Раздел IV

НЕОФРЕЙДИЗМ

Фромм (Fromm) Эрих (1900—1980) — представитель психологии неофрейдизма, автор концепции так называемого «гума-нистического психоанализа», философ и социолог. Родился во Франкфурте-на-Майне. Получил философское образо-вание в Гейдельбергском университете. Увлекся учением Фрейда. Психоанали-тическое образование получил в Психо-анлитическом институте в Берлине. Вел психоаналитическую практику с 1925 г. Работал в Институте социальных исследований во Франкфур-те на-Майне (1928—1932). Этот Институт был основан в 1923г., в нем сложилась Франкфуртская школа — направление лево-радикальной социально-философской мысли. В социально-фи-лософскую проблематику этой школы Фромм внес свой вклад: в 1932— 1934 гг. он выступил с рядом статей, посвященных при-менению идей Фрейда к социальной психологии, в печатном орга-не этого Института журнале «Zeitschrift fur Sozialforschung». В 1934 г. переехал в США, преподавал в Колумбийском, Нью-Йоркском и Мичиганском университетах. С 1951 г. жил в Мексике. Центральное место в системе Фромма занимает раз-работка идеи об общественной обусловленности человечес-кой, в том числе бессознательной психики. В трактовке этой идеи Фромм достиг наибольшей по сравнению с другими представителями неофрейдизма, например К. Хорни, конкрет-ности и глубины. Использование им при этом учения Маркса вылилось в одну из наиболее глубоких в буржуазной науке попыток соединить Фрейда с Марксом, раскрыв некоторые общие подходы этих мыслителей к пониманию человека. По-казав, что характер порождается типом общественных отно­шений, Фромм пытался раскрыть действительныхе отноше­нии личности и общества. Важнейшие психологические сочинения Фромма: Escape from Freedom. — N. Y., 1941; Man for himself. — N. Y., 1947; The sane Society. — N. Y., 1955; The Art of Loving. —N. Y., 1956; The anatomy of human destractiveness. London, 1973. Фромм является также автором работ, посвящен­ных исследованию основных религиозных концепций: иуда­изма, христианства, дзенбуддизма.

Лит.: Добреньков В.И. Неофрейдизм в поисках истины. — М., 1974; Зейгарник Б.В.Теорииличности в зарубежной психо­логии. — М., 1982. —С. 26—30; Лейбин В.М. Психоанализ и фи­лософия неофрейдизма. — М., 1977. — С. 217—237.

В сборник включен отрывок из главы V книги «Бегство от свободы» (Escape from Freedom). В этой главе, носящей заголовок «Механизмы бегства», Фромм, исходя из пред­ставлений об особенностях человеческого — в отличие от животного — существования, вызванных переходом чело­века к социальной истории, описывает бессознательно складывающиеся психологические механизмы (их три), регулирующие отношения индивида с миром. 1. Мазохис­тские и садистские тенденции, которые проявляются в дей­ствиях, направленных против себя и других. Преобладание у человека этих тенденций создает садомазохистский ха­рактер, который Фромм называет также авторитарным. Общей чертой авторитарного характера является убежде­ние, что жизнь определяется силами, находящимися вне человека, его интересов и желаний. Единственная возмож­ность — подчинение этим силам. Активность человека лишь видимость, за ней проступает бессилие, которое он хочет победить. По ходу описания этого характера Фромм каса­ется и вызывающих его социальных условий, когда в обще­стве подавляется свобода и независимость. 2. Деструкти-визм, импульсы которого проявляются во всякого рода разрушениях. Сравнивая эту тенденцию с инстинктом смер­ти Фрейда, Фромм отвергает биологизм объяснения Фрей­да. Он считает разрушительность результатом изменений в жизни — тех индивидуальных и социальных усло­вий, которые вызывают страсть к разрушениям. Фромм указывает на особые условия каждой исторической эпохи, в том числе капиталистического общества, Германии пери­ода фашизма, в которых коренятся подлинные причины разрушительных стремлений человека. 3. Автоматический конформизм. Он наиболее характерен для современного общества и состоит в уничтожении своего «Я» за счет иден­тичности с миллионами других, таких же, как он, автома­тов. Описание автоматического конформизма с большой обличающей силой рисует картину жизни человека в со­временном капиталистическом обществе. Этот текст и приводится ниже.

Э. Фромм

АВТОМАТИЧЕСКИЙ КОНФОРМИЗМ

Этот механизм представляет собой решение, кото­рое большинство нормальных индивидуумов находит в современном обществе. Коротко говоря, человек пере­стает быть самим собой, он полностью усваивает тот тип личности, который ему предлагают модели культу­ры, и полностью становится таким, как другие, и каким они его ожидают увидеть. Противоречия между «Я» и миром пропадают, а вместе с тем — сознательный страх одиночества и бессилия. Этот механизм можно срав­нить с защитной окраской, характерной для некоторых животных. Они настолько схожи с окружающей сре­дой, что их с трудом можно отличить от нее. Человек, который уничтожил свое индивидуальное «Я» и стал автоматом, идентичным с миллионами других автома­тов вокруг него, не испытывает больше чувства одино­чества и тревожности. Однако цена, которую он пла-тит, велика — это потеря самого себя.

Положение о том, что «нормальный» способ побе­дить одиночество — это стать автоматом, противоречит одной из самых распространенных идей относительно человека в нашей культуре. Предполагается, что боль­шинство из нас — это индивидуумы, свободные думать, чувствовать и действовать, как им нравится. Разумеет­ся, это не только общее мнение по поводу современно­го индивидуализма; каждый индивидуум точно так же искренне верит, что он — это «Он» и что его мысли, чувства, желания — «Его». Однако, хотя такие индиви­дуумы и существуют среди нас, в большинстве случаев этa вера является иллюзией, и притом опасной иллю-зией, так как она мешает изменению условий, ответ­ственных за такое положение дел.

Здесь мы имеем дело с одной из наиболее фундамен­тальных проблем психологии, которую прежде всего можно раскрыть с помощью серии вопросов. Что такое индивидуальное «Я»? Какова природа тех действий, ко­торые только создают иллюзию, что они собственные действия человека? Что такое спонтанность (самопроиз­вольность) ? Что такое первоначальный мыслительный акт? Наконец, как все это относится к свободе? В этой главе мы постараемся показать, как чувства и мысли могут быть индуцированы извне, но субъективно вос­приниматься как свои собственные, и как собственные мысли и чувства человека могут быть подавлены и, та­ким образом, перестанут быть частью индивидуального «Я». Мы продолжим обсуждение поднятых здесь вопро­сов в главе «Свобода и демократия».

Давайте начнем это обсуждение с анализа значе­ния переживаний, которые обозначаются словами: «я думаю», «я чувствую», «я желаю». Когда мы говорим «я думаю», то это похоже на ясное и недвусмысленное ут­верждение, Кажется, единственный вопрос — это вер­но ли неверно то, что я думаю, а не о том, Я ли думаю. Однако конкретная экспериментальная ситуация сра­зу показывает, что ответ на этот вопрос совсем не обяза­тельно тот, который мы предполагаем. Давайте посе­тим сеанс гипноза. Мы увидим некоего субъекта А, которого гипнотизер В погрузил в гипнотический сон и внушил ему, что после пробуждения от сна он захочет прочитать рукопись, которую, как он будет верить, он взял с собой. Он будет искать ее и не найдет и тогда поверит, что другой человек — С украл ее, и очень рас­сердится на этого С. Ему говорят также, что он совсем забудет, что это приказания, данные ему в гипноти­ческом сне. Надо добавить, что С — это человек, к ко­торому субъект никогда не испытывал какой-либо злос­ти, не имеет для этого никакого реального повода и даже более того, на самом деле он не приносил с собой ни­какой рукописи.

