Задание

I

«Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». – М.В. Ломоносов.

«Язык – орудие мышления. Обращаться с языком кое‑как – значит мыслить кое‑как». – А.Н. Толстой.

«Где слишком много слов, где они вялы, там дрябла мысль». – К. Федин.

«Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает». – А. Аграновский.

Сформулируйте свой афоризм на эту тему.

II

Пишут в газетах и журналах, говорят на телевидении и радио: «в эпицентре взрыва», «в эпицентре пожара», «в эпицентре событий».

Во всех трех случаях – ошибка в словоупотреблении. В чем она?

Попытайтесь объяснить причину появления этой ошибки, попробуйте привести доводы в ее «оправдание».

Самуил Маршак

Самуил Яковлевич Маршак (1887–1964) – выдающийся русский советский поэт, переводчик, эссеист, классик советской детской литературы. Его перу принадлежит обширное собрание стихотворений, сказок, загадок для детей, на которых воспиталось несколько поколений. Переводы Р. Бернса, сонетов В. Шекспира вошли в золотой фонд отечественной литературы. Его работы были отмечены Государственной премией в 1942, 1946, 1949, 1951 и 1963 годах.

Мысли о словах1

Писатель должен чувствовать возраст каждого слова. Он может свободно пользоваться словами и словечками, недавно и ненадолго вошедшими в нашу устную речь, если умеет отличать эту мелкую разменную монету от слов и оборотов речи, входящих в основной – золотой – фонд языка.

Каждое поколение вносит в словарь свои находки – подлинные или мнимые. Одни слова язык усыновляет, другие отвергает.

Но и в тех словах, которые накрепко вросли в словарь, литератору следует разбираться точно и тонко.

Он должен знать, например, что слово «чувство» гораздо старше, чем слово «настроение», что «беда» более коренное и всенародное слово, чем, скажем, «катастрофа». Он должен уметь улавливать характерные речевые новообразования – и в то же время ценить старинные слова, вышедшие из повседневного обихода, но сохранившие до сих пор свою силу.

Пушкин смолоду воевал с архаистами, писал на них эпиграммы и пародии, но это не мешало ему пользоваться славянизмами, когда это ему было нужно:

…Сии птенцы гнезда Петрова –

В пременах жребия земного,

В трудах державства и войны

Его товарищи, сыны…

Высмеивая ходульную и напыщенную поэзию архаиста графа Хвостова, Пушкин пишет пародию на его оду:

И се – летит предерзко судно

И мещет громы обоюдно.

Се Бейрон, Феба образец…

(Курсив мой. – С. М.)

Но тем же, давно уже вышедшим из моды торжественным словом «се» Пушкин и сам пользуется в описании полтавского боя:

И се – равнину оглашая –

Далече грянуло ура:

Полки увидели Петра.

Современное слово «вот» («И вот – равнину оглашая») прозвучало бы в этом случае куда слабее и прозаичнее.

Старинные слова, как бы отдохнувшие от повседневного употребления, придают иной раз языку необыкновенную мощь и праздничность.

А иногда – или даже, пожалуй, чаще – поэту может как нельзя более пригодиться слово, выхваченное из живой, разговорной речи.

Так в «Евгении Онегине» автору понадобилось самое простонародное, почти детское восклицание «у!».

У! как теперь окружена

Крещенским холодом она!..

Каждое слово – старое и новое – должно знать в литературе свое место.

Вводя в русские стихи английское слово vulgar, написанное даже не русскими, а латинскими буквами, Пушкин говорит в скобках:

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести:

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

Оно б годилось в эпиграмме…

Тонкое, безошибочное ощущение того, где, в каком случае «годятся» те или иные – старые и новые – слова и словесные слои, никогда не изменяло Пушкину.

Это особенно отчетливо видно в его стихотворении «В часы забав иль праздной скуки…».

Тема этих стихов – спор или борьба прихотливой светской лиры и строгой духовной арфы. Но спор здесь идет не только между светской романтической поэзией и поэзией духовной. В стихотворении спорят между собою и два слоя русской речи – современный поэтический язык и древнее церковно‑славянское красноречие:

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

……………………………………….

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт.

Если первая строфа этих стихов вся целиком пронизана причудливым очарованием свободной лирики, то во вторую уже вторгается иной голос – голос торжественного и сосредоточенного раздумья. Постепенно он берет верх и звучит уже до конца стихотворения.

