Глава 5 стадия зеркала

Всем эпохам свойственная вера в то, что именно в них достигла максимальной остроты конфронтация с чем‑то завершающим, запредельным миру и несущим угрозу его существованию.

Ж. Лакан. Семинары. Кн. 7

За годы войны Лакан не опубликовал ни строчки. Однако это вовсе не означало, что его мысль перестала работать. После Освобождения французские интеллектуалы пытались осмыслить причины поражения от Германии. Лакан размышлял о другом: его заинтересовала психология толпы и, в частности, армии. В 1945 г. он пять недель провел в Лондоне. Его поездка носила деловой характер: он знакомился с постановкой психотерапии в Британии¹, посетив, в частности, приют в Хартфилде, в котором помещались бывшие заключенные и инвалиды войны. Приемы групповой терапии и психодрамы привели его в восхищение. Год спустя он организовал конференцию, рабочим ядром которой стала группа «Психиатрическая эволюция». Здесь Лакан произнес хвалебную речь об английских новшествах, заметив, что адаптивная групповая психотерапия опирается на идеи Фрейда (четыре года спустя он будет ругать американскую адаптивную психотерапию). Английский опыт, по Лакану, демонстрирует непригодность старой репрессивной психиатрии и отметает «отцовское имаго»: пациенты малых терапевтических групп идентифицируют себя с Я‑идеалом психотерапевта, оставляя вакантным место Отца.

Лакан обращался к своему опыту военного психиатра, сравнивал британскую военную психиатрию с ее французским аналогом и пытался в очередной раз найти ответ на тот проклятый вопрос, что так волновал поколение французов, переживших поражение в войне. «В форме психологической очевидности я прикоснулся к той истине, что своей победой Англия обязана духовной гибкости, – я хочу сказать, что неустрашимость народа основывается на честном видении реальности, в чем утилитаристская идеология ничего не смыслит, что специальный термин “адаптация” меняет все и что даже красивое слово “реализм” для нас теперь запретно из‑за его позорного использования “клиром предателей”, лишивших его всякого достоинства, той профанации слова, которая надолго сделает его оскорбительным для людей»². Лакан требовал пересмотреть отношения подчинения и самоидентификации, которые традиционно строились на сакрализации Отца, Вождя, Офицера и привели Францию к позорной капитуляции. Учение Фрейда дает необходимые средства для пересмотра этих отношений. Британцы вовремя поняли эту необходимость, перестроили во время войны систему идентификаций, пользуясь операциональными инструментами психоанализа, и в результате победили. Французам следует хотя бы с опозданием учесть этот урок.

Однако, опираясь на учение Фрейда, Лакан в то же время требует существенно пересмотреть его, заменив вертикальную линию власти горизонтальной. Социальные связи гораздо сильнее отцовского имаго, поэтому английская буржуазная демократия одержала победу над немецким нацизмом с его карикатурным превознесением отеческой фигуры фюрера. Британский демократический утилитаризм Лакан предпочитает французскому позитивизму с его приверженностью культу семьи. Впрочем, Лакан ничего не сказал о том, какое политическое устройство он считает оптимальным. Ревизия фрейдовского учения была для него продолжением борьбы против любого рода органицизма. Он наконец открыто признал, что его единственным учителем был Клерамбо. Эта позиция проявилась и на коллоквиуме в Бонневале, где Лакан подверг критике органодинамическую теорию своего друга Анри Эйя¹.

Лакан, как всегда, обрушился на органицизм, следы которого он обнаружил в органодинамической теории Эйя. Он даже попытался задним числом откреститься от сотрудничества со своим прежним другом и заявил, что уже в 1936 г. исчеркал красным карандашом экземпляр совместной с Эйем статьи. При этом он на всякий случай добавил, что исчерканный экземпляр, конечно же, утерян. Основная претензия к Эйю состояла в том, что органодинамизм, по мнению Лакана, ничего не может сообщить о генезисе психического заболевания, поскольку основывается на представлении о молекулярном взаимодействии, заимствованном из физики и насквозь детерминистском. Эй основывается на философии Декарта, однако заимствует из этой последней лишь представление о протяженности физической реальности. Лакан рекомендует Эйю перечитать следующий пассаж Декарта: «Но, может быть, хотя чувства иногда и обманывают нас в отношении чего‑то незначительного и далеко отстоящего, все же существует гораздо больше других вещей, не вызывающих никакого сомнения, несмотря на то, что вещи эти воспринимаются нами с помощью тех же чувств? К примеру, я нахожусь здесь, в этом месте, сижу перед камином, закутанный в теплый халат, разглаживаю руками эту рукопись и т.д. Да и каким образом можно было бы отрицать, что руки эти и все это тело – мои? Разве только я мог бы сравнить себя с Бог ведает какими безумцами, чей мозг настолько помрачен тяжелыми парами черной желчи, что упорно твердит им, будто они – короли, тогда как они нищие, или будто они облачены в пурпур, когда они попросту голы, наконец, что голова у них глиняная либо они вообще не что иное, как тыквы или стеклянные шары; но ведь это помешанные, и я сам показался бы не меньшим безумцем, если бы перенял хоть какую‑то их повадку»². Перечитав этот пассаж, полагает Лакан, Эй должен будет отказаться от своего представления о том, что галлюцинация суть ошибка, в которую впадает сознание.

