, оказываются иногда для современного человека труднопонимаемыми. Неоднократно пытались «прибли­зиться» к ним, чтобы понять, почувствовать и «прочесть их послание». Но, насколько нам известно, немногие при этом учитывали существование индейских кодексов, содержащих сознательное и зрелое понимание возмож­ного значения этих форм художественного творчества. Тексты, о которых идет речь, опять-таки содержат свидетельства тламатиниме, выработавших подлинно нагуаскую концепцию своего искусства.

Эта концепция применима не только к ацтекскому искусству, но и к искусству других групп нагуа и яв­ляется прямым результатом их образа мысли, существовавшего на основе «цветов и песен». Она, возможно, является зародышем одного из самых необыкновенных способов отвечать на древний вопрос о том, что такое искусство, вопрос, который здесь относится, в частности, к доиспанскому искусству нагуа.

Необходимо, однако, указать, что соображения, воз­никшие в связи с этим высшим творением нагуа (его по­ниманием искусства, которое символически применялось и по отношению к Вселенной и к жизни в целом), не представляют собой прямого следствия идей Тлакаэлеля. Здесь мистико-военное мировоззрение ограничивается и лимитируется. Вместо этого мы обнаруживаем «цветы и песни», те идеи, которые возникли в период толтеков, но сохранились еще в таких городах, как Тецкоко, Чалко и Гуэхотцинко, еще в XV и начале XVI вв. Приводимые здесь тексты о концепции искусства касаются таких трех основных аспектов, как происхождение нагуаского искусства, согласно мнению информаторов Саагуна, предназначение и личные качества художника и различные классы художников. Рассмотрим эти аспекты,

а) Происхождение нагуаского искусства Индейские информаторы Саагуна приводят одну вер­сию относительно происхождения их художественных произведений. Естественно, их версия есть не что иное, как свидетельство того, во что верили и как мыслили старые индейцы в конце XV начале XVI века относи­тельно происхождения искусства. Как и представители других культур, они также говорят о чудесных прошед­ших временах, когда все было добрым и прекрасным: тогда родилось Толтекайотл, совокупность искусств и идеалов толтеков.

Описание толтекской культуры, сделанное индей­скими информаторами Саагуна, очень выразительно. После рассказа о различных местах, где раньше жили толтеки, они сообщают о Туле. Интересно отметить, что приводимые ими данные есть плод непосредственного, почти практического знания того, что осталось в Туле от толтеков:

Действительно они все там были

и жили.

Много следов того, что они сделали

и оставили там, мы находим до сих пор, видны

еще не оконченные, так называемые змеиные колонны.

Это были круглые колонны со змеями,

их головы опирались на землю,

их хвосты и погремушки были сверху.

Видна также гора толтеков,

и там находятся пирамиды толтеков,

строения из земли и камня, оштукатуренные стены.

Там находятся и видны также остатки керамики толтеков,

из земли извлекаются чаши и сосуды толтеков,

очень часто из земли извлекаются ожерелья толтеков,

чудесные браслеты, зеленые камни, бирюза и изумруды...{[427]}

Объясняя происхождение всех этих толтекских тво­рений, тламатиниме приводят идеальную картину древ­ней культуры, наследниками которой считают себя бо­лее поздние нагуа:

Толтеки были искусным народом,

все их произведения были хорошими, правильными,

все было хорошо сделано, все восхитительно.

Их дома были прекрасны,

дома с мозаичными инкрустациями из бирюзы,

изящно оштукатуренные, были чудесны.

Словом, толтекский дом —

это хорошо сделанное, во всех отношениях прекрасное

произведение...

Художники, скульпторы, резчики по камню,

мастера по изделиям из перьев, гончары, прядильщики,

ткачи, искусные во всем,

они совершали открытия и стали способными

отделывать зеленые камни, бирюзу.

Они знали бирюзу, ее рудники,

они нашли рудники и горы, где имелось серебро,

золото, медь, олово и лунный металл...

Эти толтеки действительно были учеными,

могли разговаривать с собственным сердцем...

Они заставляли звучать барабаны и бубны,

были певцами, слагали песни,

распространяли их

и держали в своей памяти,

своим сердцем обожествляли

чудесные песни, которые они слагали...{[428]}

После того как информаторы Саагуна таким обра­зом описали исключительные художественные способности толтеков, нет необходимости приводить цитаты из других индейских источников и свидетельств хронистов, чтобы подтвердить, как высоко ценили своих толтекских предков нагуа XV и XVI веков. Наиболее убедительным доказательством этого является, возможно, тот факт, что слово толтекатл означало в языке нагуа то же са­мое, что и «художник». Во всех текстах, где описывается образ и основные черты певцов, художников, ювелиров и т. д., о них всегда говорится, что они толтеки, что они поступают, как толтеки, что их творения — результат Толтекайотла. Имеется даже один текст, в котором дается обобщенный образ художника, причем о нем говорится именно как о толтекатл. Приведем этот текст, являющийся красноречивым свидетельством того, что нагуа связывали происхождение своего искусства с толтекской культурой:

Толтекатл: художник, ученик, богатый, многообразный, беспокойный.