Таким образом, стихи не только развивают основную тему, но и как бы материально воплощают ее в слове.

Человек нашел слова для всего, что обнаружено им во вселенной. Но этого мало. Он назвал всякое действие и состояние. Он определил словами свойства и качества всего, что его окружает.

Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни, развитию техники, науки, искусства. Он может назвать любую вещь и располагает средствами для выражения самых отвлеченных и обобщающих идей и понятий. Более того, в нем таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность. Это и делает его драгоценным материалом для поэта.

Какое же это необъятное и неисчерпаемое море – человеческая речь! И литератору надо знать ее глубины, надо изучать законы, управляющие этой прихотливой и вечно изменчивой стихией.

Поэт, который умеет пользоваться всей энергией слова, накопленной веками, способен волновать и потрясать души простым сочетанием немногих слов.

«Чертог сиял», – говорит Пушкин, и этих двух слов вполне довольно для того, чтобы вы представили себе роскошный пир изнеженной и самовластной восточной царицы.

…А все плащи да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги, –

всего только две строчки, но как передают они суровое и строгое величие двенадцатого года.

Если поэт живет в ладу со своим родным языком, в полной мере чувствует его строение, его истоки, – силы поэта удесятеряются. Слова для него – не застывшие термины, а живые, играющие образы, зримые, внятные, рожденные реальностью и рождающие реальность. Его словарь – оркестр.

И это мы видим не только на примере классиков – создателей нашего поэтического языка.

Какой звучности стиха и меткости изображения достигает наш современник Александр Твардовский в описании будничного зимнего утра на фронте:

Шумным хлопом рукавичным,

Топотней по целине

Спозаранку день обычный

Начинался на войне.

Чуть вился дымок несмелый,

Оживал костер с трудом,

В закоптелый бак гремела

Из ведра вода со льдом.

Утомленные ночлегом,

Шли бойцы из всех берлог

Греться бегом, мыться снегом,

Снегом жестким, как песок.

Язык отражает глубокое знание жизни и природы, приобретенное человечеством. И не только специальный язык разных профессий – охотников, моряков, рыбаков, плотников, – но и общенародный словарь впитал в себя этот богатый и разнообразный житейский опыт. В живой народной речи запечатлелось так много накопленных за долгие века наблюдений и практических сведений из тех областей знания, которые по‑ученому называются агрономией, метеорологией, анатомией и т. д.

Вступая во владение неисчерпаемым наследством своего народа, поэт получает заодно заключенный в слове опыт поколений, умение находить самый краткий и верный путь к изображению действительности.

В одной из глав «Василия Теркина» («Поединок») изображается кулачный бой.

Дерутся герой поэмы, «легкий телом» Теркин и солдат‑фашист, «сытый, бритый, береженый, дармовым добром кормленный».

В этом неравном бою

…Теркин немцу дал леща,

Так что собственную руку

Чуть не вынес из плеча.

Кажется, невозможно было изобразить более ловко и естественно тот отчаянный, безрасчетный, безоглядный удар, который мог, чего доброго, и в самом деле вынести (не вырвать, а именно «вынести») руку из плеча.

Мы знаем немало литераторов, которые любят щеголять причудливыми простонародными словечками и затейливыми оборотами речи, подслушанными и подхваченными на лету.

Но не этими словесными украшениями определяется качество языка. Такие случайные речевые осколки только засоряют язык. Подлинная народная речь органична, действенна, проникнута правдой наблюдений и чувств.

Мы должны оберегать язык от засорения, помня, что слова, которыми мы пользуемся сейчас, – с придачей некоторого количества новых, – будут служить многие столетия после нас для выражения еще неизвестных нам идей и мыслей, для создания новых, не поддающихся нашему предвидению поэтических творений.

И мы должны быть глубоко благодарны предшествующим поколениям, которые донесли до нас это наследие – образный, емкий, умный язык.

В нем самом есть уже все элементы искусства: и стройная синтаксическая архитектура, и музыка слова, и словесная живопись.

Если бы язык не был поэтичен, не было бы искусства слова – поэзии.

В словах «мороз», «пороша» мы чувствуем зимний хруст. В словах «гром», «гроза» слышим грохот.

