• «В основном говорят дети узников Гулага, а почему молчат дети погибших в войне с фашизмом?»

«Волна подаст свой голос в хоре…» (Б.Л. Пастернак).

Воспоминания и оценки советской эпохи со стороны жертв Гулага и их наследников на родине зазвучали на рубеже 1980‑х – 1990‑х годов и внесли свой вклад в так называемую «Перестройку». Эти речи материализовались в деятельности общества «Мемориал» и некоторых других похожих общественных движений. Но уже через несколько лет большая часть российского общества утратила интерес к разоблачениям прошлого. Закономерная и понятная реакция массового сознания: оно не согласно долго жить с призраками ужасного прошлого. А по ходу наших либеральных реформ и контрреформ обозначилась и реваншистская реакция. Сталин сразу вышел в лидеры национального опроса про самого знаменитого россиянина и, вероятно, был заменён на первых ступеньках этого рейтинга фигурами типа Александра Невского с помощью «административного ресурса». Так что «дети узников Гулага» уже не говорят публично, а если бы и говорили, то их никто у нас не станет слушать. Это отмечу, кстати, и по поводу «символического капитала», упоминаемого Борисом Васильевичем. Его сейчас зарабатывают как раз на Сталине.

Что касается «детей погибших на войне с фашизмом», то советская пропаганда только и делала, что тиражировала их образы. И в прозе, и в стихах, и в кино («Серёжа», «Иваново детство», «Судьба человека»» и т. п.). Есть, между прочим, специальные сборники «Дети на войне», «У войны не детское лицо». Только как эти рассказы связаны с опытом репрессий? Перед нами речи о разном. Одно (слава Победы «со слезою на глазах») не отменяет другого (ужаса и стыда Гулага). И наоборот.

Кроме того, а говорят ли дети победителей на войне всю правду? Голую правду о войне говорить трудно, а слушать ещё труднее. Примером этого служит военная проза Константина Дмитриевича Воробьёва («Это мы, господи!», где, кстати, показано и то, и другое: лагерь на войне).

Наконец, я убежден, что Гулаг – одна из главных причин той войны и особенно чудовищных потерь Советской армии и гражданского населения СССР в ней. Помимо обескровливания армии и тыла, репрессии потребовали около миллиона охранников Гулага. Все пять лет войны они только и делали, что охраняли заключённых. Никого из вохры на фронт не послали. Даже в штрафные батальоны и роты не брали заключённых по политическим статьям, как и по многим уголовным. В этом недавний телесериал «Штрафбат», вообще‑то замечательный, исторически неточен.

• «Отвечает ли сын за отца»?

«Призраки спешат к нам на помощь».

У Дж. Р. Р. Толкиена, в его знаменитой эпопее, есть характерный для жанра фэнтези сюжет, когда будущий властитель Средиземья, Арагорн, отвоёвывая своё царство у призраков тьмы, обращается за помощью, между прочим, к другим призракам. Идёт к ним «стезёй мертвецов» и взывает к ним – пусть выплатят свои долги живым!.. То же самое делаем мы с моим собеседником. «Если зовёт своих мёртвых Россия, то значит – беда.» (А. Галич).

Упоминая о своих предках, погибших смертью храбрых на войне, умерших в блокаду, Борис Васильевич предполагает, что в его роду потерь было не меньше, а может быть даже больше чем в моём. Правильно – у меня потерь меньше. Хотя моя семья вместе со мной вернулась на материк из Магадана, где провела четверть века, но выжили все. Точнее, почти все. Старший брат отца Сергей, несмотря на «белый билет», ушёл добровольцем в Красную армию, на колчаковский фронт, и был убит в первом же бою с белыми. В честь этого дяди потом назвали меня. Осталась групповая фотография Раменского футбольного клуба за 1917 год. Где, среди прочих, запечатлён юноша, очень похожий на моего отца – его старший брат, мой дядя Сергей Михайлович Щавелёв.

Для полной ясности вкратце расскажу о своём собственном отце. Для Бориса Васильевича сюрпризы будут продолжены: я не только сын «жертвы Гулага», но и сын одного из его палачей. Мой отец – Павел Михайлович Щавелёв родился в семье рабочего текстильной фабрики в подмосковном городе Раменском. Владельцы этой фабрики, в начале XX века некто Бардыгины, постарались обустроить быт её рабочих. К производственным зданиям примыкали так называемые корпуса – кирпичные общежития. Каждая семья имела там большую комнату, где и жили родители и их дети. Спали вповалку. Женщины нередко рожали детей прямо у станка. Но напротив каждого корпуса располагались сараи с подвалами‑ледниками. У большинства рабочих семей имелись также коровники. Летом на два месяца фабрика останавливалась на профилактику. Рабочие – недавние рязанские крестьяне – тогда косили и сушили сено.

Коровье молоко; грибы и дичь из окрестных лесов; московские лавки, доступные на их рабочее жалование. Вот у меня перед пенсией нет больше половины зубов. А у моего отца до конца его дней все зубы были на месте: его с детства поили молоком. Конечно, потом наступили война, революция и снова гражданская война. Отец моего отца, мой дед, уехал на поиски продовольствия. Его маленький сын, потом мой отец, не умер от голода только потому, что его тётка работал поварихой в рабочей столовой, и чем могла, подкармливала мальчика. Кстати сказать, сын философа В.В. Розанова в ту же пору уехал по той же надобности – искать еду, и умер в пути от тифа, похоронен на станции Курск.