Настоящий художник: способный, он упражняется, ловкий, разговаривает со своим сердцем, находит вещи своим умом. Настоящий художник все извлекает из своего сердца; действует с наслаждением, делает все спокойно, осмотрительно, поступает, как толтек, делает вещи, ловко поступает, творит, исправляет вещи, делает их нарядными, правильными{[429]}.

Кратко рассмотрев то, что можно было бы назвать исторической концепцией нагуа о происхождении их искусства, перейдем теперь к рассмотрению второго аспекта: предназначение, которое, согласно нагуа, да­вало возможность стать художником.

б) Предназначение и личные качества художника нагуа

Не только у нагуа, но даже в нашей собственной культуре общепринято следующее: чтобы стать худож­ником, необходимо обладать многочисленными качест­вами. В науке и искусстве не теряет своего значения ла­тинская поговорка, которая говорит: «Quod natura non dat, Salamantica non praestat» («Что не дает природа, Саламанка не восполняет»). То же самое, но с налетом мифологии и астрологии повторяют о художниках и тла­матиниме.

Чтобы стать такими, как толтеки, необходимо было иметь предназначение, которое проявлялось двояким об­разом. С одной стороны, надо было обладать рядом ка­честв: прежде всего «обладать лицом и сердцем», то есть иметь четко выраженную индивидуальность. Кроме того, как мы увидим из нижеприведенного текста, это определялось и датой рождения — не все даты, согласно знатокам гадательного календаря, благоприятствовали художникам и выполнению их произведений. Это последнее обязательно предполагало, что художник дол­жен учесть свою судьбу, стать достойным ее и нау­читься «беседовать со своим собственным сердцем». В противном случае он сам лишился бы своего счастья, потерял бы свои особенности как художник и превра­тился в глупого и развратного шарлатана. Вот эти идеи тламатиниме:

Тот, кто рождался в эти даты (Се хочитл: «один цветок»...),

будь он знатным или чистым плебеем,

становился любителем песни, развлекателем, комедиантом,

художником.

Он учитывал это, заслужив благополучие и свое счастье,

жил весело и был доволен,

пока учитывал свою судьбу,

то есть пока сам себе выговаривал и был достойным этого.

Но тот, кто не принимал это во внимание

и не считался с этим,

как говорят, презирал судьбу,

даже если бы он был певцом

или художником, создателем вещей,

этим он покончил бы со своим счастьем, потерял бы его.

(Он не заслуживает его.) Ставит себя над чужими лицами,

полностью пренебрегает своей судьбой.

Л именно этим он становится заносчивым, тщеславным,

он начинает презирать чужие лица,

глупым и развратным становятся его лицо и его сердце,

его песня и его мысль.

Он становится поэтом, который воображает и создает песни,

художником глупой и развратной песни!{[430]}

Существует и другой текст, подтверждающий необхо­димость учитывать свою собственную судьбу. В этом тексте говорится о своего рода моральной основе ху­дожника. Указывается, какое значение могли бы иметь для художника его разумные действия при соблюдении религиозных традиций его народа. Как и в других слу­чаях, здесь в положительной и отрицательной форме рассказывается также, что было бы с художником, ко­торый участвовал в различных празднествах в честь бо­гов — покровителей искусств. В данном случае речь идет о торжестве, которое имело место в день календаря «7 цветок».

О знаке 7 цветок.

говорили, что он и хороший и плохой.

Как хороший: его праздновали,

его почитали художники,

делали изображение его облика,

приносили ему дары.

Что касается вышивальщиц,

то они также радовались этому знаку.

Сначала они постились в его честь,

одни сорок дней, другие восемьдесят

или двадцать постились.

И вот почему они осуществляли эти мольбы и ритуалы:

для того чтобы делать что-либо хорошо,

чтобы быть ловкими,

чтобы быть художниками, как толтеки,

чтобы хорошо делать свои работы,

чтобы хорошо изображать

как в рукоделии, так и в рисунках.

Поэтому все сжигали ладан,

приносили в дар перепелок.

Все купались и обливались водой,

когда наступал праздник,

когда праздновали знак 7 цветок.

Как плохой (этот знак):

говорили, что когда какая-нибудь вышивальщица

нарушала пост,

считалось, что она заслуживала

превращения в публичную женщину,

такова была ее слава и образ жизни,

вела себя, как публичная женщина...