В знаменитом тютчевском стихотворении о грозе гремит раскатистое сочетание звуков – «гр». Но в трех случаях из четырех эти аллитерации создал народ («гроза», «гром», «грохочет»), и только одну («играя») прибавил Тютчев.

Все, из чего возникла поэзия, заключено в самом языке: и образы, и ритм, и рифма, и аллитерации.

И, пожалуй, самыми гениальными рифмами, которые когда‑либо придумал человек, были те, которые у поэтов теперь считаются самыми бедными: одинаковые окончания склонений и спряжений. Это была кристаллизация языка, создававшая его структуру.

Однако немногие из людей, занимающихся поэзией, ценят по‑настоящему грамматику.

В обеспеченных семьях дети не считают подарком башмаки, которые у них всегда имеются. Так многие из нас не понимают, какое великое богатство – словарь и грамматика.

Но, тщательно оберегая то и другое, мы не должны относиться к словам с излишней, педантичной придирчивостью. Живой язык изменчив, как изменчива сама жизнь. Правда, быстрее всего стираются и выходят из обращения те разговорно‑жаргонные слова и обороты речи, которые можно назвать «медной разменной монетой». Иные же слова и выражения теряют свою образность и силу, превращаясь в привычные термины.

И очень часто омертвению и обеднению языка способствуют, насколько могут, те чересчур строгие ревнители стиля, которые протестуют против всякой словесной игры, против всякого необычного для их слуха оборота речи.

Конечно, местные диалекты не должны вытеснять или портить литературный язык, но те или иные оттенки местных диалектов, которые вы найдете, например, у Гоголя, Некрасова, Лескова, Глеба Успенского, у Горького, Мамина‑Сибиряка, Пришвина, придают языку особую прелесть.

Всякая жизнь «опирается» не только на законы, но и на обычаи. То же относится и к жизни языка. Он подчиняется своим законам и обычаям – то выходит из своего русла, то возвращается в него, меняется, играет и зачастую проявляет своеволие.

Нельзя протестовать, скажем, против установившегося у москвичей обычая не склонять слово «Москва», когда речь идет о Москва‑реке. Собственное имя реки, озера или города у нас как бы сливается со словами «озеро», «река», «город». И в этом своеобразное очарование (Пан‑озеро – на берегу Пан‑озера; Ильмень‑озеро–на берегу Ильмень‑озера; в Китеж‑граде, в Китай‑городе).

Чистота языка – не в педантичной его правильности.

Редактор «Отечественных записок» Краевский настойчиво указывал Лермонтову на неправильность выражения «Из пламя и света рожденное слово».

Лермонтов пытался было исправить это место в стихотворении и долго ходил по кабинету редактора, а потом махнул рукой. Пусть, мол, остается, как было: «Из пламя и света»!

И хорошо, что оно так и осталось, как было, хотя, разумеется, счастливая вольность Лермонтова никому не дает права пренебрегать законами языка.

Живое слово богато и щедро. У него множество оттенков – в то время как у слова‑термина всего только один‑единственный смысл и никаких оттенков.

В разговорной речи народ подчас выражает какое‑нибудь понятие словом, имеющим совсем другое значение, далекое от того, которое требуется по смыслу. Так, например, слова «удирать», «давать стрекача», «улепетывать» часто заменяют слова «бежать», «убегать», хотя в буквальном их значении нет и намека на бег. Но в таких словах гораздо больше бытовой окраски, образности, живости, чем в слове, которое значит только то, что значит.

О живом языке лучше всего сказал Лев Толстой:

«Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами… Невольное сравнение – отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее». (Из письма Л.Н. Толстого А.А. Фету, 1–6 января 1871 г.)

Задание

Составьте словарик из 20–25 слов, вошедших в обиход в последние 25–30 лет.

Ольга Лаптева

Ольга Алексеевна Лаптева – доктор филологических наук, профессор Института русского языка имени А.С. Пушкина. Замечательный исследователь «стихии» слов. На протяжении многих лет изучает и описывает процессы, происходящие в русском языке.

Магия журналистского слова¹

Очерки

О, я хочу безумно жить:

Все сущее – увековечить,

Безличное – вочеловечить,

Несбывшееся – воплотить!