Отказываясь от органицизма, Лакан все дальше отходил от представления о неизменности человеческой психики. Уже в 1948 г. он говорил о том, что объект психиатрии меняется от эпохи к эпохе. Даже фрейдовское открытие бессознательного имело место в определенный исторический момент и было связано с социально‑политической ситуацией:

Существует связь между открытием бессознательного и тем социальным устройством, которое Платон называет «тираническим». Перед нами конец прелюдии, за которой откроется нечто новое³.

Более того, Лакан заявил даже, что безумие – такая же форма человеческого существования, как и сон, и считать его чем‑то чуждым человеческой природе можно не больше, чем состояния любви или ярости.

Лакан недаром обрушивался на семейные ценности, ведь его семейная жизнь была в те годы совершенно хаотической. Мария‑Луиза скрывала от детей факт развода с отцом. Дети не знали, что он живет с другой женщиной и не подозревали о существовании своей сестры: мать говорила им, что папа в научной командировке и много работает. Лакан поддерживал эту игру. По четвергам он как ни в чем не бывало завтракал со своей прежней семьей на улице Жаден в XVII округе, куда Мария‑Луиза переехала после войны. Лакан давал ей слишком мало денег, которых не хватало, чтобы достойно содержать троих детей, поэтому она нашла работу книжного иллюстратора. Ей помогал брат, Сильван Блонден, который стал для Каролины, Тибо и Сибиллы новым отцом¹. В 1949 г. он женился на Мадлен Симон, у которой был шестнадцатилетний сын от первого брака, Брюно Роже. Этот последний очень полюбил благородного Сильвана. Мария‑Луиза и Мадлен тоже сдружились. В 1958 г. Брюно женится на Каролине, а впоследствии станет одним из самых известных парижских финансистов. Разбогатевший Лакан будет обращаться к нему за профессиональными советами. Для Каролины же Лакан остался чужим человеком, несмотря на то, что возил ее на каникулы в Венецию и в Австрию и оказывал ей финансовую поддержку. С другими детьми отношения складывались также не лучшим образом. Однажды в 1949 г. Тибо и Сибилла, возвращаясь из Ботанического сада, узнали в водителе автомобиля, остановившегося на перекрестке, своего отца. Рядом с ним сидела женщина, а на заднем сиденье – девочка. Дети бросились к машине с криками «Папа! Папа!» Лакан бросил на них удивленный взгляд и отвернулся, а затем нажал на газ. Мария‑Луиза объяснила детям, что отец, по всей видимости, не видел их и не слышал. Тибо узнал о существовании Сильвии и Жюдит в 1951 г., когда ему было двенадцать лет, а Каролина – только когда выходила замуж.

Альфред Лакан также долгое время не догадывался о двойной жизни своего первенца. Марк‑Франсуа оказался более наблюдателен и уже в 1941 г. догадался о похождениях брата. Родителям он ничего не сказал. 21 ноября 1948 г. от постоперационных осложнений после гистэктомии умерла мать Лакана. Вскоре после этого Мадлен, сестра Жака, рассказала Альфреду о том, что у него есть еще одна внучка. Тот немедленно пожелал увидеть девочку и принял ее очень ласково.

На рю де Лиль, 3, поселились Жюдит, Лоранс и их бабушка, а Лакан с Сильвией жили на рю де Лиль, 5. Здесь Лакан будет проводить психоанализ, а первые семинары будут проходить на рю де Лиль, 3, где имелся более просторный салон. Дети тоже постоянно крутятся здесь, общаясь с пациентами и учениками отца. В марте 1948 г. Лакан нанял в служанки молодую испанку Глорию Гонсалес, которая благодаря своей преданности и трудолюбию стала еще одним членом семьи. Сильвия обставила кабинет Лакана дорогой мебелью и купила низкое широкое кресло в стиле Наполеона III. В этом кресле он просидит еще почти полвека, слушая пациентов. Тогда же была куплена кушетка, на которой одни пациенты сменяли других на протяжении тридцати лет.