Но та, которая действительно это заслуживала,

та, которая сама себе выговаривала,

у той получалось хорошо:

ее уважали,

она становилась уважаемой,

где бы она ни была,

она со всеми чувствовала себя хорошо,

на земле.

Как говорили, также

кто рождался в этот день,

тот будет опытным

В различных толтекских искусствах,

будет действовать, как толтек.

Оживит вещи,

хорошо поймет все в своем сердце,

если будет хорошо себе выговаривать{[431]}.

Можно было бы привести другие подобные этим тек­сты, в которых говорится об особом воспитании, полу­чаемом художниками, о строгости и методах обучения в куикакалли (доме песни), о том, каким образом учи­теля формировали у молодых художников «лицо и сердце, твердое как камень». Однако, не имея возмож­ности коснуться всех этих тем, мы покажем лишь основ­ные классы художников таким образом, как они были описаны самими нагуа. По мере рассмотрения этих ви­дов мы будем уточнять другие характерные особенности художников у нагуа.

в) Различные классы художников

В коллекции «Мексиканских песен» есть несколько текстов, в которых описываются собрания поэтов, пев­цов, танцоров.

Ихтлилхочитл в «Чичимекской истории» также упо­минает нечто подобное тому, что мы сегодня назвали бы литературными и музыкальными академиями. Вообще почти все хронисты и древние историки повторяют, что у нагуа в доиспанский период были различные виды художников. Однако самое интересное свидетельство, по всей вероятности, приводят информаторы Саагуна.

В документации на языке нагуатл, собранной Бернардино, имеется целый раздел, посвященный различ­ным категориям художников. Еще раз повторяем, что здесь мы не имеем возможности полностью привести этот раздел. Приведем лишь тексты, говорящие о неко­торых художниках: мастерах по изделиям из перьев, художниках, гончарах, ювелирах и серебряных дел ма­стерах.

Начиная с амантекатла (мастеров по изделиям из перьев), мы увидим, что рассказывающий о нем текст уже отмечает два основных свойства художника нагуа: свойство иметь ясно определенную индивидуальность, или, как говорили индейцы, «быть хозяином лица и сердца», и то, что должно было быть высшей целью искусства, свойство «делать желания людей гуманными». После положительного аспекта аментекатла, который, как известно, делал плюмажи, веера, накидки, чудесные шторы из тонких перьев, дается изложение отрицатель­ного аспекта, относящегося к неумелым мастерам по изделиям из перьев:

Амантекатл: мастер по изделиям из перьев. Цельный: хозяин лица, хозяин сердца. Хороший мастер по изделиям из перьев: ловкий, хозяин самого себя, он должен делать желания людей гуманными. Он делает изделия из перьев, подбирает их, приводит в порядок, красит в различные цвета, соединяет их между собой.

Неумелый мастер по изделиям из перьев:

не замечает лица вещей,

пожиратель, ни во что не ставит других.

Как индюк с сердцем, одетым в саван,

в свои дремлющие внутренности.

Грубый, неживой,

ничего не делает хорошо,

не отделывает хорошо вещи,

портит все, до чего дотрагивается{[432]}.

Фигура тлакуило (художника) имела большое зна­чение в культурном мире нагуа. Он рисовал кодексы и занимался настенной живописью, знал различные фор­мы нагуатлской письменности, а также мифологические символы и традиции. Он владел символизмом, выражав­шимся в черных и красных чернилах. Раньше чем рисо­вать, он должен был научиться разговаривать со своим собственным сердцем. Он должен был стать йолтеотлом (обожествленным сердцем), в которое входил весь симво­лизм и творческая сила религии нагуа. Имея бога в своем сердце, он мог попытаться передать символизм божества в рисунках, в кодексах и посредством настен­ной живописи. И чтобы добиться этого, он должен был лучше всех знать окраску всех цветов, как если бы он был толтеком:

Хороший художник:

толтек (художник) черных и красных чернил,

создатель вещей с помощью черной воды...

Хороший художник: поняв

бога в своем сердце,

который обожествляет своим сердцем вещи,

беседует со своим сердцем.

Знает цвета, использует их, дает тени.

Рисует ноги, лица,

наносит тени, заканчивает работу.

Как если бы он был толтеком,

воспроизводит окраску любого цвета{[433]}.