Что здесь происходит? Субъект А просыпается и после короткой беседы на какую-то тему говорит: «Слу­чайно это напомнило мне об одной вещи, написанной в моей рукописи. Я Вам это прочту». Он оглядывается, не находит ее и тогда поворачивается к С, предполагая, что это он взял рукопись; становится все более и более возбужденным, когда С отвергает это предположение, окончательно впадает в открытый гнев и прямо обвиня­ет С в краже рукописи. Он идет даже еще дальше. Он приводит доводы, показывающие возможность того, что С — вор. Он говорит, что слышал от других, что ру­копись очень нужна С, что у него была хорошая воз­можность взять ее и т. д. Мы слышим, что он не только обвиняет С, но и создает многочисленные «разумные объяснения», которые придают этим обвинениям прав-

доподобность, (Конечно, ни одно из них не является правдой и А никогда не думал о них раньше.)

Давайте предположим, что другой человек входит в комнату в этот момент. У него нет никакого сомне- ния в том, что А говорит то, что он думает и чувствует; еди нственный вопрос, который у него будет: верны или не верны обвинения, т. е. соответствуют ли мысли А реальным фактам. Однако нас как свидетелей этой процедуры с самого начала не беспокоит вопрос о правдивости обвинений. Мы знаем, что не это являет­ся проблематичным, так как мы уверены в том, что то, что А сейчас чувствует и думает, это не его мысли и чувства, а всего лишь чуждые элементы, вложенные в его голову другим человеком.

Заключение, к которому может прийти человек, вошедший в середине эксперимента, может быть тако-го типа. «Вот А, который ясно показывает, что у него есть все эти мысли. Он лучше всех знает, что он думает, и нет лучших доказательств, чем его собственные ут-верждения о том, что он чувствует. Есть другие, кото­рые говорят, что эти мысли вложены в А и являются чуждыми элементами, взятыми просто так, выдуманны-ми. Со всей справедливостью я не могу решить, кто прав, каждый из них может ошибаться. Возможно, что поскольку здесь двое противостоят одному, то больше шансов за то, что право большинство». Однако у нас как у свидетелей всего эксперимента не было бы сомне-ний, их не было бы и у вновь пришедшего, если бы он посетил другие сеансы гипноза. Он бы увидел, что этот тип эксперимента может быть повторен бесчисленное количество раз на разных людях и с разным содержа­нием. Гипнотизер может внушить, что сырая картош-ка — это нежнейший ананас, и испытуемый будет есть картошку с удовольствием, связанным с поеданием ананаса, или, что испытуемый ничего не видит, и он станет слепым, или, например, что он думает, что мир плоский, а не круглый, и испытуемый будет горячо спо­рить, что мир плоский.

Что доказывает гипнотический, а особенно пос­тгипнотический эксперимент? Он доказывает, что у нас могут быть мысли, чувства, желания и даже сенсорные ощущения, которые мы субъективно воспринимаем как собственные, и все же, хотя мы переживаем эти мысли и чувства, но они вложены в нас извне и в своей осно­ве — чужие для нас, они не являются тем, что мы дума­ем, чувствуем и т. д.

Что же показывает тот сеанс гипноза, с которого мы начали? 1) субъект желает что-то, а именно прочи­тать свою рукопись, 2) он думает о чем-то, а именно о том, что С взял ее, и 3) он чувствует нечто, а именно гнев, направленный на С. Мы видели, что все три психических акта: его желания, мысли и чувства — не являются его собственными в том смысле, что они не являются результатами его психической активности; они не возникли в нем, но внесены в него извне, а субъективно ощущаются так, как если бы они были его собственными. Он высказывает ряд мыслей, которые не были вложены в него в период гипноза, а именно «рационализации», с помощью которых он «объясня­ет» свои подозрения, что С украл рукопись. Но тем не менее эти мысли являются его собственными только в формальном смысле слова. Хотя они представляются объясняющими подозрения, мы знаем, что подозрения появились первыми, а мысли-рационализации были изобретены только для того, чтобы сделать чувства правдоподобными; они не являются действительным объяснением, а возникают post factum.

Мы начали с сеанса гипноза, поскольку он наиболее ярко показывает, что, хотя человек может быть убежден в спонтанности своих психических актов, в действи­тельности они могут быть вызваны влиянием другого человека в условиях особой ситуации. Несомненно, од­нако, что этот феномен можно обнаружить не только при гипнозе. Факт, заключающийся в том, что содержание наших мыслей, чувств, желаний навязывается нам и в сущности не является по-настоящему нашим, настолько распространен, что создается впечатление, будто эти псевдоакты являются правилом, в то время как собствен­ные истинные умственные акты — исключением.

Псевдохарактер, который может принимать мыш­ление, известен лучше, чем тот же феномен в области желаний и чувств. Следовательно, лучше всего начать с различий между истинным мышлением и псевдомыш­лением. Давайте предположим, что мы находимся на острове, где живут рыбаки и летние гости из города. Мы хотим узнать, какая ожидается погода, и спрашиваем рыбака и двух человек из города, про которых из­вестно, что все они слушали прогноз погоды по радио. Рыбак со своим долгим опытом и заботами о проблеме погоды начнет размыщлять, исходя из того, что он еще не решил этого до того, как мы к нему обратились. Зная, что означают для прогноза погоды направление ветра, температура, влажность и т. д., он будет взвешивать эти различные факторы в соответствии с их значимостью и придет к более или менее определенному суждению. Возможно, он вспомнит прогноз радио и процитирует как поддерживающий его точку зрения или как проти-востоящий ей, в случае противоречия он, вероятно, будет особенно тщательно подбирать свои доводы, но, и это самое главное, то, что он говорит нам, есть его мнение, результат его размышлений.

Первый из двух горожан — это человек, который, когда мы спрашиваем его точку зрения, знает, что он мало разбирается в погоде, и не испытывает никакой потребности в ней разбираться. Он просто отвечает:

«Я не могу судить об этом. Все, что я знаю, — это то, чтo прогноз по радио состоит в том-то». Другой человек, которого мы спрашиваем, относится к иному типу. Он считает, что он отлично разбирается в погоде, хотя в действительности знает мало. Это тип человека, который считает, что он должен знать ответ«а любой вопрос. Он минуту размышляет и потом сообщает нам «свое» мне-ние, которое практически совершенно совпадает с про­гнозом по радио. Мы спрашиваем его о доказательствах, и он говорит нам, что пришел к этому заключению, ис­ходя из направления ветра, температуры и т. д.