В 1951 г. Лакан купил загородный дом в живописной деревушке Житранкур. Здесь он работал по воскресеньям, иногда принимал пациентов и устраивал званые обеды. Здесь он также стал коллекционировать книги, и его деревенская библиотека вскоре превзошла по размерам городскую. В 1955 г. здесь появилась картина Гюстава Курбе. Неприличное полотно великого художника закрывал щит, на котором А. Массон в абстрактной форме воспроизвел основные элементы подлинника. Лакан вернулся к своей привычке ездить в отпуск на море. Первым делом он вместе с Сильвией отправился в Египет, а впоследствии часто бывал на юге Италии, где ему очень нравилось. Зимой он ездил в горы кататься на лыжах. Впрочем, лыжник из него был никудышный: два перелома ноги оставили у него легкую хромоту, которая усиливалась в минуты раздражения.

В клейнианском расколе, потрясшем Международную психоаналитическую ассоциацию, Лакан принял сторону Мелани Клейн. В мае 1948 г. на XI конгрессе франкоязычных психоаналитиков в Брюсселе он развивал идею Клейн о параноидной позиции, преобразовав ее в идею параноической структуры бессознательного.

После Второй мировой войны в психоаналитическом движении произошли большие перемены. Прежде всего, деятельность многочисленных психоаналитиков, разбросанных по разным странам и континентам, оказалась под жестким прессингом со стороны Международной психоаналитической ассоциации. МПА, «это огромное бюрократическое чудовище, преобладает на старом континенте, навязывая свое технократическое господство европейским обществам»¹, – пишет Э. Рудинеско. Всякое психоаналитическое общество подвергается жесткому контролю консультативного комитета, назначенного исполнительным советом МПА. Ассоциацию возглавляет президент, ежегодно избираемый Генеральной ассамблеей; ему подчиняется совет, включающий почетных членов, секретаря, казначея и шесть вице‑президентов. Каждый вице‑президент представляет тот или иной географический регион. МПА – это империя, в состав которой входят три королевства – Северная Америка, Латинская Америка, включая Мексику, и «другие страны», то есть главным образом Европа, где Великобритания занимает привилегированное положение. Но, несмотря на эту всеохватность, господствующее положение занимает североамериканское отделение, которое в послевоенные годы было представлено тремя основными течениями – клейнианством, эго‑психологией и школой Анны Фрейд. Таким образом, англо‑американское влияние на карте психоаналитического движения является определяющим. Будучи во всем подобна церкви, Психоаналитическая ассоциация постоянно боролась со всякого рода ересями и расколами.

В такой обстановке летом 1949 г. в Цюрихе состоялся 16‑й конгресс МПА. 17 июля Лакан выступил со своей знаменитой речью, озаглавленной «Стадия зеркала как образующая функцию Я, какой она открылась нам в психоаналитическом опыте». Лакан излагал тот же материал, который ему не дал озвучить в 1936 г. Э. Джонс, однако за прошедшие тринадцать лет он существенно переосмыслил свои идеи.

По мысли Лакана, стадия зеркала проливает свет на функцию Я (je) в психоаналитическом опыте, каковой ставит исследователя в оппозицию любой философии, исходящей из cogito. Стадия зеркала есть идентификация, то есть трансформация, которая происходит с субъектом, принимающим на себя некий образ. Здесь, по Лакану, обнаруживается своего рода символическая матрица (matrice symbolique), «в которую я устремляется как в некую первоначальную форму, прежде чем объективироваться в диалектике идентификации с другим и прежде чем язык восстановит ему в универсальном его функцию субъекта»². Эта форма представляет собой Я‑идеал, поскольку служит источником вторичных идентификаций, то есть функций либидинальной нормализации. Задолго до социальной определенности эта форма располагает инстанцию собственного я (moi) на линии вымысла (fi ction), неустранимой и асимптотически присоединяющейся к становлению субъекта.

Целостная форма тела, таким образом, дана субъекту как гештальт, то есть экстериорно, так что форма эта скорее конституирующая, чем конституируемая. Гештальт, содержательность которого связана с видом (espèce), символизирует «ментальное постоянство Я» (la permanence mentale du je). Для этих имаго зримый образ является порогом видимого мира, поскольку мы полагаемся на видимое в зеркале имаго собственного тела. Биологические эксперименты (Лакан не ссылается прямо на Валлона, но речь, несомненно, идет и о его работах) показывают, что он способен оказывать формирующее действие на организм. Эти факты ставят проблему значения пространства для живого организма, и Лакан подчеркивает, что в том пространственном «пленении»¹, которое высвечивает стадия зеркала, выявляется органическая недостаточность (insuffisance organique) природной реальности человека – «если, конечно, мы по‑прежнему придаем какой‑то смысл термину «природа»². Таким образом, функция стадии зеркала оказывается частным случаем функции имаго, каковая состоит в установлении отношений биологического организма с окружающей реальностью. У человека это отношение с природой искажено имеющей в нем место «лакуной» (sein), неким изначальным «Раздором» (Discorde), вызванным чисто анатомическими причинами: незавершенностью пирамидальной системы и превалированием высших аппаратов центральной нервной системы. Таким образом, стадия зеркала есть историческая драма, производящая фантазмы, переходящие от раздробленного образа тела к ортопедической форме, а затем и к «надетым на себя доспехам отчуждающей идентичности». Таким образом, собственное я (moi) есть что‑то вроде описи (récolements).