Описания художника и мастера по изделиям из перьев показали нам уже некоторые черты художника нагуа. Тут же выступает образ гончара, цукичиуки (ко­торый придает форму глине), «того, который учит ее лгать», чтобы она научилась принимать многообразные формы. Не будучи собачонкой, глиняная фигурка ка­жется таковой, другая, не будучи тыквой, похожа на нее. Гончар, беседуя со своим собственным сердцем, «ожи­вляет вещи». Его действия придают жизнь тому, что ка­жется мертвым. Фигуры всякого рода приобретают фор­му в «научившейся лгать земле» и кажутся живыми.

Тот, кто дает глине бытие:

острым взглядом придает форму,

мешает глину.

Хороший гончар

делает вещи старательно,

учит глину лгать,

беседует с собственным сердцем,

заставляет вещи жить, творит их,

он все знает, как будто он толтек,

у него ловкие руки.

Плохой гончар:

неумелый, хромает в своем искусстве,

он бессилен{[434]}.

В заключение приведем еще один текст, в котором рассказывается о ювелирах и серебряных дел мастерах. Основной чертой этого текста является его реализм и идея о том, что нагуаское искусство, несмотря на сим­волизм, пыталось дать динамическое изображение жизни.

Создавая в золоте или серебре образ гуастека, черепахи, птицы или ящерицы, они стремились прежде всего отразить жизнь в движении. Приводимый ниже текст, также принадлежащий информаторам Саагуна, красноречив сам по себе:

Здесь говорится,

как делали вещи

плавильщики драгоценных металлов.

Углем и воском чертили,

создавали, что-то рисовали,

чтобы плавить драгоценный металл,

желтый или белый,

так начинали свое произведение искусства...

Если они начинали делать фигуру живого существа,

если начинали фигуру животного,

они гравировали, стремились достигнуть сходства,

подражали живому,

чтобы на металле получилось

то, что они хотели делать.

Может быть, гуастек,

может быть, сосед

имеет украшение на носу,

продырявленный нос, стрела на лице,

тело, татуированное ножом из обсидиана.

Так готовили уголь, скребя и гравируя.

Берется любая вещь,

которую желают сделать

такой, какова она в действительности,

и ее изображение

так и осуществляется.

Например, черепаха;

так располагается уголь,

ее панцирь, как будто она двигается,

ее голова, выходящая из него,

кажется подвижной,

ее шея, лапы,

как будто она их протягивает.

Если это птица, которая

должна получиться из драгоценного металла,

то он так будет вырезан,

так соскребен уголь,

чтобы он приобрел перья, крылья,

хвост и лапки.

Или, может быть, будет сделана рыба,

тогда так, таким образом соскребут уголь,

что получится чешуя и плавники,

так заканчивается,

так сделан ее раздвоенный хвост.

Но, может быть, это лангуст или ящерица,

тогда делаются лапы,

таким образом гравируется уголь,

Или, может быть, желают сделать что-нибудь другое,

животное или золотое ожерелье,

которое делается в виде четок, подобных семенам,

которые висят по краям,

чудесная работа, разукрашенная

цветами{[435]}.

Представленные индейские тексты, затрагивающие вопросы исторического происхождения нагуаского ис­кусства, вопросы предназначения и личных качеств художника и, наконец, тексты, описывающие мастеров по изделиям из перьев, художников, гончаров, ювели­ров и серебряных дел мастеров, дают по крайней мере представление о документальном богатстве, которым мы располагаем для специального исследования о понима­нии нагуа искусства. Такое исследование могло бы использовать приведенные тексты и еще много других, здесь не приведенных. Можно также использовать ко­дексы, в которых пиктографически иллюстрируется мно­гое из того, что имеется в текстах. В этом отношении среди других наиболее важными являются Мендосский и Флорентийский кодексы.

Рассмотрев на основе кодексов, индейских текстов и свидетельств хронистов своего рода эстетическую мысль индейцев, мы постараемся показать теперь, какое при­менение этим идеям нашли местные художники в про­изведениях искусства, открытых археологией. Лишь связывая кодексы, тексты, свидетельства хронистов и археологические открытия, можно будет в какой-то мере проникнуть в особые формы, свойственные нагуаскому искусству, и постичь его символизм.

Кто внимательно прочитал цитированные нами тек­сты, тот увидит, что они позволяют постепенно уточнить категории, характерные для индейского искусства. К чу­десному искусству нагуа нельзя подходить на основе априорного применения западных норм искусства, чтобы понять его, следует открыть их собственные нормы и по­ложения с помощью языкознания, филологии, археоло­гии и изучения их культуры в целом.

Только тогда мы увидим, что художник нагуа — это наследник великой толтекской традиции; он предназна­чен тоналаматлом и превращен в существо, «беседующее со своим собственным сердцем», мойолнонотцани, который, согласно источникам, грызет древние мифы, традиции, великие учения своей религии и философии. Беседуя со своим сердцем, он сможет в конце концов вызвать в себе божественное вдохновение. Тогда он превращается в йолтеатл (обожествленное сердце), что то же самое, что и провидец, жаждущий передать вещам полученное вдохновение. Он может стать бумагой из фикуса, той бумагой, из которой сделаны кодексы, стенной живописью, камнем, драгоценным металлом, перь­ями или глиной.