Поведение этого человека со стороны кажется та­ким же, как и поведение рыбака. Однако, если мы про­анализируем его на более глубоком уровне, станет оче-видным, что он слышал прогноз по радио и принял его. Но чувство заставляет его иметь об этом собственное мнение, он забывает, что повторяет чье-то авторитет-ное мнение, и верит, что это точка зрения, к которой он пришел в процессе собственных размышлений. Он воображает, что доводы, которые он приводит нам, предшествовали его мнению, но если мы исследуем эти доводы, то увидим, что они не смогли бы привести его ник какому заключению, если бы его мнение не было сформировано заранее. В действительности это псевдопричины, функция которых изображать, что его мне­ние есть результат его собственных раздумий. У него создалась иллюзия собственного мнения, но реально он просто воспринял авторитетное мнение, даже не зная об этом процессе. Очень может быть, что он прав, а рыбак ошибается насчет погоды, но это не будет «его» мнение, которое окажется верным, хотя рыбак будет ошибаться в «своем собственном» мнении.

Тот же феномен можно наблюдать, изучая мнение людей о каких-то предметах, например о политике. Спросите какого-нибудь читателя газеты, что он дума­ет по определенному вопросу. Он преподнесет вам как «свое» мнение более или менее точные доводы, кото­рые он прочитал, и даже — и это самое важное — он верит, что то, о чем он говорит, является результатом его размышлений. Если он живет в узком обществе, где политические взгляды передаются от отца к сыну, то его «собственное» мнение в значительно большей сте­пени, чем он сам думает, управляется затянувшейся властью строгого родителя. Мнение другого читателя может быть результатом смущения, страхом, что его сочтут неинформированным, и следовательно, эта мысль в действительности фасад, а не результат дей­ствительной комбинации переживаний, желаний и знаний. Тот же феномен можно обнаружить в эстети­ческих суждениях. Средний человек, который идет в музей и смотрит картины знаменитого художника, на­пример Рембрандта, оценивает их как прекрасные и впечатляющие. Но если мы проанализируем его суж­дение, мы обнаружим, что у него нет внутреннего от­клика на картину, но он считает ее прекрасной, так как знает, что это от него ожидают. Тот же феномен очеви­ден при рассмотрении суждений людей о музыке и также при рассмотрении самого акта восприятия. Мно­гие люди, глядя на знаменитый пейзаж, в действитель­ности воссоздают картинки, виденные ими много раз, скажем на почтовых открытках, и в то время, когда они верят, что «они» видят этот пейзаж, в действительности перед их глазами находятся открытки. Или, переживая несчастный случай, случившийся в их присутствии, они видят или слышат ситуацию в терминах газетной ста­тьи, которую они предвкушают. Фактически для мно- гих людей пережитые ими события, театральные представления или политические митинги, на которых они присутствовали, становятся реальными только после того, как они прочтут об этом в газете.

Во всех этих иллюстрациях псевдомышления проб­лема состоит в том, является ли мысль результатом собственного мышления, т. е. собственной деятельнос­ти, а не в том, является ли содержание мысли верным. Как мы это уже предположили в случае рыбака, даю­щего прогноз погоды, «его» мысль может быть даже иеверной, а мысль человека, только повторяющего идею, вложенную в него, может быть истинной. Псевдо­мышление может быть совершенно логичным и разум­ным. Его псевдохарактер не обязательно должен про­явиться в нелогичных элементах. Это можно изучать на примере рационализации, которые стремятся объяс­нить действия и чувства на разумной основе, хотя в действительности они определены иррациональными и субъективными факторами. Рационализация может противоречить фактам, или правилам, логического мышления. Но часто она является сама по себе логич­ной и разумной, иррациональность ее заключается только в том, что она не есть настоящий мотив действия, которое ей приписывают.

С примером иррационального объяснения мы встречаемся в хорошо известной шутке. Человек, кото­рый взял взаймы у соседа стеклянный кувшин и разбил его, на просьбу вернуть ответил: «Во-первых, я уже вернул его тебе, во-вторых, я никогда его не занимал у тебя, и, в-третьих, он уже был разбит, когда ты мне его дал». Мы видим пример «рационального» объяснения, когда человек А, находящийся в ситуации экономичес­кой нищеты, просит своего родственника В дать ему взаймы определенную сумму денег. В уклоняется и говорит, что он это делает потому, что, дав взаймы де­нег, он только усилит склонность А к безответственно­сти, и советует А обратиться за поддержкой к другим. Хотя эта причина звучит убедительно, но тем не менее это просто оправдание, т. е. В не хотел дать деньги А ни при каких обстоятельствах, и хотя для себя он это объяс­няет заботой о благосостоянии А, действительным мо­тивом В является его скупость.

Следовательно, основываясь на одной лишь логич­ности утверждения индивида, мы не можем узнать,

имеем ли мы дело с рационализацией, но мы так же должны принять в расчет психологические мотивы, действующие в человеке. Решающим является не то, что он думает, а как он думает. Мысль, являющаяся ре­зультатом активного мышления, всегда нова и ориги­нальна, оригинальна не в том смысле, что другие ни­когда не думают об этом, а в том, что человек, который думает, использовал мышление как инструмент для ка­ких-то новых открытий во внешнем или в своем внут­реннем мире. Рацианализациям не хватает этих качеств открытия и раскрытия в силу самой их природы, они только подтверждают эмоциональные предубеждения, существующие в человеке. Рационализация — это не инструмент проникновения в действительность, а по­пытка post factum создать гармонию между собствен­ными желаниями и действующей реальностью.

Что касается чувств, то так же, как и в случае мыш­ления, следует различать первичные чувства, которые рождаются в нас самих, и псевдочувства, которые в дей­ствительности не являются нашими собственными, хотя мы и считаем их таковыми. Давайте возьмем из обы­денной жизни пример, который типичен для псевдоха­рактера наших чувств. Мы наблюдаем человека, при­сутствующего на вечеринке. Он веселится, смеется, дружелюбно беседует, и кажется счастливым и доволь­ным. Уезжая, он улыбается и говорит, что вечер ему очень понравился. Дверь закрывается за ним, и в этот момент мы очень внимательно за ним наблюдаем. В его лице происходит внезапная перемена. Улыбка исчез­ла, конечно, этого следовало ожидать, так как теперь он один и нет никого и ничего, чтобы могло вызвать его улыбку. Но то изменение, о котором я говорю, значи­тельно более серьезно, чем исчезновение улыбки. На его лице появляется выражение глубокой грусти, по­чти отчаяние. Возможно это выражение продлится толь­ко несколько секунд, а потом лицо примет обычное выражение маски: человек садится в машину, думает о вечере, гадает, произвел ли он хорошее впечатление, и чувствует, что произвел. Но былли «Он» счастливым и веселым в течение вечера? Было ли краткое выраже­ние грусти и отчаяния, которое мы видим на его лице, одномоментной реакцией, не имеющей большого зна­чения? Почти невозможно ответить на этот вопрос, не

зная человека более глубоко. Однако есть одна вещь, которая может дать ключ к пониманию того, что озна­чала эта веселость.

Ночью ему снится, что он опять на войне. Он полу­чил приказ прорваться через линию фронта во вражес­кие центры. Он надевает офицерскую форму, похожую на немецкую, и вдруг видит себя в группе немецких офицеров. Он удивлен, что штаб настолько удобен и что все дружелюбны с ним, но он все больше и больше пугается, что они обнаружат, что он шпион. Один из младших офицеров, к которому он испытывает особую симпатию, приближается к нему и говорит: «Я знаю, кто Вы есть. Для Вас существует только один способ спа­сения. Начните шутить, смеяться и заставьте их сме-яться так сильно, что Ваши шутки отвлекут их внима­ние от Вас самих». Он очень благодарен за этот совет и начинает шутить и смеяться. Однако он шутит на­столько сильно, что у других офицеров появляются по­дозрения, и чем больше их подозрения, тем больше он шутит. В конце концов его охватывает такое чувство ужаса, что он не может больше это выдерживать, вне-запно вскакивает со стула, и все бросаются за ним. Потом сцена меняется, и он уже сидит в трамвае, кото­рый останавливается как раз перед его домом. На нем надет гражданский костюм, и он испытывает чувство облегчения от мысли, что война кончилась.