Лакан уже вскользь говорит о паранойяльном характере человеческого сознания, структурированного «социальной диалектикой», и подчеркивает, что паранойяльное отчуждение (aliénation paranoïaque) определяется поворотом от зримого Я к Я социальному. С этого момента Я (je) связано с социально разработанными ситуациями. Термин «ситуация», по‑видимому, позаимствован у Сартра, на которого Лакан в этой речи обрушился с резкой критикой, о которой мы поговорим чуть ниже.

Далее Лакан говорит об опосредованности человеческого Я желанием другого, переосмысливая в кожевском духе учение Фрейда о комплексе Эдипа. Либидо, по Лакану, не сводится к чистой сексуальности; следует различать либидо сексуальное и либидо, рассматриваемое как направленность на желание другого. Именно это последнее, по Лакану, и описывал Фрейд под названием «деструктивного инстинкта», ведь в любых отношениях с другим нарциссическое либидо проявляет себя как агрессивность. Это экзистенциальная негативность, «реальность которой столь живо прославляется современной философией бытия и ничто»³.

Экзистенциализм, говорит Лакан, понимает негативность лишь в пределах самодостаточности сознания (self‑suffi sance de la conscience), придавая собственному Я (moi) иллюзию автономии. Экзистенциализм, по Лакану, представляет собой венец и завершение исторического предприятия, направленного на признание индивидом за собой исключительно утилитарных функций и на выработку страха перед социальными узами. Поэтому экзистенциализм толкует о «подлинной свободе», утверждающейся в своей подлинности в тюрьме, требует ангажированности, в чем выражается неспособность чистого сознания разрешить какую бы то ни было ситуацию, вуайеристско‑садистически идеализирует сексуальные отношения и рисует сознание другого как гегелевскую негацию. А между тем, говорит Лакан, психоаналитический опыт не позволяет рассматривать собственное Я (moi) как центрированное на системе восприятие/сознание и требует исходить не из «принципа реальности», но из «принципа непризнавания».

Обрушившись на основные концепты сартровского «Бытия и Ничто», Лакан выразил общее настроение своей эпохи и свой жизненный опыт: Сартр, побывавший на фронте, посидевший в немецком лагере для военнопленных и участвовавший в Сопротивлении в то время, пока Лакан устраивал свои семейные дела и штудировал китайскую грамматику, в конце 1940‑х гг. подвергся ожесточенной атаке как коммунистов, так и католиков. Так, Лакан повторяет основные положения книги А. Лефевра¹: сартровский экзистенциализм, по Лефевру, есть не что иное, как магия. Проектируя себя на мир, экзистенциалист пользуется не рациональными идеями, разграничивающими внутреннюю и внешнюю реальность, но магическими, эвокативными образами, так что сложнейшие отношения с мирополагающим знанием и властью сводятся у него к непосредственным отношениям, а это и есть магия. Поэтому Лефевр охарактеризовал экзистенциализм как невроз с инфантильной регрессией. Повторение лефевровской критики свидетельствует о том, что уже в 1949 г. Лакан искал популярности у коммунистов; только этим можно объяснить его присоединение к травле, которой подвергли Сартра партийные интеллектуалы. Впрочем, у Лакана были и некоторые теоретические основания выступать против Сартра: он уже ясно видел, что его главным противником является картезианская философия cogito, главным защитником которой в послевоенные годы волей‑неволей выступал Сартр.

В Цюрихе Лакан по‑прежнему стремился заручиться поддержкой М. Клейн и предложил ей перевести ее книгу «Психоанализ детей», опубликованную еще в 1932 г. на немецком и на английском языках. Клейн изъявила свое согласие. Однако по возвращении в Париж Лакан перепоручил работу по переводу Рене Дядькину Тот перевел половину книги и передал текст Лакану, не позаботившись о том, чтобы оставить у себя копию. Франсуаза Жирар тем временем также предлагала Клейн выполнить перевод этой работы, только с английского языка. Та отказалась, видимо, памятуя о том, что Лакан уже занимается переводом. В марте 1951 г. Ф. Жирар вышла замуж за Ж.‑Б. Буланже, психиатра из Монреаля, увлеченного клейнианскими идеями. В августе того же года Лакан попросил последнего перевести с английского всю вторую половину «Психоанализа детей». Тот принялся за работу и в декабре затребовал у Лакана первую часть, чтобы унифицировать терминологию. Лакан перерыл все свои бумаги в обеих квартирах у рю де Лиль, но рукописи Дядькина не нашел. В январе 1952 г. М. Клейн узнала от Ф. Жирар о действиях Лакана и утратила к нему всякое доверие. С тех пор она поддерживала Д. Лагаша.