При этом психологический процесс, предшествовав­ший художественному творчеству, достигнет кульминации: художник, йолтеотл (обожествленное сердце), страдает, стремясь вводить божественное в вещи. И, наконец, как это следует из текстов, он становится тлайолтеугуиани (тем, кто вводит символизм божества в вещи), «уча лгать» не только глину, но и камень, золото и все вещи, и создает клубки символов, присоединяет к миру того, что не имеет душу, метафору «цветка и песни», что дает возможность масегуалам (людям из народа), увидев и «прочитав» в камнях, стенных росписях и в друтих работах эти клубки символов, найти вдохновение и смысл своей жизни здесь, в тлалтикпаке на земле.

Такова, по всей вероятности, сущность нагуаской концепции искусства, столь человечной и имеющей по своим возможным последствиям универсальное значение.

В заключение следует указать еще на один момент: познание души художника и значение искусства нагуа понимали не мертво, не статически. В рамках современ­ного статического мышления это может послужить уди­вительным уроком новизны. В нагуаской концепции искусства есть ростки идей неведомой глубины. Вспомним лишь, что для ученых нагуа единственный способ говорить на земле правдивые слова заключался в нахо­ждении «цветка и песни» вещей, то есть того симво­лизма, который выражается посредством искусства.

В последних двух главах мы изложили основные идеи нагуа о человеке как создании Ометеотла, рождаю­щемся в тлалтикпаке, чтобы научиться развивать свое лицо и укреплять свое сердце, и вынужденном действовать в Мире грез, истинность которого опреде­ляется тем, что «находится на ладони» Хозяина непо­средственной близости; перед этим человеком возникает загадка потусторонности: «того, что стоит над нами (области мертвых)».

Затем мы увидели человека, создателя определенной системы воспитания, который готовит новые челове­ческие существа для выполнения своей судьбы: в Калмекак и Телпочкалли, где становятся мудрыми чужие лица и делаются гуманными сердца людей. Это всегда осуществляется согласно определенной этико-юридической норме поведения — Гуэгуэтламанитилицтли (древ­нее правило жизни), которое ведет к поискам «подходящего и правильного; самого по себе», чему содействует знание исторического прошлого, богатого моральными и иными уроками, а также глубоко человеческий смысл их искусства.

Так, посредством воспитания, морали, права, исто­рии и искусства — творений человека пытались тламатиниме направить свою деятельность на земле, месте сновидений, «которое двигается туда-сюда, как шарик на ладони Ометеотла».

Однако, чтобы понять человеческий образ нагуа, не­обходимо указать еще на одно важное положение. С по­мощью воспитания, морали и права тламатиниме дей­ствительно удалось «создать мудрые лица и твердые сердца», но где высший двигатель, вдохновивший их деятельность в качестве «учителей чужих лиц»? Что яв­лялось душой их мировоззрения, придавшей особую, исключительную окраску их концепции и деятельности на земле?

Мы уже знаем основные черты их космологической, метафизической и теологической мысли и их идеи о че­ловеке. Исходя из всего этого, попытаемся теперь выяс­нить лейтмотив, или, если предпочитаете, созидательную основу, их философии. Этому мы посвящаем последний раздел нашего исследования, который назовем «Заклю­чение», ибо в нем вкратце повторяется уже изложенное и показывается, откуда берут начало, происходят и куда направлены идеи тламатиниме.

------------------------------------

{[425]} См. Duran Fray Diego de, op. cit., t. I, p. 123.

{[426]} Хустино Фернандес в своей последней работе «Arte Mexicano de sus orígenes a nuestras dias» (Porrua México, 1958) так говорит об ацтекской скульптуре: «Искусство ацтеков в области скульптуры не имеет себе соперников, оно обобщило как возможности идеаль­ных геометрических форм, так и мягкую утонченность древних тра­диций, но во все это они вложили новое дыхание и силу, преодолели драматизм и достигли самобытной трагической красоты, придав ей блистательный смысл» (стр. 49).

{[427]} «Textos de los informantes de Sahagún» (ed. facs. de Paso y Troncóse), vol. VIII, fol. 172 r. — v. (пр. I, 82).

{[428]} Ibid., secciones tomadas de los fols. 172 v. á 176 г (пр. I, 83).

{[429]} «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 115 v.—116 r. (пр. I, 84).

{[430]} «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 300 (пр. I, 85).