А. Блок

Вот уже лет двадцать кряду я каждодневно, неусыпно и неукоснительно внемлю Ему и Ей. Они неразлучны, и, как всегда бывает это, определяют облик друг друга. Он – это журналист. Она – русская речь. Она, конечно, прекрасно себя чувствовала бы и без него, как это и было до его появления. Но не прожила бы без буквы – литеры – литературы. Без автора – писателя, литератора никто не заботился бы ни о ее образовании, ни о ее красоте. Ее природное очарование само по себе не смогло бы вывести ее на всенародную дорогу литературности. Тысяча лет потребовалась для такой шлифовки. Все это время она приумножала и приумножала свое богатство и теперь раскидывает его перед пишущим и говорящим: посмотри, как сверкают краски, какой выбор возможностей – на все вкусы, на любую надобность, на все случаи жизни. Бери что хочешь, но – не ошибись. Меня надо понимать, любить и беречь, в нечутких руках я поблекну, испорчусь, завяну.

Значит, он – это писатель? Но кто сказал, что журналист не писатель? Разница не абсолютна, сила воздействия их творений велика. Они разделены, конечно, своим основным устремлением. Одному нужно мгновенно, сразу запечатлеть средствами языка последнее событие, ощущение, мысль. Другому – не зная спешки, оттачивать эти средства, чтобы воплотить вымысел, образ, эфемерность, реальность которых лишь в их узнаваемости. Этот другой – художник слова. А что же выпадает на долю первого? Он простой поденщик? Но разве людям интересно, пропуская через себя его речевое творение, встретиться с неинтересным человеком, с беспомощной, бедной, бледной, неточной и некрасивой речью? Конечно, строгим жанрам, имеющим готовую официальную болванку и призванным выполнять сугубо практическую информативную функцию, не до красоты. Они на службе. Но нестрогие жанры, которые и определяют лицо издания, обязаны показывать своего творца – умного, справедливого, чуткого, остро чувствующего гармонию и соразмерность. И для этого единственный способ – языковые средства. Только так можно воплотить функцию воздействия. Вот здесь и сошлись журналист и писатель. Оба проявляют свою личность в речи, и это элемент ее культуры.

Усредненная, стандартная, неиндивидуальная речь не может быть эстетически выразительной. А ее нормативность лишь продолжает ее личностные качества. Речь призвана доставлять удовольствие своему адресату.

Журналист пишет не на века, как писатель. Его пульс бьется вместе со временем. Он в гуще жизни – и значит, в горниле живой, сегодняшней, массовой речи. Она стихийна, капризна и своенравна, как красивая женщина. Она и становится речью журналиста, однако, не в своем первозданном виде. Не преобразовывать и не организовывать ее он не может. Он создатель, творец, а речь – орудие его производства. Как всякий мастер, он подгоняет, подлаживает инструмент под себя – в соответствии со своими вкусами и пристрастиями.

Вот тут‑то и возникает это парадоксальное взаимодействие: речь как инструмент журналистского творчества берется автором из жизни, а возвращается им в жизнь уже со следами ее обработки. Процесс взаимный: жизнь дает журналисту слово, журналист возвращает его в жизнь. Тем самым оно получает силу обратного воздействия на живую речь. Ведь общество у нас и читающее, и слушающее, и смотрящее. Именно в этой точке и сосредотачивается ответственность журналиста: он обретает магическую силу влиять на живую речь. Вот почему лингвисту столь интересна речь газеты, радио, телевидения. Состояние живой речи в момент творения определяет выбор журналиста в поиске языкового средства, а выбор журналиста, в свою очередь, может повлиять (и влияет) на объективные процессы, совершающиеся в живой речи. Внутренние процессы языкового развития, творец которых – сам язык, дополняются действием культурных и социальных факторов общественной жизни, в формировании которых журналист очень влиятелен. Пользуясь возможностями избирательности языкового средства, он влияет на степень массовости употребления того или иного явления языка, охвата им разных слоев общества, на меру их проникновения в литературный язык и закрепления в нем.