Короче говоря, Павел Михайлович Щавелёв выжил, стал одним из организаторов комсомольских ячеек в Подмосковье. После окончания техникума в Москве, когда он начал работать инженером на текстильной фабрике в Измайлове, его вызвали в райком комсомола и предложили перейти на работу органы НКВД. Положить комсомольский билет и не согласиться на призыв он не смог. Так началась карьера чекиста Щавелёва. А закончилась она в северо‑кавказском трибунале, который вернул дело этого майора НКВД на новое следствие. Переследовать его злоупотребления по службе никто не стал: «особое совещание», так называемая «тройка», во внесудебном порядке дала ему 5 лет северного лагеря. Так отец и попал в Магадан. Мать ничего не знала о нём 8 лет. Пережила с матерью, моей бабкой, и детьми немецкую оккупацию Ростова‑на‑Дону. После войны отец нашёл её письмами и вызвал к себе. Семья воссоединилась.

В Ростове отца арестовывали Виктор Семёнович Абакумов, будущий маршал, руководитель легендарного СМЕРШа, вместе с которым отец пришёл в «органы», и начальник охраны Берии Гагуа. В вагоне, по пути в Москву, отец спросил: «Витя, а почему мне не дали полотенца, зубной щетки? На расстрел везёте?» Абакумов ответил: «Надо будет, расстреляем». Павел Михайлович возразил: «Скорее тебя расстреляют!..» Гагуа распорядился: «Наручники на него!» И вот лет пятнадцать спустя, купив в магаданском киоске газету с сообщением о расстреле «врага народа Абакумова», отец горько усмехнулся и вымолвил: «Я же ему говорил…»

За всеми этими семейными подробностями опять‑таки маячит императив оценки. Она непроста, нелегка. С одной стороны, я – точно также как Борис Васильевич – в своих воевавших и вообще боровшихся за интересы своего государства и народа родственниках – вижу в отце и многих его соратниках‑чекистах заслуженных офицеров тогдашней контрразведки. Они честно служили тому государству, идеологии которого искренне верили. Наверное, одни из них выполняли свою работу с большим садизмом, другие были более гуманны к подследственным. Отец гордился тем, что никого лично не расстрелял. Хотя ему неоднократно предлагали «проверить себя». Но что это меняет? Многих его подследственных отправили в расстрельный подвал согласно собранным им показаниям. Знает ли, например, нынешний академик‑физик, директор Курчатовского ядерного центра Е. Велихов, что дело его отца году так в 1935 вёл мой отец? Чем тот подследственный был знаменит? Давнишней заметкой самого В.И. Ленина «Признания кадета Велихова».

Политическая полиция похожа по своим методам что при тоталитаризме, что при демократии, особенно накануне и во время войны. На железнодорожном вокзале Ростова‑на‑Дону установлена мемориальная доска в память о подвиге областного управления НКВД, сотрудники которого все до одного погибли там, прикрывая с наганами и винтовками последние эшелоны в эвакуацию, когда немцы уже штурмовали город.

С другой стороны, офицеры Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, Берии и Абакумова уничтожили массу ни в чём не повинных сограждан. А теперь родственники тех чекистов, которые, в том числе, осуществляли карательную акцию в Катыни, будут гордиться предками? С отцом работал, среди прочих, Леонид Райхман, вышедший на пенсию полковником МГБ. Вряд ли он раскаивался за своё участии в Катынском деле… Напротив, пенсионером раздавал интервью о своей борьбе с врагами. Порадуемся за него? Получается, хорошо, что отца посадили раньше, и он не успел поработать в самые кровавые годы бериевщины. Даже ежовщина выглядит меньшим злом. Ежовские следователи пытали «только» угрозами да бессонницей, а бериевские уже избивали своих жертв.

Уход с исторической, общественной точки зрения в плоскость личносемейной повседневности, предлагаемый Борисом Васильевичем, не помогает мне вынести убедительную оценку ГПУ, НКВД, КГБ. Отец, которого эти органы последовательно наградили («Знак почёта»), осудили (за превышение служебных полномочий), спасли (от уранового рудника), сослали на край Земли и, в конечном счёте, сделали инвалидом, вызывает у меня чувство глубокого уважения как цельная личность и вечную благодарность за моё воспитание. А «органы», куда его мобилизовали, заставили совершать и преступления против своего народа, и подвиги по его защите, вызывают у меня теперь даже не двойственное, а тройственное чувство. Восхищения, сожаления и презрения. Как всё это согласовать, я не знаю. Равно как, наверное, для нынешних немцев гестапо, СД, СС, абвер. Для испанцев – штурмовые отряды франкистов, итальянцев – «коричневые рубашки» боевиков Муссолини, у культурных китайцев – хунвейбины и т. д. Тем не менее, никакого оправдания массовым репрессиям, что у них, что у нас, мне в голову не приходит.