{[431]} «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VII, fols. 285—286 (пр. I, 86).

{[432]} «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 116, r (Пр. I, 87).

{[433]} «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol. 117 V (пр. I, 88).

{[434]} Ibid., fol. 124 r (пр. I, 89).

{[435]} «Textos de los informantes de Sahagún», vol. VIII, fol 44 \ (пр. I, 90).

Заключение

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

Мы уже неоднократно указывали, что в мистика-милитаристском плане религиозность ацтеков была на­правлена по пути «цветущей войны» и кровавых жертв, предназначенных сохранить жизнь Солнцу, которому угрожает пятый, последний, катаклизм. В этом смысле высшим идеалом ацтекских воинов было исполнение их миссии избранников Тонатиу (Солнца), которое нужда­лось в крови, чудесной жидкости, чтобы продолжать освещать весь Семанагуак (мир). Однако наряду с та­кими представлениями и действиями мы на протяжении всей этой работы убеждались, что существовали и дру­гие мнения многочисленных тламатиниме, которые под сенью Кетцалкоатла — символа мудрости видели смысл своей жизни в интеллектуальной деятельности. Таким образом, как показывают тексты, сосуществовали две различные и даже, пожалуй, противоречивые концепции Вселенной и жизни. Это не должно вызывать удивления уже хотя бы потому, что если обратиться к современной истории, то можно видеть, что подобное положение существует даже в наше время. Припомните только в ка­честве примера случай нацистской Германии, где также рядом с мистико-милитаристским мировоззрением со­существовала подлинно гуманистическая философская и литературная мысль, идеалы которой совершенно рас­ходились с идеалами нацистской партии.

Итак, принимая во внимание, что такое сосущество­вание гуманизма и варварства как бы присуще жал­кому состоянию так называемого разумного животного, и на основе того, что мы нашли в этом исследовании философской мысли нагуа, мы считаем, что пришло время оценить основное содержание, которое придало окраску и окончательно определило концепцию тлама­тиниме.

Для этого будем исходить из того, что, по всей веро­ятности, для тламатиниме было отправной точкой: бы­стротечность и непрочность всего существующего. «Даже яшма дробится, даже золото разрушается, даже перья кетцала рвутся...» Потому что, «действительно, это не та область, где делаются вещи: здесь ничто не зеле­неет...» «Мы только грезим, это только лишь как сон...»

Все это очень скоро поставило перед мыслью на­гуа два вопроса — первый практического характера, второй умозрительного: «на земле разве стоит за чем-либо гнаться?» и «неужели мы говорим здесь что-либо истинное?» И так как истина — это то, что дает основу вещам, то последний вопрос скоро разверты­вается в два других, более определенных и даже более актуальных: «Что все-таки составляет основу?» и «Неужели люди истинны"?» Или, другими словами, имеют ли основу и истинность вещи и люди, или они только как сон: как то, что грезится в момент пробуждения?

В космологическом плане вопрос часто формули­руется языком древних космических мифов и с чувством безотлагательности, вызванным возможностью катакли­зма пятого Солнца. С точки зрения человека, который, как видно, приходит на землю без «лица и хорошо сфор­мированного сердца», проблема его собственной истин­ности возникает еще более настоятельно, ибо заключает в себе его происхождение, его личность и конечную судьбу.

Долгими и глубокими были размышления ученых нагуа о возможной истинности Вселенной и человека. И самое удивительное, что вместо того, чтобы создавать бесчисленное множество гипотез, они сначала поставили себе вопрос, противостоящий верованиям их религии: возможно ли «сказать истину на земле»? Ибо, придав своей мысли ясную внефизическую направленность, они поняли, что если на земле все гибнет, все является сном, то «здесь не то место, где находится истина». Поэтому представлялось необходимым идти дальше того, «что осязается, что видимо», за тем, «что нас превосходит, область мертвых и богов».

Но каким путем можно туда добраться, чтобы найти «истинное»? Для этого была сделана попытка найти путь, который позволяет говорить на земле истинные слова. Религиозный путь жертв и подношений отвер­гается, ибо Даритель жизни всегда оказывается неумолимым. А путь рассуждений или адекватности мысли с реальностью вещей не был той формой, которая могла бы разрешить интересующие их вопросы. Поскольку здесь «все изменяется, гибнет и является сном», всегда останется без достоверного ответа вечный вопрос нагуа о потусторонности: «Сколько людей говорили о том, истинно ли там или нет»?

Таким образом, тламатиниме вплотную подошли к тому же самому всеобщему сомнению, которое привело некоторых из них к определенной позиции «эпикурей­ского» смирения, утверждающей, что единственно цен­ным является наслаждение и радость на земле.

