§ 5. Концепция старославянской основы древнерусского литературного языка

С иной концепцией языковой ситуации в Киевской Руси и происхождения литературного языка выступил А.А.Шахматов в статье «Русский язык, его особенности. Вопрос об образовании наречий. Очерк основных моментов развития литературного языка» (1916), напечатанной в виде приложения к четвертому изданию «Очерка современного русского литературного языка». Несколько упрощая взгляды Шахматова на проблему возникновения русского литературного языка, в действительности более сложные, проти­воречивые, колебавшиеся на протяжении его творческого пути¹, можно сказать следующее: языковая ситуация в Киевской Руси характеризовалась одноязычием. Литературным языком был древ­нерусский, но в «основе» его лежал старославянский язык: «...по своему происхождению русский литературный язык — это пере­несенный на русскую почву церковнославянский (по происхож­дению своему древнеболгарский) язык, в течение веков сближав­шийся с живым народным языком и постепенно утративший и утрачивающий свое иноземное обличие»². Фонетические и грам­матические отличия старославянского языка (южнославянского) от древнерусского (восточнославянского) языка хотя и очевид­ны, но они не настолько значительны, чтобы восточные славяне могли видеть в старославянском языке «чужой» язык. Напротив, по мнению Шахматова, «по своей близости к русскому он никог­да не был так чужд народу, как была чужда особенно германцам латынь. Вследствие этого с первых же лет своего существования на русской почве он стал неудержимо ассимилироваться народ­ному языку, ибо говорившие на нем русские люди не могли раз­граничить в своей речи ни свое произношение, ни свое слово­употребление и словоизменение от усвоенного ими церковного языка. <...> Русские люди обращались, следовательно, уже тогда с церковнославянским языком как со своим достоянием, не счи-

¹ См.: Виноградов В. В. История русского литературного языка в изобра­жении А.А. Шахматова//Филолошки преглед. — 1964. — № 3—4; Он же. О новых исследованиях по истории русского литературного языка // ВЯ. — 1969. — № 2.

² Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. — 4-е изд. — М., 1941. — С. 60.

тип. с его болгарским происхождением, не прибегая к инозем­ному учительству для его усвоения и понимания»¹. Как понимать тч-пмилянию старославянского языка древнерусскому? «Русские тонн стали писать и говорить на нем, приближая его в своем ирон шошении к родному языку. Звуки древнеболгарской речи были ЫМ1Ч1СИЫ русскими: вместо носовых звуков они произносили зву­ки г и <у, вместо болгарского -Ь (звука, в одних говорах близкого к а, а и других к а) произносили е или отождествили его со своим Л (г.с. дифтонгом ие); сочетание жд, чуждое русскому языку, за­меняли систематически через ж; сочетание слоговых р и л с по-шедующими 6 и ь русские заменяли своими сочетаниями ьр, ър, м (напр., скрьбь стали произносить скьрбь, позже скербь, ср. рус­ское скърбь, откуда скорбь); звук г (взрывной) они передавали споим (южнорусским) г фрикативным (И) и т.д. Подобные изме­нения были необходимы для возможности усвоения древнеболгар-с-кого языка более широкой средой; только они могли привести его к национализации»². Вследствие этого, полагает Шахматов, уже в XI веке «произошло это преобразование древнеболгарского язы­ка, это претворение его в русский литературный язык»³. Хотя мысль о славянской «основе» заслуживает внимания и мы еще будем об )гом говорить, в остальном в суждениях Шахматова много спор­ного. Фонетическая обработка старославянского языка касалась лишь наиболее трудных явлений: слоговых плавных, носовых глас­ных, звука []]; остальные особенности старославянской фонетики (неполногласие, жд, щт, ра, ла и др.) удерживались в храмовом, литургическом произношении, что доказывается памятниками богослужебной письменности. Вследствие этого не составляло никакого труда разграничить «свое» и «чужое» и в произноше­нии, и в словообразовании, и в грамматике, поэтому правильнее будет говорить не об ассимиляции старославянского древнерус­скому, а об усвоении книжными людьми старославянского язы­ка, которое именно означало умение разграничивать в употребле­нии «свое» и «чужое». Усвоение означает также, что «чужое» ста­новится «своим», но при этом приобретает в системе литературного языка особое значение; древнерусские книжники действительно обращались со старославянским наследием как со своим достоя­нием, но, устранив минимум необходимого, они сохранили ос­тальное, придав ему новый семантический и стилистический ста­тус, о чем будет сказано ниже.