Давайте предположим, что на следующий день мы должны спросить его, что приходит ему в голову по по­воду отдельных элементов сна. Мы получим несколько ассоциаций, которые очень важны для понимания того, чем мы интересуемся. Немецкая форма напоминает ему, что на вечере был гость, говоривший с сильным немецким акцентом, он вспомнил, что этот человек раздражал его, потому что обращал на него очень мало внимания, хотя он (человек, чей сон мы обсуждаем) вылезал из кожи, чтобы произвести хорошее впечатле­ние. Возвращаясь к этим мыслям, он вспомнил, что на вечере ему на какое-то мгновение показалось, что этот человек с немецким акцентом подшучивает над ним и нагло смеется над каким-то его утверждением. При мысли об удобной комнате, в которой находился штаб, ему приходит в голову, что она очень похожа на комна-ту, в которой он находился в течение вечера, но ее окна

похожи на окна той комнаты, в которой он однажды провалился на экзамене. Удивленный этой ассоциаци­ей, он вспомнил, что перед вечером у него были какие-то беспокойства о том впечатлении, которое он произве­дет, отчасти потому, что один из гостей был братом девушки, интерес которой он хотел вызвать, а отчасти потому, что хозяин имел большое влияние на начальни­ка, от мнения которого зависят профессиональные ус­пехи наблюдаемого нами человека. Говоря о своем на­чальнике, сообщает, как он его не любит, какое унижение он испытывает от необходимости показывать ему свое дружелюбие и что у него было также некоторое чувство неприязни к хозяину, хотя он его почти не осознавал. Другая его ассоциация состояла в том, что он рассказал забавный случай о лысом человеке и слегка испугался, что он задел хозяина, который был почти лысым.

Трамвай удивил его, поскольку он вроде бы не ви­дел никаких рельсов. Но, говоря об этом, он вспоминает трамвай, в котором ездил по дороге в школу, когда был мальчишкой; потом ему приходят в голову дальнейшие детали: как он занял место водителя трамвая и подумал, что управление трамваем на удивление мало отличает­ся от управления автомобилем. Очевидно, что трамвай заменил его собственный автомобиль, в котором он возвращался домой, и что возвращение домой напом­нило ему о возвращении домой из школы.

Для любого человека, привыкшего к распознаванию значения снов, подтекст сна и сопутствующих ассоциа­ций теперь станет совершенно ясным, хотя мы упомяну­ли только часть ассоциаций, и практически ничего не было сказано о структуре личности, о прошедшем и настоящем человека. Сон обнаружил, какие действи­тельные чувства он испытывал на этом вечере. Он был тревожен, боялся, что не может произвести желаемое впечатление, сердит на людей, которые над ним смея­лись и которым он не понравился. Сон показывает, что его веселость была средством скрыть тревожность и сердитость и в то же время средством умиротворить тех, на кого он сердился. Его веселость была маской, она не возникла в нем, а скрывала то, что «он» дей­ствительно чувствовал: страх и гнев. Все это делало его позицию небезопасной, так что он чувствовал себя шпионом во вражеском лагере, которого могут обнару-

жить в любой момент. Промелькнувшее выражение грусти и отчаяния, которое мы заметили на его лице, когда он покидал вечер, теперь нашло свое подтверж­дение, а также и объяснение: в тот момент его лицо отражало то, что «он» в действительности чувствовал, хотя это было тем, о чем «он» не знал как о своем чув­стве. Во сне чувство проявилось драматическим и яс­ным образом, хотя оно прямо и не относилось к людям, на которых это чувство было направлено.

Этот человек не невротик, не находился он и под действием гипнотических заклинаний, он вполне нор­мальный индивидуум с той тревожностью и потреб­ностью в одобрении, которые обычны для современно­го человека. Он не знал о том, что его веселость — не «его»: так как он привык реагировать так, как от него ожидают в определенной ситуации, поэтому что-то, что заставит его почувствовать нечто «странное», будетиск-лючением, а не правилом.

То, что является верным для мышления и чувств, является верным и для желаний. Большинство людей убеждено, что если внешняя сила открыто не застав­ляет их делать что-то, то их решения являются их соб­ственными, и что если они чего-то хотят, то они хотят этого. Но это одна из самых больших наших иллюзий. Большинство наших решений не являются нашими соб­ственными, а навязаны нам извне. Мы успешно убеди-ли себя, что мы сами приняли эти решения, в то время как в действительности мы только подчинились ожида­ниям других, движимые страхом изоляции или более прямыми угрозами нашей жизни, свободе, комфорту.

Эта подмена подлинных актов мышления, чувства и желания псевдоактами ведет в конце концов к замене подлинного «я» на псевдо-«я». Подлинное «Я» —это «Я», которое является инициатором умственной активности. Псевдо-«я» — это только посредник, который играет роль, ожидаемую от человека, но делает это под именем подлинного «Я». Совершенно верно, что человек может играть много ролей и быть субъективно убежденным, что он есть «Он» в каждой роли. В действительности во всех этих ролях он такой, каким, по его понятиям, его ожида-ют видеть, и у многих людей, если не у большинства, подлинное «Я» полностью подавлено псевдо-«Я». Иног­да в мечтах, фантазиях или в состоянии легкого опьянения может проявиться что-то от подлинного «я» — чув­ства и мысли, которые человек не испытывал годами. Часто это плохие мысли, которые ранее он подавил, по­тому что боялся или стыдился их. Однако иногда то, что он подавил, это самое лучшее в нем, но он боялся насмешек или нападок на себя за эти чувства¹.

Потеря своего «Я» и замена его псевдо-«я» создает у индивидуума сильное чувство отсутствия безопаснос­ти. Его мучают сомнения, так как, в основном отражая ожидания Других людей, он в значительной степени по­терял свою тождественность. Стараясь победить пани­ку, возникшую из этой потери тождественности, он вынужден подчиняться, искать свою тождественность в одобрении и опознании себя другими. Если уж он не знает, кто он, то пусть хоть другие знают — если он будет только верить их словам.

Автоматизация индивидуума в современном общест­ве увеличила бессилие и отсутствие безопасности у среднего человека. Поэтому он готов подчиниться новой власти, которая дает ему безопасность и облегчение от сомнений.

Хорни (Ноrney) Карен (1885—1952) —немецко-амери-канский психолог, ведущий представитель неофрейдизма. Получила медицинское образование (Берлинский универси­тет, 1911). Занималась врачебной практикой в психиатричес­ких клиниках Берлина. Как сторонник учения З.Фрейда и член Берлинского общества психиоанализа участвовала в конгрессах Международного психоаналитического обще­ства. С 1934г. после переезда в США (1932) преподавала и практиковала как психоаналитик в Чикаго и Нью-Йорке. Ее взгляды на понимание неврозов и личности развивались в направлении признания решающей роли социокультурных условий в их возникновении и развитии. В книге «Невро­тическая личность нашего времени» (1937) обозначены ее

¹ Психоаналитическая процедура — процесс, в котором человек старается раскрыть свое подлинное «Я». «Свободные ассоциации» должны выразить подлинные чувства и мысли, говорящие правду, но правда в этом смысле не относится к факту, что человек говорит то, что он думает, но мышление само подлинно, а не является приспособлением к ожидаемым мыс­лям. Фрейд подчеркивал подавление «плохих» вещей, похоже, что он недостаточно видел степень, до которой «хорошие» вещи также подвержены подавлению.