Помимо психоанализа, Лакан в те годы живо интересовался историей национал‑социализма. От Жана Делая, выступавшего экспертом на Нюрнбергском процессе, он в подробностях узнал историю жизни Рудольфа Гесса. Он даже собирался написать на эту тему статью для «Critique», но, как и до многого другого, руки до нее не дошли.

В 1949 г. Лакан познакомился с Клодом Леви‑Стросом, только что издавшим свою книгу «Элементарные структуры родства». Знакомство состоялось за ужином у А. Койре. Очень скоро между двумя учеными мужами возникла дружба, основывавшаяся не столько на сходстве научных взглядов, сколько на увлечении искусством. Когда Леви‑Строс развелся со второй женой и остро нуждался в деньгах, Лакан купил у него половину его роскошной коллекции индийских редкостей. Лакан, Леви‑Строс и Мерло‑Понти часто завтракали в Житранкуре. О психоанализе почти не говорили; все разговоры вращались вокруг литературы и изящных искусств. С Мерло‑Понти Леви‑Строс был знаком еще с 1930 г., когда они работали в одном лицее. На ужине у Лакана Леви‑Строс познакомился со своей третьей женой, Моник Роман, подругой Сильвии, бывавшей на сходках у Лейриса. Они поселились на улице Нотр‑Дам‑де‑Лорет. Однажды вечером к ним заглянул Лакан, который на глазах изумленных хозяев съел невиданное количество тортинок.

Леви‑Строс познакомился с трудами Фрейда еще в лицее. Отец его друга, Марсель Натан, был переводчиком нескольких трудов венского мыслителя. Позже, во время своего пребывания в США, Леви‑Строс познакомился с Раймоном де Соссюром, исполнявшим в Нью‑Йорке функции атташе по культуре. В своих статьях Леви‑Строс сравнивал психоанализ с шаманизмом, утверждая, что в западных обществах «психоаналитическая мифология» выполняет системную функцию коллективной интерпретации. Лакан был ошеломлен его идеями: он наконец нашел то, что позволяло вдребезги разбить фрейдовский биологизм.

Лакан изо всех сил стремился вывести психоанализ из «гетто» и придать ему характер социальной нормы. 29 мая 1950 г. на конференции франкоязычных психоаналитиков он сделал совместный с М. Сенаком доклад, в котором говорилось о новых перспективах, которые открывает применение психоанализа в криминалистике.

Ни преступление, ни преступник не являются объектами, которые можно было бы помыслить вне их социологической референции.

Сентенция: именно закон порождает грех, остающийся таковым вне эсхатологической перспективы Милости, в которой его сформулировал святой Павел¹.

Психоанализ точно так же апеллирует к признанию субъектом истины о себе и находит оптимальную форму высказывания этой истины в психоаналитическом диалоге. Реальность преступления, сколь бы конкретной она ни была, всегда выражается в символической форме, а символический язык с присущими ему структурами опять‑таки наилучшим образом анализирует психоанализ. Но, ирреализуя преступление, психоанализ, в отличие от традиционной криминологии, не дегуманизирует преступника. Таким образом ему удается обратиться к реальности преступления, тогда как критикуемое Лаканом и Сенаком использование при дознании наркотиков позволяет обнаружить лишь реальность преступника. Психоанализ, кроме того, способен реструктурировать сами социальные функции криминологии, обратившись от вертикального структурирования общества к горизонтальному плану ассимиляции индивидов. Лакан, как мы видим, по‑прежнему развивает идеи, сформулированные им после первого посещения Англии.

Франция в послевоенные годы занимала особое положение в психоаналитическом движении: за годы Оккупации она потеряла связи с международным движением и, как выяснилось, выработала свой собственный взгляд на положение вещей. Кроме того, психоанализ здесь примыкал к психиатрии, что не считалось сколько‑нибудь обязательным в США. В 1947 г. Анри Эй предложил создать международную ассоциацию, целью которой была бы организация периодических мировых конгрессов по психиатрии. Первый такой конгресс состоялся осенью 1950 г. и выявил многочисленные расколы и противостояния. Демократически мыслящий Эй пригласил на конгресс даже «отлученных» МПА юнгианцев и адлерианцев.

Эй попросил представить психоаналитическое движение лидера Чикагской школы Ф. Александера, который заявил, что «героические» времена психоанализа ушли в прошлое, что движение признано во всем мире и что пора подвергнуть фрейдизм прагматической ревизии, превратив психоанализ в один из видов психотерапии. Против него выступил Р. де Соссюр, посвятивший свою речь понятию «прелогической психики» (mentalité prélogique). Невротический конфликт, утверждал Соссюр, представляет собой столкновение между прелогическими секторами психики и рациональностью, и Фрейда рано списывать со счетов. Д. Лагаш подчеркнул, что чикагский прагматизм носит более стратегический, нежели тактический характер, и что эксперименты с прерыванием или сокращением времени психоаналитического сеанса хотя и весьма любопытны, но наносят ущерб контакту аналитика и анализанта. Лакан упрекнул Соссюра в недостатке чувства юмора и в излишнем увлечении идеями Пиаже. Гораздо интереснее, заявил он, обратиться к языковым значениям, функционирующим на уровне субъекта, но без его ведома. Он обозначил новые ориентиры:

