Светлана Алексиевич «у войны не женское лицо» (отрывки)

Бои тяжелые. В рукопашной была... Это ужас... Это не для человека...

Бьют, колют штыком, душат за горло друг друга. Ломают кости. Вой стоит,

крик. Стон. И этот хруст... Этот хруст! Его не забыть... Хруст костей... Ты

слышишь, как череп трещит. Раскалывается... Для войны это и то кошмар,

ничего человеческого там нет. Никому не поверю, если скажет, что на войне не

страшно. Вот немцы поднялись и идут, они идут всегда с закатанными по локоть

рукавами, еще пять-десять минут и атака. Тебя начинает трясти. Озноб. Но это

до первого выстрела... А там... Как услышишь команду, уже ничего не помнишь,

вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И уже не думаешь о страхе. А вот на

второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все

подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и

становится безумно страшно. Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это

какие-то совсем другие лица, не такие, как обычно у людей. Они и сами не

могут друг на друга глаза поднять. Даже на деревья не смотрят. Подойдешь к

нему, а он: "Ух-ходи! Ух..." Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что

все немножко ненормальные, и даже что-то звериное мелькает. Лучше не видеть.

Я до сих пор не верю, что живая осталась. Живая... И раненая и контуженая,

но целая, не верю...

Глаза закрою, все снова перед собой вижу..

Светлана Алексиевич «у войны не женское лицо» (отрывки)

"В партизаны мы пришли вдвоем с мамой... Она обстирывала всех, варила.

Надо - и на посту стояла. Однажды я ушла на задание, а матери передали, что

меня повесили. Когда я через несколько дней вернулась, мама увидела меня, ее

парализовало, на несколько часов у нее отнялась речь. И все это надо было

пережить...

Мы подобрали на дороге женщину, она была без сознания. Она не могла

идти, она ползла и думала, что уже мертвая. Чувствует: кровь по ней течет,

но решила, что это она чувствует на том свете, а не на этом. И когда мы ее

расшевелили, она пришла немного в сознание, мы услышали... Она рассказала,

как их расстреливали, вели на расстрел ее и пятерых детей с ней. Пока вели

их к сараю, детей убивали. Стреляли и при этом веселились... Остался

последний, грудной мальчик. Фашист показывает: подбрасывай, я буду стрелять.

Мать бросила ребенка так, чтобы убить его самой... Своего ребенка... Чтобы

немец не успел выстрелить... Она говорила, что не хочет жить, не может после

всего жить на этом свете, а только на том... Не хочет...

Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать

учительницей. Но я видела, как жгли деревню... Я не могла крикнуть, я не

могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой

деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с

тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди... Кричали

коровы... Кричали куры... Мне казалось, что все кричат человеческими

голосами. Все живое. Горит и кричит.

Это не я говорю, это горе мое говорит..."

Валентина Михайловна Илькевич, партизанская связная

Вывозили раненых из Минска... Я шла на высоких каблуках, стеснялась,

что малая ростом. Каблук один сломался, а тут кричат: "Десант!" И я босиком

бегу, а туфли в руке, жалко, очень красивые туфли.

Когда нас окружили и видим, что не вырвемся, то мы с санитаркой Дашей

поднялись из канавы, уже не прячемся, стоим во весь рост: пусть лучше головы

снарядом сорвет, чем они возьмут нас в плен, будут издеваться. Раненые, кто

мог встать, тоже встали...

Когда я увидела первого фашистского солдата, я не смогла слово

выговорить, у меня отнялась речь. А они идут молодые, веселые и улыбаются. И

где бы они ни остановились, где бы ни увидели колонку или колодец, начинали

мыться. Рукава у них всегда закатаны. Моются, моются... Кровь вокруг, крики,

а они моются, моются... И такая ненависть поднималась... Я пришла домой, я

две блузки поменяла. Так все внутри протестовало против того, что они здесь.

Я не могла спать ночами. Ка-а-а-ак?! А соседку нашу, тетю Клаву,

парализовало, когда она увидела, что они ходят по нашей земле. В ее доме...

Она скоро умерла, потому что не могла это перенести..."

Мария Васильевна Жлоба, подпольщица