расхождения с З.Фрейдом, дан критический: анализ его те-ории, представлен собственный подход в области теории и терапии неврозов как детерминированных условиями куль-туры. В этой и последующих книгах (Новые пути в психоана­лизе, 1939; Самоанализ, 1942; Наши внутренние конфликты, 1945; Неврозы и человеческий рост, 1950) Хорни развивает собственную теорию личности, которая, однако, в своих базисных подходах и прежде всего в признании роли бессоз-нательных процессов сохраняет преемственные связи с пси-хоанализом 3. Фрейда, представляя социологизированный вариаит реформированного психоанализа.

В хрестоматию включен отрывок из книги «Невроти­ческая личность нашего времени (Хорни К. Невротическая личность нашего времени, Самоанализ. Пер. с англ. Общ. ред. Г.В. Бурменской. — М., 1993. — С.33—47), в котором раскрывается главное понятие теории Хорни — базальной тревожности.

К. Хорни

ТРЕВОЖНОСТЬ

Прежде чем перейти к более детальному обсуж­дению неврозов, типичных для нашего времени, мне следует уточнить один из моментов в первой главе и прояснить, что я понимаю под тревожностью. Сделать этo представляется важным, потому что, как я уже го­ворила, тревожность является динамическим цент-ром неврозов и поэтому нам постоянно придется иметь с ней дело.

Я использовала раньше этот термин в качестве синонима термина «страх», указывая таким образом на родство между ними. Оба эти термина в действитель­ности обозначают эмоциональные реакции на опас­ность, которые могут сопровождаться такими физичес­кими ощущениями, как дрожь, учащенное дыхание, сильное сердцебиение. Эти ощущения могут быть столь интенсивными, что внезапный сильный страх может привести к смерти. Однако между «тревогой» и «стра­хом» есть различие.

Когда мать, обнаружив у своего малыша прыщик или повышение температуры, боится, что ее ребенок из-за этого умрет, мы говорим о тревожности; но если мать боится смерти ребенка, который серьезно заболел, мы называем такую реакцию страхом. Или другой пример: человек не решается вступить в дискуссию, хотя тема разговора ему близка и интересна. Такое поведение можно объяснить тревожностью. Но если человек, заблудившийся в горах во время сильного урагана, боится, мы говорим о страхе. До сих пор мы опирались на простой и точный различительный при­знак: страх является реакцией, пропорциональной на­личной опасности, в то время как тревога является несоразмерной реакцией на опасность или даже реак­цией на воображаемую опасность¹.

Однако такая попытка разграничения имеет один недостаток, заключающийся в следующем: вывод о том, пропорциональна ли реакция, зависит от среднего уровня познания, достигнутого в данной культуре. Но даже если на основании этого знания утверждается, что определенная реакция является неадекватной, невро­тик не затруднится придать своему действию рацио­нальное обоснование. В самом деле, можно погрязнуть в безнадежной аргументации, доказывая пациенту, что его чрезмерные опасения по поводу того, что на него нападет какой-то сумасбродный лунатик, является не­вротической тревожностью. Он же будет указывать на то, что его страх является обоснованным, и в доказа­тельство этого станет приводить примеры ситуаций, которых он опасается. Дикарь проявил бы не меньшее упрямство, если бы его реакцию страха сочли не соот­ветствующей реальной опасности. Например, дикарь из племени, в котором существует табу на употребле­ние в пищу определенных животных, будет смертель­но испуган, если случайно съест запретное мясо. В ка­честве постороннего наблюдателя вы можете назвать это неадекватной реакцией, ничем в действительности не оправданной. Но зная о верованиях племени в отно­шении запретной пищи, вам придется признать, что данная ситуация представляет реальную опасность для этого человека — опасность нарушить окружающий его животный и растительный мир или опасность подхва­тить болезнь.

¹ Фрейд в своих «Новых лекциях по введению в психоана­лиз» (глава «Страх и инстинктивная жизнь») проводит сходное различие между «объективным» и «невротическим» страхом, описывая первый как «понятную реакцию на опасность».

Однако имеется различие между тревогой, которую мы находим у дикарей, и тревогой, которую в нашей культуре мы считаем невротической. Содержание не-вротической тревоги, в отличие от тревожности у дика­рей, не соответствует общепринятым представлениям. В обоих случаях впечатление о непропорциональной реакции исчезает, когда становится понятен смысл тревоги. Например, есть люди, испытывающие посто­янный страх умереть; с другой стороны, вследствие своих страданий они испытывают тайное желание умереть. Принимающий различную форму страх смер­ти, в сочетании с мыслями о ее желательности, порож­дает мрачное предчувствие близкой опасности. Если вникнуть во все эти обстоятельства, то нельзя не на-звать их тревогу, связанную со смертью, адекватной реакцией. Другим упрощенным примером будет при­мер людей, которые испытывают ужас, когда оказыва­ются около пропасти, или у окна, расположенного на большой высоте, или на высоком мосту. Здесь опять, если смотреть со стороны, реакция страха представля­ется непропорционально сильной. Но такая ситуация может актуализировать или пробуждать в них конфликт между желанием жить и искушением по той или иной причине прыгнуть вниз. Именно в результате этого конфликта может возникать тревога.

Все эти соображения предполагают необходимость внести изменение в определение. Как страх, так и тре-вога являются адекватными реакциями на опасность, но в случае страха опасность очевидна, объективна, а в случае тревоги она скрыта и субъективна. Иначе го-воря, интенсивность тревоги пропорциональна тому смыслу, который для данного человека имеет данная ситуация. Причины же его тревоги, в сущности, ему неизвестны.

Практическое значение указанного различия меж­ду страхом и тревогой заключается в том, что попытка убедить невротика, что его тревога необоснованна,— метод убеждения —является бесполезной. Его тревога связана не с той ситуацией, которая имеет место в реальности, а с тем, как она представляется ему. По­этому терапевтической задачей может быть лишь вы­явление того смысла, который имеет для него определенная ситуация.

Определив то, что мы понимаем под тревогой, нам надо получить представление о той роли, которую она играет. Обыкновенный человек в нашей культуре пло­хо представляет себе значение тревожности в своей жизни. Обычно он помнит лишь то, что в детстве испы­тывал некоторую тревогу, что у него было одно или два тревожных сновидения и что он сильно тревожился в ситуации, выходящей за рамки повседневности, как, например, перед важным разговором с влиятельным лицом или перед экзаменами.