К чему основываться на обманчивых объективациях структуры, когда перед нами открывается совершенно иной метод: обыкновенная диалектика на уровне частных влечений субъекта, где одни лишь значения, включенные в язык, своей силой мобилизуют образы, без его ведома определяющие его поведение и явно руководят даже органическими функциями?¹

Новая наука, к которой следует обратиться, представлена работами К. Леви‑Строса, Ф. де Соссюра и Р. Якобсона. «…Язык, – заявил Лакан, – определяет психологию в большей степени, чем сама психология это объясняет»².

Этот конгресс обозначил тематику раскола, который вскоре поразит МПА: «новый психоанализ» для Лакана представляет собой реорганизацию теории бессознательного и обращение к проблематике желания и потребности. Французские психоаналитики второго поколения, которое на конгрессе представлял Р. де Соссюр, сопротивлялись ревизии фрейдизма, идущей из Америки. Пятидесятилетний Лакан в этой ситуации смог предложить теоретические инструменты для «подлинно фрейдистского» преобразования фрейдизма. При этом он опирался на свое сюрреалистическое прошлое, на кожевскую интерпретацию гегелевской философии и на открывающее необозримые перспективы языкознание. Формально он примыкал к французским психоаналитикам, сопротивлявшимся американскому ревизионизму, однако лишь у него было отчетливое представление о том, в каком направлении следует двигаться. Он критиковал американские идеалы адаптации психоанализа как основание «идеологии Я», о которой сам он чуть позже скажет, что она представляет собой теологию на службе у свободного предпринимательства. Лакан не отстаивал какие‑то смутные идеалы «французского психоанализа» в противовес психоанализу «американскому», однако подверг критике политику империализма, укрепляющуюся в Международной психоаналитической ассоциации. При этом, впрочем, в пылу сражения его критика принимала форму откровенного антиамериканизма.

Пока на Западе психоанализ завоевывал популярность, в СССР по случаю столетия со дня рождения Павлова было предпринято новое осуждение фрейдизма. В Советском Союзе психоанализ прекратил свое существование уже в 1930‑х гг., но теперь, с началом «холодной войны», он предстал советским идеологам в новом обличье – как опасное оружие американского империализма. Под борьбу с психоанализом была подведена основательная теоретическая база, имевшая значительный успех и во Франции – выработанная в начале XX в. А. Богдановым теория «двух наук» – буржуазной и пролетарской. В. И. Ленин в свое время подверг богдановскую теорию критике, однако у сталинистов она была весьма популярна. Опираясь на эту идею, Т. Д. Лысенко в 1948 г. предложил собственное осмысление дарвинизма: дарвинизм, утверждал он, имеет две части – «материалистическую (естественный отбор и изменчивость под влиянием окружающей среды) и «идеалистическую» (борьба за существование). Согласно Лысенко, все научные работы, отталкивающиеся от дарвинизма, являются либо материалистическими, либо идеалистическими. Материалистическое направление представлено советской школой, опирающейся на работы Мичурина и вырабатывающей пролетарскую биологию, согласно которой человек в силах преобразовать природу. Идеалистическое и по своей сути реакционное направление опирается на генетику и утверждает невозможность преобразования природы. К этому второму направлению принадлежит и фрейдизм. «Мичуринская психология», опирающаяся на открытия Павлова, утверждала, что сумасшедших можно превратить в социально полезных индивидов, доказательством чему служит исчезновение на территории СССР психозов и пограничных неврозов после ликвидации «патогенного» капитализма. Что же касается неизлечимых душевнобольных, в Советском Союзе их было решено поместить в специализированные психиатрические лечебницы, подчиненные министерству внутренних дел; позже для этих пациентов был изобретен странно звучащий диагноз «вялотекущая шизофрения», не принятый на Западе, но чрезвычайно частый у нас до сих пор.