Сходным образом рассуждал и акад. В. М. Истрин. Он также полагал, что с принятием русскими христианства болгарские книжники принес -

Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. — 4-е изд. - М., 1941.-С. 61.

² Там же. — С. 236.

³ Там же.

28

29

ли на Русь сложившийся литературный язык и на нем стали насаждать грамоту. Обучение ему и применение в церковной службе сделало то, что он тотчас был усвоен русскими книжными людьми. «Тогдашняя близость между собой славянских языков, в частности болгарского и русского, была причиной того, что болгарский книжный язык явился вполне понятным русскому человеку. Словарный материал мало чем отличался один от другого в обоих языках. <...> Русский человек легко усваивал все книжные обороты болгарского языка, воспринимал сло­вообразовательные суффиксы, которые отсутствовали в его обыденном литературном языке, и привыкал легко пользоваться всеми терминами для обозначения книжных понятий; напр., наряду с русскими суффик­сами "ство" и "нье" стали употребляться и церковные слова с болгар­скими суффиксами "ствие" и "ние", так что русский грамотный чело­век одинаково мог употреблять, напр., "действо" и "действие", "разу­менье'" и "разумение". Мало-помалу пришлый книжный язык, язык болгарский, делался для русского книжного человека языком своим, и он стал писать тем же стилем, с тем же подбором слов и выражений, как он вычитывал то и другое в принесенных из Болгарии книгах»¹. На русской почве, как и на сербской и на болгарской, старославянский язык приобрел некоторые местные черты, избавившись от неприемле­мых южнорусских черт, и так образовался русский извод старославян­ского языка; «так как употребление этого языка во всех этих странах было преимущественно церковное, то в ученой литературе он и полу­чил название языка «церковнославянского» в трех его редакциях — бол­гарской, русской и сербской»².

Русские книжники продолжили обогащение книжного литера­турного языка как в собственной переводческой работе, так и при создании оригинальных произведений. «На этом этапе развития литературного языка продолжало происходить старое взаимодей­ствие между письменностью и ее деятелями-книжниками: гото­вая письменность давала материал для книжных людей, а послед­ние, в свою очередь, вносили в общее достояние новые выраже­ния и новые оттенки старых слов. Последнее имело место главным образом при употреблении синонимических выражений, благо­даря которым древнерусский литературный язык оказался в со­стоянии передать разнообразные оттенки одного и того же поня­тия. Если переводчик обладал к тому же литературным талантом и был достаточно начитан, то он мог проявить в своем писании большое разнообразие. Напр., в одном и том же переводном па­мятнике (хроника Георгия Амартола) греческое слово 61кг) пере­давалось: "вина", "испытание", "месть", "место", "образ", "осуж­дение", "ответ", "слово", "суд", "судьба", "томление", "тяжа"; или слово боуца передавалось: "вопрос", "богословие", "боже­ственное слово", "естествословие", "закон", "заповедь", "изыс-

кание", "ответ", "повеление", "проповедание", "предание", "суд", "учение", "чаяние"; или слово егЛсфгц; передавалось: "воздержан", "добродетелен", "благочестив", "богобойчив", "боязнив", "бо-язнен", "посрамнен", "преподобен", "страшив", "честен"; или слово аушреГу передавалось: "взимати — взята", "задержати", "избивати — избита", "извлещи", "изнести", "исещи", "погу-бити", "поразити", "посекати — посещи", "сещи", "убивати — убити", "уморити", "усекнути". Такое разнообразие в передаче одного и того же слова свидетельствует, что литературный книж­ный язык к половине XI века уже достиг высокой степени своего развития и в состоянии был передавать разнообразные оттенки понятий. По количеству слов он немногим уступал греческому; так, напр., в обширной хронике Георгия Амартола, переведен­ной на Руси в половине XI века, в греческом оригинале насчиты­вается (в круглых цифрах) 8500 слов, а в ее переводе — 7000»'.