Но перед этим положением интеллектуальной безна­дежности наконец сознательно появляется то, что стало характерным для тламатиниме ответом на проблему метафизического познания. Речь идет о чем-то вроде спа­сительной интуиции. Есть единственный способ произно­сить время от времени «истинное» на земле — это путь поэтического вдохновения: путь «цветка и песни». На основе метафор, возникших в самой глубине бытия, или, может быть, «происходящих из глубины неба», посред­ством «цветов и песен» можно каким-то образом усмо­треть истину.

Без всяких претензий и высокомерия, но с ясным со­знанием того, что это начало «цветка и песни», стал вы­рабатываться конструктивный аспект философии нагуа. В философском плане возникла высшая метафора Ометеотла (бога дуальности), изобретателя самого себя, космического зачатия-зарождения, Хозяина непосред­ственной близости, невидимого, как ночь, и неосязае­мого, как ветер, первопричины, поддержки и цели вещей и людей. Но какой более возвышенный «цветок и пес­ню» можно мыслить для выражения происхождения Вселенной, как не тот, который рассматривает ее в ка­честве результата таинственного и непрерывного ошгодотворения в лоне самого двойственного начала?

Ометеотл является одновременно «матерью и отцом богов», там «в своей бирюзовой темнице, в водах цвета голубой птицы, он тот, кто живет на облаках, на земле и в области мертвых, господин огня и года», он тот, «в чьей руке находится Анагуак». Зеркало ночи и дня, которое коптит и освещает вещи, которое дает им истин­ность и заставляет их исчезать «в область забвения». «Изобретатель людей, он тот, кто помещает их, как капли, в материнской утробе; тот, который держит на ладони своей руки людей и мир, и, перемешивая их, он развлекается и смеется»: Ометеотл, внефизическое по­нимание бога, на основе самого возвышенного и пре­красного, — на основе «цветов и песни».

Подобно сказанному относительно Ометеотла, осно­вы и истинности всего существующего, тламатиниме про­должали разрабатывать доктрину о человеке: «лицо и сердце», о его свободе и судьбе, о моральной доброте: «подходящем и правильном», чтобы закончить идеями о формировании «мудрого лица и сердца, твердого как камень». Дело в том, что, постигнув то, что мы назвали бы экзистенциальной ограниченностью человеческого су­щества, они почувствовали необходимость дать свет сво­ей жизни, обогатив ее единственным, что дает основу, — истиной, представленной как поэзия: «цветок и песня». Сердце человека выступает тогда застывшим:

Похититель песен, сердце мое,

где ты найдешь их?

Ты нуждающийся,

как рисунок хорошо принимай черное и красное (знание).

И, таким образом, ты, может быть, перестанешь нуждаться{[436]}.

Именно с целью избегнуть этой ограниченности и по­чувствовать себя в центре своего мира стали размышлять ученые нагуа. И их окончательный ответ состоял в том, что «цветок и песня», которая помещает бога в сердце человека и делает его истинным, рождается и зеленеет в том, что сегодня мы называем искусством. В этом отношении примечателен уже цитированный текст, в ко­тором появляется фигура художника (тлакуило) как человека, достигшего желаемой цельности: он добился того, что бог вошел в его сердце (йолтеотл), это все равно что сказать, что он имеет истину и саму основу своего бытия. И, став тогда «обожествленным сердцем», он разговаривает со своим собственным сердцем, чтобы «обожествлять вещи», или создавать искусство, как бо­лее прозаически говорим мы теперь:

Хороший художник: кто познал

бога в своем сердце,

кто обожествляет своим сердцем вещи,

разговаривает со своим собственным сердцем...

Как будто бы он толтек,

воспроизводит окраску любого цвета{[437]}.

Таким образом, художник и также певцы, скульп­торы, поэты и все, кто благодаря своему искусству удо­стаиваются звания толтека (художника), — это «обоже­ствленное сердце», можно сказать, почти провидец, ко­торый, именно потому что имеет свою истину в самом себе, и является создателем божественных вещей, тлайолтеувиани (который обожествляет своим сердцем вещи). Такой человек, осуществляя высший идеал уче­ных нагуа, часто был призван занимать также самые высокие должности, например директора Калмекак и верховного жреца Кетцалкоатла.

Поэтому не должно вызывать удивления, что это же­лание истины как основы собственного бытия, и знания «того, что нас превосходит», прививаемое избранной части молодежи нагуа, пробудило в их сердцах стремле­ние приобрести твердость и свет Ометеотла. Изучая божественные песни, созерцая небеса и «упорядоченное движение светил», восхищаясь живописью и скульпту­рой, они вызывали в себе творческое вдохновение. Они активно, посредством «цветка и песни» стали видеть мир и человека, они убеждались, что «только это успо­каивает и услаждает людей».

