Кого считать учёным?

«Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провёл упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечён туда в качестве перевозочного средства… поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши «борова». Подпись – Бегемот.

– А число? – пискнул Николай Иванович.

– Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной…»

М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита.

Выражение «учёный», при всей его привычности, если вдуматься, по‑русски звучит нескромно. Дескать, мы – учёные, а все прочие, получается, неучи?.. До революции это слово служило исключительно прилагательным, обозначавшим высшую ступень профессиональной подготовки, ответственную квалификацию (вроде «учёный агроном», «учёный секретарь», «учёный совет» и т. п.). Л.Д. Ландау¹ говаривал, что учёным (то есть дрессированным) бывает пудель (или кот), а мы – научные работники. Но и такое определение звучит казённо. Так что не будем прибедняться и придираться к словам – не в них ведь дело. «Доктор» тоже дословно переводится как «знающий», «артист» – «ловкий. Этимологический подтекст, как правило, в живой речи прячется, а обиходный смысл слова вполне ясен.

За словами можно разглядеть вопрос по существу: всякий ли научный работник – настоящий учёный? Есть ведь и неудачные доктора (медики), и бездарные актёры. Кое‑где таковых большинство. Но дело тут даже не в «кадровом отстое» (о нём у нас ещё пойдёт речь), а о неизбежной в любой организации «табели о рангах», причём не формальной, а кулуарной, по «гамбургскому счёту» (который придумал учёный и писатель В.Б. Шкловский²). Среди служащих в научных учреждениях и высших школах способности распределяются неодинаково. Не всем же в армии быть полковниками да генералами, а в офисах – учредителями компаний или топ‑менеджерами. Но применимо ли подобное ранжирование к людям мысли и творчества? Конечно, да. И в когорте научных работников пригодятся и опытные лаборанты, и рядовые исполнители коллективных научных планов – наряду с талантливыми экспериментаторами и гениальными генераторами идей. Доктору Борменталю из булгаковского «Собачьего сердца» далеко до своего учителя профессора Преображенского, но пока что они не могут друг без друга.

Честно говоря, абсолютная масса дипломированных исследователей – просто «муравьи». Принесённые ими в общую кучу «палочки»‑данные смешаются, «гора» научных знаний мало‑помалу растёт, а сами они уйдут в небытие. В истории науки останутся единицы, чьи портреты украсят учебники, а биографии привлекут внимание будущих поколений. Ну, так что ж? Такова вообще участь смертных. Но среди учёных гораздо больше шансов не просто «родить ребёнка», или «посадить дерево», или «построить дом», как у почти всех прочих людей, но создать нечто духовно‑творческое, долгосрочное, по сути вечное. Этой, в том числе, надеждой и двигается подспудно наука: дескать, «… будут мои отголоски / звенеть аж до Судного дня / и в сноске – вот именно – в сноске / помянет историк меня» (А.А. Галич).

Более того, именно разница типов личности, способностей и соответствующих им направлений научной работы обеспечивает её системность, динамизм. О типах учёных, равно как и о довольно многочисленных самозванцах в стенах академических учреждений будет сказано ниже. Критерии профессионализма в науке по сути те же, что и на любой другой «умной» практике:

• призвание, когда трудно представить себя, а ближним – тебя в иной сфере занятий;

• соответствующая подготовка (не только официальное образование, ведь бывают в отдельных отраслях исследований и самоучки);

• продолжение (а не прекращение) исследований;

• признание их результатов коллегами (пускай оно порой затягивается на долгие годы).

И то, и другое, и третье, и четвёртое нередко имитируется, более или менее успешно, но это уже особая тема реалистического науковедения.

Иного специалиста готовят десять лет в специализированной средней школе, затем от пяти до восьми лет в школе высшей; принимают в аспирантуру на три года, а то и в докторантуру ещё на пару лет, после чего он преспокойно переходит служить в силовые органы или в коммерческие структуры. Ведь там гораздо больше платят! Там есть шанс получить жильё! Другой будущий «молодой специалист» имеет стопроцентный аттестат ЕГЭ, а заявление о приёме в вуз пишет с грубыми грамматическими ошибками. Многие коллеги собирают почётные звания, публикуют всё новые и новые «сборники научных работ», но ничего действительно нового уже давным‑давно не пишут. Наконец, чтобы пришло признание, художнику или учёному жить приходится очень долго. Нередко сотни лет (имея в виду сохранность их творений).