Французская коммунистическая партия в послевоенные годы исповедовала ортодоксальный сталинизм. Как замечает М. Постер, «влияние Иосифа Сталина на французских марксистов середины 1930‑х – середины 1950‑х гг. было беспрецедентным, и другого такого примера воздействия политики на интеллектуалов не найти»¹. Поэтому французские коммунисты чувствовали себя обязанными осудить «реакционность» психоанализа. Справедливости ради стоит отметить, что и психоаналитическое движение в эту эпоху было открыто антикоммунистическим. По сути же, этот конфликт стал выражением «холодной войны». Г. Леклерк в 1949 г. писал: «Вы социалист? Тогда вы за советский социализм. Вы за психоанализ? Тогда вы за психоанализ на манер янки. Потому что вам приходится выбирать между реальными вещами, а не между идеями»². Для официального коммунистического дискурса психоанализ мог быть только «американским», а потому «реакционным». Между тем во Франции многие психиатры и психоаналитики вступили в ряды компартии. Эти интеллектуалы прекрасно понимали, что психоанализ изначально не связан ни с американизмом, ни с реакционностью, однако и они тоже волей‑неволей были вовлечены в антифрейдистский крестовый поход. Снова пошли в ход обвинения психоанализа в теоретическом единстве с нацизмом (как показал пример германской психоаналитической группы, вовсе не беспочвенные). Лишь после смерти И. В. Сталина и XX партсъезда в СССР эта кампания затихла.

В послевоенные годы психоанализ подвергся атаке не только со стороны коммунистов, но и со стороны католической церкви. Папа Пий XII обрушился на французских коммунистов, а глава инквизиции кардинал А. Оттавиани заклеймил без разбора феминизм, марксизм, либерализм, фрейдизм и все формы атеизма. Фрейдизм в глазах Святого Престола был столь же опасной заразой, как и марксизм. Между тем прогрессивно мыслящие католические священники стремились установить контакт с фрейдовским психоанализом: они пытались доказать, что психоанализ обращается как раз к тому контакту человека с человеком и человека с Богом, который ускользает от научного знания. В конце концов им удалось добиться от папы доброжелательного нейтралитета.

В декабре 1950 г. С. Нашт предложил создать профсоюз врачей‑психоаналитиков. Президентом избрали Паршемини, Лакана и Лагаша – вице‑президентами и М. Бенасси – казначеем. Создание такого профсоюза являлось открытым выступлением против Laienanalyse, и М. Бонапарт была весьма раздосадована. Лакан, впрочем, не разделял взглядов воинствующих аналитиков‑клиницистов, настаивавших на необходимости получения всяким психоаналитиком медицинского диплома. Он считал, что психиатрическая подготовка необходима не по органицистским или прагматическим, но лишь по эпистемологическим причинам, и должна дополняться литературным и философским образованием. Несмотря на многочисленные разногласия, Лакан поддерживал с Наштом дружеские отношения.

В 1951–1953 гг. на рю де Лиль, 3, Лакан начал проводить свой семинар. Каждую среду он комментировал фрейдовские тексты; в основном речь шла о «Человеке с волками» и «Человеке с крысами». Здесь Лакан сформулировал несколько очень важных для последующего развития его учения моментов. Прежде всего, он заявил об историчности психоанализа: нельзя отделять субъекта от его истории; сам анализ есть исследование истории субъекта. В случае «Человека с волками» Фрейду не удалось добраться до воспоминаний пациента о травмирующих обстоятельствах, вокруг которых вращался его анализ, но пришлось иметь дело с историей субъекта, которая за этими травмирующими обстоятельствами последовала. Имея дело с «продолжением», но не с истоком, психоанализ имеет дело с историчностью события; травматическое событие позволяет поместить в единую перспективу все, что произошло после, то есть историю субъекта, а по сути – его самого. Субъект, имеющий личную историю, в самой своей конституции зависит от своей истории, а его история, поскольку она существует лишь в воспоминаниях субъекта и постоянно переосмысливается им, непосредственно зависит от субъекта.

Другим чрезвычайно важным для нас моментом этих семинаров является лакановская трактовка Отца: в случае «Человека с волками» Лакан обнаруживает подмену отношения соперничества с отцом влечением к нему. У фрейдовского пациента был мягкий любящий отец, не проявлявший какого‑либо деспотизма, и тем не менее Фрейд настаивает на определяющем для этого случая страхе кастрации. На символическом уровне, по Лакану, происходит следующее: пациент ищет деспотического отца, который мог бы выражать угрозу наказания. Это отец символический, а не реальный, и пациент жаждет именно символического наказания за инцест с сестрой. По Фрейду, поясняет Лакан, человеческое желание есть требование признания, так что признание оказывается предметом желания. «Человек с волками» благодаря религиозному образованию усвоил представление об отношениях Отца и Сына, но ему недоставало признания. Это породило его критические высказывания в адрес религии: мятеж, тесно связанный с мазохизмом, говорит Лакан. Дело в том, что у этого пациента не сформировался нормативный Эдипов комплекс: его желание направлено не на мать, а на отца. При этом Лакан подчеркивает, что нужно усматривать в анализе не одно‑единственное отношение к Отцу, но множество отношений.