Создавая свои собственные удивительные рамки для созерцания мира, молодой тламатини. изображает свое существование как источник, откуда ключом бьет вдохновение:

Кто я такой?

Я живу летая, я певец цветов,

слагаю песни,

бабочки пения

пусть распускаются из моей души,

пусть наслаждается ими мое сердце{[438]}.

Позволяя возникать в самом себе «бабочкам пения», тламатини начинает говорить «истинное» на земле. И живописец — «художник черных и красных чернил» со своей стороны «обожествляет», сообщает истинность вещам. Точно так же скульптор, который гравирует на камне знаки измерения хода времени или богатые клубки образов, представляющих богов и мифы. Все: философы, художники, музыканты, скульпторы, архи­текторы и астрологи — в сущности ищут свою собствен­ную истину, истину Вселенной, которая может быть вы­ражена только цветами и песнями.

Поэтому во всех областях культуры нагуа мы всегда обнаруживаем элементы искусства: «обожествление ве­щей» как решающего фактора. Теперь мы понимаем, что поскольку красота является чем-то божественным и вместе с тем истинным, действительно укоренившимся, то вся философская мысль нагуа вращалась вокруг эстетической концепции Вселенной и жизни. Знать истину означало для тламатиниме выражать с помощью «цветов и песен» скрытый смысл вещей так, как позво­ляло им это чувствовать их собственное обожествленное сердце.

Культура и философия, построенные на метафорах, не раскрывали полностью таинство, но заставляли человека чувствовать, что прекрасное является, может быть, един­ственно реальным. Они как мысль и как тенденция одно­временно претендовали на то, чтобы дать мудрое лицо человеческим существам, возбуждая в них страстное же­лание похищать песни и красоту. В своем стремлении к красоте нагуа увидели, что, придавая красоту, хотя бы на один момент, вещам, которые затем пропадают, исче­зают, и гибнут, может быть, удастся вложить истину в собственное сердце и в мир.

Таковой, на наш взгляд, была душа философской мысли нагуа, концепции, которая по своей сущности мо­жет оказаться пригодной и для такого истерзанного мира, как наш. «Цветок и песня» — это путь человека, который, сознавая свою собственную ограниченность, не согласился молчать о том, что может придать смысл его жизни.

Исходя из этого, тламатиниме увидели свой мир и создали свою культуру. В период, когда их техника была в зачаточном состоянии, дух нагуа сумел подняться до высот математического мышления, с помощью которого они созерцали «движение светил по небесным дорогам», и до самых высоких вершин философской мысли, которая позволила им увидеть и понять свою жизнь посредством «цветов и песен». Но именно то, что они были пленниками, влюбленными в светила и пре­красное, оказалось главной причиной их разгрома во времена конкисты. Как будто бы изменяющийся в таинственной диалектике мир тлалтикпака задумал мще­ние, культура метафор и чисел была разрушена ору­жием железа и огня. Она исчезла как сон: «их оперенье кетцала разорвалось, их работы из яшмы разлетелись на куски...» От них осталось только воспоминание. Па­мять о прекрасном мире: одухотворенном и истинном до тех пор, пока красота его не вернулась в место своего происхождения, в мир того, «что нас превосходит», пока ученые не были унижены, кодексы сожжены, а скульп­туры и дворцы не превращены в горы бесформенных камней.

Можно утверждать, что среди нагрянувшего извне несчастья человеческое формирование нагуа — «мудрых лиц и твердых сердец» — сохранило свое величие до конца. Тламатиниме в последнем выступлении перед Кортесом и двенадцатью первыми монахами, глядя на свою разрушенную культуру, не колебались и заявили после изложения своих доводов: «Если, как вы говорите, наши боги умерли, дайте нам умереть...»{[439]}

Итак, тламатиниме, живя в своем мире и умея уми­рать в нем, любили свою культуру. Это последний урок чудесного народа, открывшего для мысли путь «цветов и песен».

------------------------------------

{[436]} «Ms. Cantares Mexicanos», fol. 68, r. (пр. I, 91).

{[437]} «Textos de los informantes indígenas» (ed. facs. de Paso y Troncoso), vol. VIII, fol. 117, v. (пр. I, 88).

{[438]} «Ms. Cantares Mexicanos», fol. II v. (пр. I,.77).

{[439]} «Colloquios y doctrina...» (Ed. W. Lehmann), p. 102, líneas 925—927 (пр. I, 20).

Цитированные тексты в нагуатлском оригинале

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

ПРИЛОЖЕНИЕ I

(Цифры соответствуют тем, которые следуют за знаком пр. I в сносках.)