В оригинальных произведениях, написанных на Руси, исполь­зовался «тот же древнеболгарский язык лишь с добавлением рус-сизмов в фонетике, морфологии и словаре. Чем ближе по своему характеру стояло самостоятельное творение русского книжника к однородным произведениям болгарской литературы, тем ближе оно было к ним и по языку. Такие творения XI века, как «Жития» Владимира и Бориса и Глеба, составленные Иаковом мнихом², или «Слово о законе и благодати» Илариона, или такие XII века, как «Письмо митроп<олита> Климента к пресвитеру Фоме» или «Слова» Кирилла Туровского, ничем не отличаются по языку от однородных творений, пришедших из Болгарии, и если бы оста­вить в стороне исторические данные, то нельзя было бы сказать что-либо об их происхождении»³.

Как видим, В.М.Истрин в большей, нежели А.А.Шахматов, степени рассуждает о литературном языке как орудии духовной культуры, говорит о расширении его словаря и развитии его се­мантики, однако общий ход его рассуждений тот же, что и у А.А.Шахматова: литературным языком Древней Руси был старо­славянский язык русского извода, или церковнославянский язык; будучи литургическим языком православной церкви как в Болга­рии, так и в Киевской Руси, он стал и языком культуры, что,

Истрин В. М. Очерк истории древнерусской литературы. — С. 105. ² Там же. — С. 104.

¹ Истрин В. М. Очерк истории древнерусской литературы. — С. 106—107.

² Под «Житием» Владимира, великого князя Киевского, Истрин, по-види­мому, подразумевает «Память и похвалу князю Владимиру»; истории текста это­го памятника посвящена большая литература (см.: СККДР. 1, 288 — 290); Бори-со-Глебский цикл включает в себя «Сказание о Борисе и Глебе», «Летописную повесть о Борисе и Глебе» и «Чтение о житии и погублении блаженую страсто­терпца Бориса и Глеба» летописца Нестора; что подразумевал Истрин под «Жи­тием» Бориса и Глеба, остается неясным, однако атрибуция «Сказания» мниху Иакову ныне никем не признается (см.: СККДР. 1, 191-192; 398-408).

¹ И стр и н В. М. Очерк истории древнерусской литературы. — С. 108.

30

несомненно, облегчалось огромной близостью южнославянских и восточнославянских диалектов.

Впрочем, являясь великолепным знатоком древнерусского рукопис­ного наследия, В. М. Истрин не мог не видеть и существенные отличия в языке разных памятников: «Но если мы возьмем, напр., "Летопись", то увидим, что ее язык отличается от языка таких произведений, как, напр., упомянутые "Житие Бориса и Глеба" или "Слово" Илариона. Можно сказать вообще, что "Летопись" писана больше русским языком, неже­ли "Житие Бориса и Глеба" и "Слово" Илариона и им подобные произ­ведения. В "Летописи" гораздо меньше церковнославянских элементов, нежели в других памятниках, как в фонетике, так и в морфологии, и построение предложений гораздо проще и ближе к разговорной речи. С таким же характером в отношении языка написано, напр., такое бе­зыскусственное произведение, как "Путешествие Даниила Паломника" (XII век). Отчасти таков же язык еп<ископа> Симона, одного из авторов "Киево-Печерского Патерика" (XIII век)»¹. Эти различия В. М. Истрин объясняет дистанцией, неизбежно возникающей между литературным языком, стесненным в своем развитии традицией, и ничем не стеснен­ным в своей изменчивости живым языком. В тех жанрах письменности, которые по содержанию не были собственно церковными, каково лето­писное повествование, влияние разговорного языка было ощутитель­ным. Однако В. М. Истрин не считает возможным говорить о языковой ситуации в Киевской Руси как о ситуации двуязычия, тем более пони­мать ее как оппозицию двух языков. Язык летописей — это более руси­фицированный вариант того же церковнославянского языка, что и язык других произведений древнейшей поры. Окончательное заключение В. М. Истрина таково: «Итак, книжный литературный язык, язык выс­шего слоя общества, образовался в Киеве и был соединением разговор­ного языка киевского городского населения, разумеется в его передовом классе, и языка письменного, принесенного из Болгарии»².

Точка зрения Шахматова и Истрина долгое время разделялась большинством филологов, такими, как А.С.Орлов, Л.А.Булахов-ский и др.