Те сведения, которые мы получаем на этот счет от невротиков, отличаются чем угодно, но не однообрази­ем. Некоторые невротики вполне осознают, что их пе­реполняет тревога. Ее проявления варьируются в гро­мадном диапазоне: она может проявляться в виде неясной тревоги, в форме приступов страха; может быть привя­зана к определенным ситуациям или действиям, таким, как боязнь высоты, улиц, публичных представлений; может иметь определенное содержание, например опа­сение сойти с ума, заболеть раком, проглотить иголку. Другие осознают, что время от времени испытывают тревогу, зная или не зная о вызывающих ее обстоятель­ствах, но они не придают ей какого-либо значения. На­конец, есть невротики, которые осознают лишь наличие у себя депрессий, чувства неполноценности, растройств в сексуальной жизни и тому подобного, но до конца не осознают, что когда-либо испытывали или испытывают чувство тревоги. Однако более тщательней исследова­ние обычно показывает что их первоначальное утверж­дение неточно. При анализе этих лиц неизменно об­наруживается столько же, если не больше скрытой тревожности, каку первой группы. Анализ способству-. ет осознанию этими невротиками своей тревожности, и они могут воскресить в памяти тревожные сновидения или те ситуации, которые вызывали у них чувство стра­ха. Однако признаваемая ими степень тревожности обычно не превосходит нормальную. Это ведет нас к предположению о том, что мы можем испытывать тре­вогу, не зная об этом. При таком рассмотрении этого вопроса остается не выявленным значение связанной с ним проблемы. Она является частью более широкой проблемы. Подчас наши чувства привязанности, гнева, подозрительности столь мимолетны, что едва достигают

сознания, и столь преходящи, что мы забываем о них. Но зa ними также может скрываться громадная динамичес­кая сила. Степень осознания чувства абсолютно ничего не говорит ни о его силе, ни о его значении². Примени­тельно ктревоге это означает не только то, что мы можем неосознанно беспокоиться, но также и то, что тревога может быть определяющим фактором нашей жизни, оставаясь в то же самое время не осознанной нами.

В действительности представляется, что мы делаем вce возможное для того, чтобы избежать тревоги. Для этого имеется много причин, и самой общей из них яв­ляется та, что интенсивная тревога является одним из самых мучительных аффектов, которые мы можем ис­пытывать. Пациенты, которые прошли через сильные приступы тревоги, скажут вам, что предпочли бы скорее умереть, чем пережить их еще раз. Кроме того, не­которые составляющие аффекта тревоги могут быть особенно непереносимыми для человека. Одной из них является беспомощность. Можно быть активным и храб­рым перед лицом большой опасности. Но в состоянии тревоги чувствуешь себя — и на самом деле являешься — беспомощным. Оказаться беспомощным особенно невы­носимо для тех лиц, для которых власть является преоб­ладающим идеалом. Под впечатлением явного несоответ-ствия своей реакции они негодуют на нее, как если бы она показывала их слабость или трусость.

Еще одним элементом тревоги является ее очевид-ная иррациональность. Для некоторых людей сама мысль о том, что какие-то иррациональные факторы могут руководить ими, является более непереносимой, чем для других. Ее особенно трудно выносить тем лю­дям, которые ощущают скрытую опасность того, что их могут захлестнуть иррациональные противоположно направленные силы, действующие внутри них, и кото­рые непроизвольно приучали себя осуществлять над ними строгий интеллектуальный контроль. Так что они не потерпят на сознательном уровне наличия каких-либо иррациональных элементов. Кроме индивидуальных мотивов эта последняя реакция содержит в себе влия-ние культурного фактора, поскольку наша культура ока-

^J Это просто пересказ одного из аспектов основополагаю­щего открытия Фрейдом важного значения бессознательных факторов.

зывает огромное воздействие на рациональное мышле­ние и поведение и считает иррациональное начало, или нечто похожее на него, чем-то более низким. До опреде­ленной степени с этим связан последний элемент тре­вожности: посредством самой своей иррациональности тревога представляет неявно выраженное указание на то, что внутри нас что-то не в порядке, и поэтому она является, вызовом — сигналом для тщательного рассмот­рения чего-то, скрытого, от нас. Нельзя сказать, что мы сознательно воспринимаем ее как вызов; но по сути своей она является им, хотим мы это признавать или нет. Та­кой вызов никому не может быть приятен; можно ска­зать, что ничто другое не вызывает в нас столь резкое противодействий, как осознание того, что мы должны из­менить нечто внутри нас. Однако чем безнадежное ощу­щает себя человек в паутине своего страха и защитного механизма и чем сильнее ему приходится цепляться за иллюзию, что он во всем прав и совершенен, тем сильнее он инстинктивно отвергает всякий — даже самый отда­ленный и глухой — намек на то, что у него что-то не так и необходимо что-либо изменить.

В нашей культуре имеются четыре основных спо­соба избежать тревожности: ее рационализация; ее отрицание; попытки заглушить ее наркотиками; избе­гание мыслей, чувств, побужденией или ситуаций, вызывающих ее.

Первый метод — рационализация —является наи­лучшим способом оправдания своего уклонения от ответственности. Он заключается в превращении тревожности в рациональный страх. Если пренебречь психологическим значением такого превращения, не­трудно представить, что при этом мало что меняется. Сверхзаботливая мать в действительности обеспоко­ена по поводу своих детей независимо оттого, призна­ет ли она наличие у себя тревожности или интерпри-тирует свою тревожность как обоснованный страх. Можно, однако, сколько угодно раз проводить экспе­римент, говоря такой матери что ее реакция является не рациональным страхом, а тревожностью, подразу­мевая при этом, что она неадекватна существующей опасности и имеет под собой личное факторы. В ответ на это она будет отвергать такое предположение при­ложит все силы для того, чтобы доказать, что вы абсо-

лютно не правы. Разве Мэри не заразилась инфекци­онной болезнью в детском саду? Разве Джонни не сломал себе ногу, лазая на деревья? Не пытался ли недавно какой-то человек заманить детей, обещая им сладости? Разве не диктуется ее собственное поведе-ние целиком любовью и долгом³?

Всегда, когда мы сталкиваемся с такой яростной защитой иррациональных отношений, мы можем быть уверены, что защищаемая позиция выполняет важные для человека функции. Вместо того, чтобы чувствовать себя беспомощной жертвой своих эмоций, такая мать считает, что она может активно действовать в данной

ситуации. Вместо признания своей слабости она может ощущать гордость высокой требовательностью к себе.

Вместо признания того, что ее отношение пронизывают иррациональные элементы, она считает их абсолютно

рациональными и оправданными. Вместо того чтобы увидеть и принять необходимость что-то изменить в себе, она может продолжать переносить ответственность на внешний мир и, таким образом, уходить от сознания своих собственных мотивов. Конечно, за эти сиюминут-ные преимущества ей приходится расплачиваться тем, что она никогда не избавится от своих тревог и огорче-ний. Но особенно дорогую цену приходится платить ее детям. Однако она не осознает — ив конечном счете не хочет осознавать — этого, потому что глубоко в душе придерживается иллюзии, что может, ничего не меняя внутри себя, получить все те выгоды, которые должны были бы последовать от такого изменения.

Тот же самый принцип справедлив для всех тен-денций, где предполагается, что тревога является ра-циональным страхом, каким бы ни было его содержа­ние: страх родов, болезней, погрешностей в пище, несчастий, нищеты.