Ответственность журналиста в выработке общественного языкового вкуса преувеличить невозможно. Она требует от журналиста высокой культуры во всем. Речевая культура не может существовать отдельно от личностной культуры – точно так же, как не может быть, например, культуры поведения в общественном транспорте отдельно от культуры отношения человека к другому человеку и чувства толерантности. Речевую культуру определяет не одно лишь следование строгой литературной норме. Ею руководит и общее филологическое образование, и общий вкус языковой личности, не в последнюю очередь – понимание и ощущение красоты и гармонии, меры и пропорции, поэтического и прозаического, комического и трагического. Во всем этом – залог удачи журналиста, удачи воплощения его замысла в языке. Он должен быть властелином всех богатств царства слова, ощущать – на основе знания, но уже на уровне интуиции – выразительные и эстетические возможности всех пластов литературного языка. Как ни странно, журналистские пристрастия влияют даже на формирование орфографических и пунктуационных правил!

Названное в какой‑то степени может определять модель журналиста. И она, прежде всего, предполагает виртуозность в использовании всех языковых богатств, любовь к слову, восхищение и любование им, отношение к нему как к чуду. В академическом Словаре современного русского литературного языка представлено приблизительно 129 тысяч слов. То, что в реальном общественном употреблении находится лишь их небольшая часть, закономерно и неудивительно: языковые богатства накапливаются исторически, и доступ к ним открыт посвященным. Но ведь журналист – профессионал слова.

Примером постижения возможностей языка может послужить один случай приставочного словообразования. В русском языке издавна существует соотносительность приставок с– и со‑. У нас есть пара скрытый, скрытный есть глагол совершать. Журналист пишет:

«– Не ввести платный трафик было невозможно хотя бы потому, что любое бесплатное соединение запрещено законом, это трактуется как скрытие доходов». (Изв. 11.12.02.) Почему выбрана эта приставка – понятно: это отглагольное существительное. Но есть ли такое слово? Видимо, есть как профессиональный термин, и 17‑томный словарь его дает (без указания на сферу употребления), а сокрытие считает словом устаревшим, употребляющимся преимущественно в официальной речи. То есть обратно приведенному в примере употреблению. У Ожегова же есть сокрытие, а скрытие отсутствует. Между тем читаем у Блока:

Простим угрюмство. Разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество.

И это в 1914 году, всего за 88 лет до нас, что по историческим меркам совсем немного. И здесь же угрюмство с суффиксом, который для нас в этом слове невозможен, должен быть – ость. Обратимся к Пастернаку:

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте….

Все время, схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья.

Написано всего за 40 с небольшим лет до нас. Ударение судеб, ср. и у Пушкина:

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Что делать журналисту со всем этим знанием? По крайней мере, иметь его, чтобы делать сознательный выбор.

И чтобы от незнания не возник комический эффект, помимо его воли. Хотя приведенный пример – из интервью, но ведь публикует‑то его журналист. А у поэтов – только ли требование размера? Назовем здесь хотя бы пресловутые как бы; достаточно, неверное управление с о том что, заполонившие устную речь и уже вплотную подобравшиеся к письменной.

Другой пример – на этот раз явно положительный. Великолепно пишущий молодой Дм. Соколов‑Митрич, невзирая на все стенания о засилье жаргонизмов в газете, в очерке из Урюпинска (Изв. 11.12.02 – тот же номер газеты) обильно уснащает ими и свою речь, и речь персонажа. Здесь и забили стрелку, и крепко попал, и оттягиваются по полной программе (пенсионеры!), и что‑то супер, и шмаляет по ходу человек сто, и было где оттянуться. А, кроме того – модные шокировать шокировал (в близком соседстве), позиционировали себя. Но он – мастер. Все к месту – и в речи персонажа, и в авторской. Он в русле современного вкуса, и все в меру, все уместно. Он не подделывается, каждое слово у него выполняет свою изобразительно‑характерологическую функцию.

Вернемся к нашему вопросу. Так что же журналист способен сделать с языком, как может повлиять на него? Журналист может следующее.

1. Отражать, фиксировать живое явление, пользоваться им в своем тексте и этим способствовать кодификации живого явления, вводя его в литературный язык и его норму.

2. Повинуясь языковой моде и языковому вкусу времени, подражая реально существующему употреблению языкового средства и друг другу, соревнуясь – кто больше введет таких средств на газетную полосу, журналисты распространяют явление и этим ускоряют его вхождение в общий язык, даже если это «отрицательный материал».