Итак, случается сплошь и рядом считаться или же считать себя учёным, но на поверку ещё или уже им не быть. Но точно так же, повторю, обстоит дело в любой другой профессии. Только практические профессии надёжнее и быстрее отбраковывают кадровый балласт – кто же согласится терпеть убытки из‑за нерадивого помощника или бездарного партнёра? В науке же можно десятилетиями паразитировать на более работящих коллегах и даже слыть ничего себе учёным, педагогом.

Причём к науке желает примазаться куда больше народа, нежели, допустим, к искусству или же к бизнесу. Без голоса и слуха не получить консерваторского образования; без стартового капитала не завести собственного дела. Куда легче мнить себе учёным. Не случайно довольно многие лица, от науки далёкие, на досуге занимаются какими‑то «исследованиями», пишут какие‑то «труды», в надежде, что те в один прекрасный день их прославят. Отсюда же повальный интерес публики к так называемой паранауке. Она позволяет заменить дарования и каждодневный труд иллюзией знания (то ли об «экстрасенсорных феноменах», то ли от «открытиях» «доктора» Мулдашева¹ «циклопов с тремя глазами», скрывающихся где‑то в горах Тибета…). Хуже всего для науки и для общества, что множество псевдоучёных имеют настоящие учёные степени, которые они просто купили или иначе вымогай у своих недобросовестных, корыстных или чересчур конформных коллег.

Так что учёными считает себя гораздо больше лиц, нежели имеется тех людей, которые ими являются на самом деле.

Одним из признаков учёного, наоборот, как и у всякого профессионала, служат мучительные сомнения в своей собственной состоятельности. Точнее, «одним полушарием мозга» мы гордимся своими достижениями, а «другим» подозреваем себя же в самозванчестве, опустошённости². Отсутствие одного или другого из этих амбивалентных чувств характерно для посредственностей (уж эти‑то всегда довольны собой, либо впадают в парализующее мысль отчаяние). Баланс гордыни и самоуничижения меняется в зависимости от характера, возраста, перипетий личной судьбы учёного.

Но история науки знает случаи, когда некто на досуге, вовсе не служа в учебно‑научных заведениях, годами действительно создаёт труд, который прославит его в веках. Формально он ещё или уже не подходит под звание учёного, но именно он, а не сонм малодаровитых ленивых коллег с пропусками в институты Академии наук да университетскими дипломами, им является. Известный пример наших дней – Григорий Перельман³, бывший научный сотрудник, несколько лет уже безработный, живущий анахоретом, на матушкину пенсию, собирающий в сезон грибы в окрестностях Санкт‑Петербурга; доказавший на досуге неразрешимую лет сто теорему Пуанкаре¹ и за это заслуживший самую престижную для математиков награду (медаль Филдса); отказавшийся её получать вместе с денежным призом. Подобные случаи напоминают нам, что, как и везде, в науке только встречают по одёжке (степеням, званиям, должностям), а провожают по иным показателям. Звание учёного не выдаётся раз навсегда с тем или иным дипломом. Его надо заслужить; если хотите – завоевать. А потом много трудиться, даже страдать ради того, чтобы его сохранить. А если вольно или невольно отошёл от академических занятий, признаться в этом хотя бы самому себе. Не делать вида, что ты остался в науке. Вежливо попрощаться с ней. Другие профессии заслуживают не меньше уважения. Тем более в наше время и в нашей стране.

Считаешься ты или не считаешься учёным – не так уж важно. Главное им быть – для начала в своём собственном сознании. Тогда, глядишь, и коллеги тебя признают таковым. Может быть. Со временем. А по‑другому никому не удастся стать и быть учёным.