Второй способ избежания тревожности состоит в отрицании ее существования, то есть в устранении ее из сознания. К сопутствующим физическим признакам стра­ха или тревоги относятся такие, как дрожь, усиленное потовыделение, учащенное сердцебиение, ощущение удушья, частое побуждение к мочеиспусканию, понос, рвота и — в психологическое сфере — чувство нетерпе

ния, ощущение внезапного приступа или паралича. Мы можем испытывать все эти чувства и физические ощу­щения, когда боимся и осознаем этот страх; они могут также быть исключительным выражением имеющей место, но вытесненной тревожности. В последнем случае все, что человек знает о своем состоянии по таким вне­шним проявлениям, — это то, что в определенных обсто­ятельствах у него учащается мочеиспускание, что езда в поезде вызывает у него тошноту, что иногда он потеет по ночам, и всегда без какой-либо физической причины.

Однако возможно также сознательно отрицать тре­вожность, пытаться сознательно ее преодолеть. Это сродни тому, что имеет место у нормального человека, когда он пытается избавиться от страха путем его про­стого игнорирования. Наиболее знакомым примером этого в норме является пример героя солдата, побужда­емого стремлением преодолеть страх.

Невротик также может принимать сознательное ре­шение преодолеть свою тревожность. Например, де­вушка, которую вплоть до наступления полового созре­вания мучила тревога (она особенно боялась грабителей), приняла сознательное решение не обращать на эту тре­вогу внимания. Первое сновидение, которое она пред­ложила для анализа, открыло различные вариации этого отношения. Оно содержало в себе различные ситуации, которые в действительности ее пугали, но на которые она всякий раз храбро реагировала. В одной изних она услышала ночью шаги в саду, вышла на балкон и спро­сила; «Кто там ? » Ей удалось избавиться от своего страха грабителей, но, так как ничего не изменилось в факто­рах вызывающих ее страх, остались другие проявления все еще сохраняющейся тревожности. Она продолжала быть отчужденной и робкой, чувствовала себя лишней и не могла приняться ни за какую плодотворную работу.

Очень часто у невротиков нет такого сознательного решения. Нередко этот процесс протекает непроизволь­но. Однако отличие от осознания такого решения, а в достигаемом результате. Все, чего может достичь невро­тик, «беря себя в руки», — это устранить явные прояв­ления тревожности, как в случае с девушкой, перестав­шей испытывать страх перед грабителями. Не следует недооценивать такой результат. Он может иметь прак- тическую ценность также обладать психологическим

значением для повышения уважения к себе. Но так как такие результаты обычно чрезмерно переоцениваются, необходимо указать на их негативную сторону⁴. Дело в том, что не только остаются без изменения существен­ные движущие силы личности, но, более того, если у невротика пропадают заметные проявления имеющих-ся у него расстройств, он в то же самое время теряет действенный стимул для их проработки.

Процес безжалостного игнорирования тревожно-сти играет огромную роль во многих неврозах и не всегда осознается в своем качестве. Например, та аг­рессивность, которую проявляют многие невротики в определенных ситуациях, часто принимается за пря-мое проявление подлинной враждебности, причем именно тревожность побуждает его преодолевать свою робость. Если не заметить этого, возникает опасность ошибочного принятия отчаяния за истинную агрессию.

Третий путь избавления от тревожности связан с наркотизацией. Это может делаться сознательно и в буквальном смысле посредством принятия алкоголя или наркотиков. Однако для этого имеется множество пу-тей и не столь очевидных. Одним из них является по­гружение в социальную деятельность под влиянием страха одиночества; ситуация не меняется от того, осоз-нается этот страх как таковой или предстает лишь как смутное беспокойство. Еще одним способом наркоти­ческого глушения тревожности является попытка «по­топить» ее в работе, причем такого рода метод можно установить по навязчивому характеру работы и по тому беспокойству, которое возникает у невротика по выход-ным и праздничным дням. Той же самой цели может служить чрезмерная потребность в сне, хотя сон не способствует собственно восстановлению сил. Нако-нец, в качестве отдушины может служить сексуальная активность, посредством которой может ослабляться тревожность. Давно уже известно, что навязчивая мас­турбация может вызываться тревогой, но то же самое справедливо для всех видов сексуальных отношений. Лица, для которых сексуальная активность служит глав­ным образом для ослабления тревожности, становятся

⁴ Фрейд всегда подчеркивал этот момент, указывая, что исчезновение симптомов не является достаточным признаком излечения.

крайне беспокойными и раздражительными, если хотя бы в течение короткого периода времени не имеют воз­можности сексуального удовлетворения. Четвертый способ уйти от тревожности наиболее радикален: он заключается в избегании всех ситуаций, мыслей или чувств, которые могут возбудить тревожность. Это мо­жет быть сознательный процесс, когда, например, че­ловек, боящийся нырять в воду или лазить по горам, избегает делать это. Точнее говоря, человек может осоз­навать наличие тревожности и то, что избегает ее. Однако он может также весьма смутно осознавать — или вообще не осознавать — наличие тревожности и способы избавления от нее. Он может, например, не осознавая этого, откладывать со дня на день дела, свя­занные с тревожностью: принятие решений, обращение к врачу или написание письма. Или он может «притво­ряться», то есть субъективно считать, что обдумываемые им определенные действия — такие, как принятие уча­стия в обсуждении, разговор с подчиненными, разрыв отношений с другим лицом, — являются несуществен­ными. Он также может «притворяться», что ему не нра­вится делать определенные вещи и отвергать их на этом основании. Так, девушка, для которой посещение вече­ринок связано со страхом отвержения, может полнос­тью отказаться от таких посещений, убедив себя в том, что ей не нравятся такие мероприятия.

Если мы продвинемся еще на шаг далее, к той точ­ке, где такое избегание действует непроизвольно, мы столкнемся с феноменом внутреннего запрета. Внут­ренний запрет выражается в неспособности делать, чувствовать или обдумывать определенные вещи, а его функция — избавить от тревоги, которая возникает, если человек попытается делать, ощущать или обдумы­вать эти вещи. В сознание не проникает никакой тре­воги, и, следовательно, нет возможности преодолеть запреты с помощью сознательного усилия. Внутренние запреты наиболее эффективно представлены в истери­ческих выпадениях функций: истерической слепоте, немоте или параличе конечностей. В сексуальной сфе­ре такие запреты представляют фригидность и импо­тенция, хотя структура этих сексуальных запретов может быть очень сложной. В умственной сфере запре- ты на сосредоточение, формирование или высказыва-

ние мнений, на установление контактов с людьми — хорошo известные явления.

Есть смысл, по-видимому, потратить несколько стра-ниц на перечисление этих внутренних запретов, чтобы получить полное впечатление о разнообразии их форм и частоте, с которой они встречаются. Мне думается, однако, что я могу оставить читателю задачу проанали-зировать его собственные наблюдения на этот счет, так как запреты являются в настоящее время хорошо и лег­ко распознаваемым явлением, если они вполне сформи­рованы. Тем не менее желательно кратко рассмотреть те предварительные условия, которые необходимы для тогo, чтобы начать осознавать наличие внутренних за-претов. В противном случае мы бы недооценили их ча-стотy, потому что обычно не осознаем, сколь много внутренних запретов мы в действительности имеем.