3. Последовательно, не обращаясь к языковому богатству во всем его объеме и не зная его, журналист может замедлить употребление языкового средства и этим способствовать его выходу из литературного обихода, в результате чего оно может и полностью исчезнуть. Лишь немногие из журналистов могут играть на исторически сложившихся соотношениях (приблизительно такую же мысль высказал Д.С. Лихачев в нашем журнале. См. № 2). Радует пример из «Известий» (05.01.01), где в одном предложении журналист прибегает к словам своеобразный, самобытность, своеобычность. И все же ряд этих сложений гораздо шире: самоотверженность, самоотречение, самоистязание, самоограничение, самонадеянность, самозванство, самопожертвование, самосохранение, самосозерцание, самоуспокоение, самодовольство, самохвальство, самодурство, самодостаточность, самоценность, самосовершенство, самостоятельность, самоуверенность, самовластие, самодержавие (это термин), самобытность, саморазрушение, самовлюбленность, самолюбие (и себялюбие), самодеятельность (обрело новую жизнь), самостоятельность, самовоспроизводство, самозабвенность (ряд отнюдь не исчерпан). У многих из этих существительных есть соответствующие прилагательные.

Подобных рядов к нам из прошлого пришло в изобилии. Назовем ряды с благо– (о них писала в журнале С.В. Светана. См. № 2); любо‑, легко‑, лице‑, мило‑, добро‑, едино‑, здраво‑, много‑, слабо‑, ино‑, инако‑, чуже– и др. Не будет преувеличением сказать, что немало слов рискуют исчезнуть от неупотребления. Журналистам гораздо проще жонглировать жаргонизмами и варваризмами, впаривать их, тем самым создавая новый бренд (его пишут и брэнд) (см. п. 2).

4. Наконец журналист способен изменить само явление, вставляя слово в несвойственный ему контекст и этим преобразуя его семантику. Так, например, случилось с чрезвычайно модным и потому забивающим весь ряд своих синонимов словом шокировать. Оно пришло к нам, скорее всего, в XIX веке и имело своим четким значением «смутить неприличным поведением» (во французском у него есть дополнительная сема «оскорблять»). Иногда в наших газетах оно и поныне употребляется приблизительно в этом смысле (ср.: Правительственный Институт национальной памяти Польши обнародовал доклад, в котором содержатся шокирующие для жителей страны сведения (Изв. 04.11.02) о том, что в еврейских погромах участвовали не только немцы, но и поляки). Соответствующее ему шок изначально отклонялось от него по значению и в языке‑источнике, и у нас, и смысл его был «болезненное состояние оцепенения» и даже «апоплексический удар». В таком значении оно употреблялось в газетах во время трагедии захвата заложников в ДК на спектакле «Норд‑Ост»: «А сразу после захвата ДК в прямом эфире первого канала продюсер мюзикла “Норд‑Ост” Александр Цекало (возможно, пребывая в состоянии шока, а возможно, просто не подумав о последствиях), описал схему здания» (Изв. 26.10.02); «В неполноте информации виноват фактор неожиданности. Не только наши власти, и мы, и весь мир были в шоке от случившегося» (Изв. 31.10.02).

Чрезмерное, чрезвычайно широкое употребление этих слов в СМИ при пренебрежении имевшимися в языке для выражения нужного значения другими словами привело к неминуемому и неизбежному результату: их значение сместилось, неопределенно расширилось, стало нечетким. «Неприличное поведение» быстро отпало, вместо «смутить» появилось «привести в замешательство», далее «неприятно удивить, поразить», затем отпало и «неприятно» и заменилось семой «сильно». Отрицательной оценки не стало, даже появилась положительная. Это в глаголе. А в существительном ушло медицинское значение и усилилось состояние оцепенения. Потом и оцепенения не стало, и стали возможными фразы вроде: Его доставили до «Рэдисон‑Славянская» за 16 минут. Он просто был в восторге и шоке (Радио России, вед). Вот телереклама автомобиля БМВ: Вы еще успеете выключить телевизор. Это зрелище может вас шокировать.

Интересно, что изменения значения в сторону их расширения и смещения охватывают всю группу модных слов. Перечислю их суммарно: уникальный, оптимальный, симпатичный, проблемный, проблематичный, лицезреть, сенсация, эксклюзивный, пафосный, знаковый, культовый, сенсационный, престижный, элитный, актуальный, статусный и некоторые другие. Сейчас к ним прибавилось позиционироваться, агрессивный, серьезный. Смещение в значении у них протекает по некоторым типам, в целом близким к обозначенному для слов шок, шокировать. Надо заметить, что обновлять подобные слова журналисты вынуждены, потому что от долгого и частого употребления заложенная в них экспрессия стирается, а без нее в газетном тексте не обойтись.