В 1950 г. Лакан вновь увлекся философией Хайдеггера. В мае 1945 г. Хайдеггер попал в «черный список» оккупационных властей, считавших его пособником нацизма. Началась долгая и тягостная процедура, которая закончилась отстранением Хайдеггера от преподавательской работы. Хайдеггер, чьи нервы не выдержали «инквизиторских допросов», отправился в санаторий, не получив даже пенсии. Он считал себя жертвой и, по‑видимому, не испытывал больших угрызений совести из‑за своего прошлого. Он признавал, что заблуждался, веря в историческую миссию Гитлера и в возможность становления национал‑социализма ферментом духовной революции. Наконец, он допускал, что сделал «большую глупость», но заниматься самокритикой и публичными покаяниями не собирался. Он по‑прежнему презирал западную демократию и коммунизм и еще в 1953 г. говорил о немцах как о «метафизической нации», зажатой в тиски между Америкой и Россией. Это укрепляло его противников в подозрении о том, что Хайдеггер – нераскаявшийся нацист.

Во Франции, впрочем, далеко не все считали его нацистом. Сартр еще в декабре 1944 г. заявил о том, что не верит этому, что Хайдеггер стал философом раньше, чем «нацистом», и что его сотрудничество с гитлеровским режимом может объясняться страхом или карьеризмом, но никак не убеждениями. В 1946–1947 гг. во Франции шла бурная полемика по этому животрепещущему вопросу: была ли политическая позиция Хайдеггера при гитлеровском режиме результатом ошибки или самообмана, или же нацистский нигилизм органично вытекает из его предшествующей философии. Сартр интерпретировал хайдеггеровскую философию как экзистенциальную антропологию.

Одним из главных защитников Хайдеггера во Франции стал философ Жан Бофре. В 1930 г. он стажировался в Берлине, хорошо знал немецкую философскую традицию, а перед самым началом войны с подачи Сартра увлекся феноменологией. В 1939 г. он был мобилизован и попал в плен, однако сбежал с поезда, везущего его в Германию, и пробрался в свободную зону, где стал активистом Сопротивления. Здесь он познакомился с германистом Жозефом Рованом; оба были увлечены философией Хайдеггера и проводили долгие вечера, штудируя «Бытие и время». После Освобождения Бофре написал Хайдеггеру письмо и получил очень теплый ответ, приглашающий к диалогу. В сентябре 1946 г. Бофре посетил Хайдеггера в его лесном домике в Тодтнауберге. После знаменитой речи Сартра «Экзистенциализм – это гуманизм» Бофре предложил Хайдеггеру принять участие во французской полемике. В своем «Письме о гуманизме» немецкий мыслитель опроверг сартровскую интерпретацию, а самого Сартра обвинил в попытке создания новой метафизики, основанной на «забвении бытия». К началу 1950‑х гг. процесс денацификации в Германии несколько смягчился, и Хайдеггер вновь получил возможность выступать перед широкой аудиторией. В апреле 1951 г. он был восстановлен в университете.

Жан Бофре в эти годы проходил психоанализ у Лакана. Большинство психоаналитиков той поры отказывалось от лечения гомосексуалистов, но Лакан и здесь проявил свою оригинальность. Первым на кушетке Лакана оказался любовник Бофре, который расстался с последним, заметив, какой интерес проявляет к Бофре Лакан. Сложилась довольно комичная ситуация: Бофре обратился к Лакану, потому что тот анализировал его любовника, а Лакан интересовался Бофре как другом Хайдеггера. Разумеется, Бофре сразу заметил интерес Лакана к Хайдеггеру и старался польстить своему аналитику. Однажды он рассказал Лакану, что побывал во Фрайбурге у Хайдеггера и что Хайдеггер говорил о Лакане. Едва ли это действительно было так. О Лакане мог говорить Бофре, для Хайдеггера же он был лишь одним из французских психиатров. Тем не менее Лакан весьма воодушевился. Он снова погрузился в чтение Хайдеггера, первые следы которого заметны в «Римской речи». Э. Рудинеско пишет:

От безграничного восхищения английской демократией и теории малых групп он ринулся в радикально антагонистическую систему мысли. Между тем, обнаружив у антидемократического, антипрогрессистского и антигуманистического Хайдеггера пятидесятых годов то самое ультраницшеанское видение мира, с которым познакомил его перед войной Батай, Лакан тем не менее не отрывался от константного идеала научности и рационализма. Отсюда та поистине удивительная смесь тени и света, присутствующая в «Римской речи» так же, как и в тексте о семье 1938 г.¹

В начале 1950‑х гг. Лакан увлекался не только хайдеггеровской философией. В это время он познакомился с математиком Жоржем Гильбо; дружба между этими людьми сохранится на протяжении тридцати лет и будет способствовать выработке лакановского термина матема. Начиная с 1951 г. Лакан, Гильбо, Бенвенист и Леви‑Строс стали совместно работать над наведением структуралистских мостов между гуманитарными науками и математикой. Гильбо никогда не посещал семинары Лакана, однако они часто встречались и забавлялись, завязывая бечевку в сложнейшие узлы. Двадцать лет спустя из этой забавы родятся знаменитые борромеевы узлы, представляющие новую топологию субъекта.