Во-первых, мы должны осознавать наличие жела-ния что-либо сделать для того, чтобы осознать неспособ­ность сделать это. Например, нам следует сознавать на-личие претензий обладать чем-то, прежде чем мы сможем осознать, что у нас имеются внутренние запре-ты на этот счет. Может быть задан вопрос; всегда ли нам известно по крайней мере то, чего мы хотим? Конечно, нет. Давайте представим, например, человека, слушаю-щего научный доклад и имеющего насчет него критиче-ские суждения. Незначительный запрет проявит себя в робкой форме выражения критики; более сильный за­прет помешает ему упорядочить свои мысли, и в резуль-тате они придут к нему лишь после окончания обсуж­дения или на следующее утро, Но запрет может быть столь сильным, что вообще не допустит появления у не-го каких-либо критических мыслей, и в этом случае, при том предположении, что в действительности у него на­личествует критика, он будет склонен слепо соглашать-ся со сказанным или даже восхищаться им; он будет абсолютно не способен сознавать наличие каких-либо запретов. Другими словами, если запрет является столь сильным, что контролирует желания или побуждения, то его существование может не осознаваться.

Второй фактор, который может препятствовать осознанию, встречается тогда, когда запрет выполняет столь важную функцию в жизни человека, что он вос­принимает его как не подлежащий сомнению и измене

нию факт. Если, например, имеет место непреодолимая тревожность такого рода, связанная с любой работой, имеющей элемент соревнования, и порождающая в ре­зультате крайнюю усталость, человек может настаивать на том, что он недостаточно силен для выполнения лю­бой работы. Эта вера защищает его. Но если он призна­ет наличие запрета, ему придется вернуться к работе и таким образом подвергнуться пугающей тревожности.

Третья возможность возвращает нас к культурным факторам. Возможно, запреты отдельного человека во­обще нельзя осознать, если они совпадают с одобряемыми в культуре формами запретов или с соответствующими идеологическими установками. Пациент, у которого име­лись серьезные запреты в отношении попыток сближе­ния с женщинами, не осознавал наличия своих запретов, потому что воспринимал свое поведение в свете распро­страненной идеи о святости женщин. Запрет на собствен­ные притязания легко накладывается на основу догмы, что скромность добродетельна. Запрет на критическое ос­мысление доминирующих в политике или религии догм или в какой-либо особой области интереса может усколь­зать от внимания, и мы можем совершенно не осознавать наличия тревожности, связанной с риском подвергнуть­ся наказанию, критике или изоляции. Однако, чтобы су­дить об этом, нам, конечно, необходимо очень детальное знание индивидуальных факторов. Отсутствие критичес­кого мышления не обязательно предполагает наличие зап­ретов, но может обусловливаться общей леностью ума, тупостью или убеждением, которое действительно совпа­дает с господствующими догмами.

Любой из этих трех факторов может объяснить неспособность осознания имеющихся запретов и тот факт, что даже опытным психоаналитикам не всегда просто их обнаружить. Но даже предположив, что мы способны осознавать их все, наша оценка частоты зап­ретов все еще будет крайне заниженной. Нам придется также принять в расчет все те реакции, которые, хотя они еще не являются вполне сформированными запре­тами, находятся на пути к такому завершению. От­носительно тех положений, которые я имею в виду, мы еще в состоянии кое-что предпринять, но связанная с ними тревожность оказывает определенное воздейст­вие на сами эти действия.

Во-первых, осуществление действия, по поводу ко-торогo мы испытываем тревожность, порождает чувст-во напряжения, усталости или изнеможения. Напри-меp, одна из моих пациенток, которая находилась в процессе излечения от страха ходить по улице, но все еще испытывала выраженную тревогу по этому пово-ду, чувствовала себя абсолютно разбитой, когда выхо-дила по выходным на улицу. То, что данное изнеможе-ние не было вызвано какой-либо физической слабостью, видно по тому факту, что она могла выполнять тяжелую домашнюю работу, не испытывая ни малейшей устало-сти. Именно тревога, связанная с выходом из дома, вызывала изнеможение. Многие затруднения, обычно приписываемые чрезмерной работе, вызываются в действительности не самой работой, а той тревогой, которая связана с работой или отношением к коллегам.

Во-вторых, тревога, связанная с определенной дея-тельностью, в результате будет приводить к наруше-нию функции. Если, например, имеет место тревога, связанная с приказаниями подчиненным, они будут даваться в извиняющемся, неэффективном тоне. Тре-вога, связанная с верховой ездой, приведет в результа-так неспособности управлять лошадью. Степень осоз­нания варьируется. Человек может осознавать, что тревожность не дает ему возможности удовлетвори-тельно решать проблемы, или он может лишь чувство-вать, что не в состоянии ничего сделать как следует.

В-третьих, тревожность, связанная с деятельнос­тью, будет портить то удовольствие, которое этадеятель-ность могла бы принести в ином случае. По-другому об-стоит дело с небольшой, легкой тревожностью; она, напротив, может придавать дополнительный интерес. Катание с американских горок, сопровождающееся некоторой боязнью, возможно, делает такое катание захватывающим, в то время как то же действие при зна­чительной тревожности превратится в пытку. Сильная тревожность, связанная с сексуальными отношениями, полностью лишит их удовольствия, и если человек не осознает свою тревожность, он будет испытывать чув­ство, что сексуальные отношения ничего на значат.

Этот последний момент может вызвать недоумение, так как ранее я сказала о том, что чувство отвращения может использоваться как средство избегания тревож­ности, а теперь я говорю, что отвращение может быть

следствием тревожности, В действительности оба эти утверждения справедливы. Неприязнь может быть и средством избегания, и следствием тревожности. Это один из маленьких примеров трудности в понимании психических явлений. Они являются запутанными и сложными, и если мы не настроим себя на то, что дол­жны рассматривать многочисленные, тесно переплетен­ные взаимодействия, то не продвинемся в психологиче­ском познании.

Цель обсуждения вопроса о способах защиты себя от тревожности состоит не в том, чтобы дать исчерпы­вающее описание всех возможных форм защиты. В дей­ствительности мы вскоре узнаем более радикальные способы предотвращения возникновения тревожности. Теперь моя главная задача — подтвердить тезис о том, что можно испытывать большую, чем осознается, тре­вогу или что можно испытывать тревогу, вообще не осоз­навая этого, а также показать некоторые более распро­страненные моменты, где это можно обнаружить.

Итак, коротко говоря, тревога может скрываться за чувствами физического дискомфорта, такими, как силь­ное сердцебиение и усталость; за многочисленными страхами, которые внешне представляются рациональ­ными или обоснованными; она может быть скрытой си­лой, толкающей нас к выпивке или погружению во все­возможные состояния помрачения сознания. Часто мы можем наталкиваться на нее как на причину неспособно­сти выполнять то или иное дело или получать удовольст­вие, и мы всегда обнаруживаем ее в качестве влиятель­ного фактора, стоящего за внутренними запретами.

По причинам, которые мы будем обсуждать по­зднее, наша культура порождает огромную тревожность в людях, живущих в ней. Следовательно, практически каждый построил ту или иную из упомянутых мною форм защиты. Чем невротичнее человек, тем сильнее его личность пронизана и скована такими защитами и тем больше тех вещей, которые он не способен и не пытается делать, хотя в силу своей энергии, умствен­ных способностей или уровня образования может их осуществить. Чем тяжелее невроз, тем больше присут­ствует внутренних запретов, как скрытых, так и явных⁵.

⁵ X. Шульц — Хенкев Einfuehiung in die Psychoanalyse под­черкивал первостепенное значение тех разрывов, которые мы находим в жизни и в личности невротиков.