Не так давно появились у нас еврокуры, евробонды, евро‑концерты, евроистребитель, европрестиж, евротур, евровокзал, евроспецодежда, евробутылки и другое в этом роде. Но быстро стали надоедать, чему свидетельством евробюрократы в «Известиях» (09.11.02), употребленные в заголовке отнюдь не с восхищением качеством, а с явной иронией. Но свято место пусто не бывает. В самое последнее время стремительно распространились тоже иронические гимночистка, спецгосударство, спецбюрократия, спецполитхолуи, худдостоинства, пока еще как авторские находки. А само стремление к таким сокращениям, уже без иронии, ширится и растет: юрлицо, физлицо, физматшкола, физматлицей, Совфед, Совбез и др.

Все это быстро распространяется и подхватывается обществом весьма охотно: кем‑то с усмешкой, а кем‑то и серьезно – видимо, из соображений «престижности». С легкой руки журналистов.

А новые варваризмы! Некоторые разделы газет сплошь пестрят ими. Нас осаждают и требуют участия и понимания (да разве все читатели обязаны и могут их понимать?): саунд‑продюсер, тренд, бренд (брэнд) керлинг, боулинг, картинг (не говоря уже о рейтинге), инсайт, на грани фола, миллион холденов колфилдов, алертность, аппер‑мидл‑класс, артефакт, маргиналитет, президент заветировал закон, экзоты, драйв, кайф, трэш, трейдеры, снорклинг, фронтмены, спамы, картируют пятна и проч. и проч. – несть им числа. Про девелоперов и риэлтеров уж не говорю. Шопинг – празднинг зазывает реклама с неподражаемым юмором. А заседание сквотов – это что такое? Журналисты, галопом скачущие по таким словечкам и преподносящие их читающей публике в качестве десерта, явно эксплуатируют тот факт, что заимствования, в разные эпохи массами двигавшиеся в наш язык, на удивление легко им осваивались и усваивались и в итоге его обогащали. Но они не принимают во внимание, что усваивались те иноязычные заимствования, которые были функционально нагружены (они или становились терминами, или получали необходимое значение и осваивались). О них упоминал Д.С. Лихачев. Журналисты, злоупотребляющие ненужными, необязательными, непонятными варваризмами, нарушают главную функцию газетного текста – информативную. Неужели они полагают, что и такие войдут в язык? Вряд ли…

Желанная свобода слова, понимаемая как свобода мысли, оборачивается полной свободой самого слова, не регулируемой чувством меры и вкуса автора текста. Не хватает ответственности. Не хватает меры и вкуса.

Общество не осталось равнодушным к этой всепожирающей тенденции. Так, «Известия» (09.12.02) поместили едкое и остроумное письмо‑пародию Ю.Е. Седельникова из Казани под названием «Фильтруйте юсадж». Полное боли за судьбу русского языка, письмо заканчивается обращением к журналистам:

«Вы пишете для детей, нэйтивный язык которых – рашенский. Постарайтесь, по поссибильности, избегать косаджа (это слово я не поняла!) американских вордов в русской транскрипции. Беливте мне, от этого вы только выиграете».

Я привела примеры из газетных текстов. Устная журналистика на радио и телевидении имеет свои особенности. Это касается, конечно, не прямого прочтения (то есть устного воспроизведения) письменного текста. При таком воспроизведении ни структурные, ни лексические характеристики письменного текста не меняются, и собственно устными оказываются лишь фонетические приметы речи того или иного журналиста, которые вполне индивидуальны и зависят от произносительных навыков, полученных и усвоенных им в детстве из окружающей среды. Они оказываются очень прочными и плохо поддаются самокоррекции уже взрослого человека. Наблюдая за ними, обычно можно увидеть следы региональной фонетики, не совпадающей с литературными произносительными нормами, в основу которых легла речь московского региона. Так сложилось исторически. Эти следы не могут пройти незаметно для нормы литературной и не оказать на нее воздействия: видимо, она станет менее строгой, ведь радио и телевидение общенациональны и общенародны, как и норма.

Другое дело – сама продукция устной речи. В комментарии события, репортаже, обозрении, интервью журналисту и легче, и лучше для дела опираться не на сформулированный письменный текст, а лишь на ключевые моменты его содержания. Так обычно и бывает. Это лучше потому, что речь становится естественной и соответствующей свободной устной литературной речи. Если у журналиста в эфире есть собеседник – не профессионал речевого мастерства, а просто интересный своими мыслями, знаниями, соображениями человек, то этот собеседник обычно без затруднений продуцирует устную речь. Журналист лишь должен помочь в создании непринужденной атмосферы взаимного понимания. Для такого взаимодействия годится только свободно льющаяся устная речь, которую не должны менять условия студии.

Лингвистические особенности речи очень важны для понимания характера ее нормативности. Она должна быть нормативной – эфир обязывает. Вот тут‑то и возникает кардинальное противоречие: ведь кодифицированная, узаконенная литературная норма в области грамматики и лексики основана на письменном тексте. Для его формирования и формулирования есть время и возможность исправления. А в условиях свободного продуцирования ни времени, ни возможности для этого нет. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Поэтому вопрос о литературных нормах устной речи сложнее.

Те явления, устройство которых одинаково и в письменной, и в устной речи, принадлежат кодифицированной норме. И в том и в другом виде речи с равным успехом и на законных основаниях может быть употреблена, например, фраза: Я сегодня устал. Ее можно продолжить: За окном хмуро. Что‑то мне нездоровится. Пойду погуляю. И хотя здесь речь от первого лица, видимо, более характерная для устной формы, ее без преобразований можно включить и в письменный художественный текст. Но есть и такие явления, организация которых различается в зависимости от формы – письменной или устной.

В письменной речи представлена кодифицированная норма, она обязательна и обеспечивает понимание, восприятие и воздействие письменного текста на ум и чувства читателя, потому что благодаря ей текст приобретает законченную и совершенную форму и не вызывает отторжения. А что в устной? Этот пласт литературной речи должен, с одной стороны, подчиняться общим правилам литературного языка. Но это далеко не всегда просто и исполнимо из‑за принципиально иного способа формирования речевого потока в устной форме сравнительно с письменной: при устной форме он осуществляется вместе с течением времени, при письменной непосредственно от него не зависит. Это противоречие, как обычно и бывает в языке, решается силами и возможностями его самоорганизации. В устной речи, кроме нормы кодифицированной, действуют еще два типа норм (литературных!): устно‑литературная и устно‑разговорная.

Они складываются как норма потому, что отвечают некоторым типическим и также обязательным характеристикам устной речи. Устно‑литературная норма складывается на основе сегментации, то есть членения паузами потока речи на отрезки самого разного структурного устройства. Они не совпадают (но могут и совпадать) с компонентами структуры предложения: членами предложения, словосочетаниями, частями сложного предложения и под. Паузы‑остановки возможны в любом месте и определяются удобством произнесения и ходом мыслительной деятельности в момент речи. Характерный пример из интервью в программе «Время» (ОРТ): Я бы хотел здесь рассказать один вопрос / осветить / остановиться на одном вопросе. Паузация, позволяющая останавливаться чуть ли не в любом месте речевого потока, дает возможность поиска слова, обдумывания продолжения, уточнения сказанного, пояснения. В приведенном примере она представляет устно‑литературную норму организации речевого потока, в котором далеко не всегда удается «поставить точку» в правильном с письменной точки зрения месте. Как показывает пример, здесь открываются широкие возможности для появления «лишнего» глагола или даже целой их серии, а это – основа возникновения не предусмотренной структурой предложения дополнительной предикации, которая в соответствии с этим типом нормы дает начало новым языковым (речевым) формам организации. Однако в этом примере есть и случай прямой ошибки: это невозможное ни в каком типе речи сочетание «рассказать вопрос».

Подобные отступления от любого типа нормы не встречаются, пожалуй, лишь в высококультурной речи опытного оратора. В идеале они недопустимы. Они царапают слух, снижают образ говорящего в глазах собеседника, их, конечно, следует избегать и строже относиться к себе. Но они могут пройти и незамеченными. Ведь собеседники увлечены содержанием. Чтобы избежать ошибки, порой излишне строго относящийся к своей речи говорящий, боясь попасть в ловушку неграмотности, бросается в другую крайность: заставляет себя говорить «по‑письменному», в соответствии с кодифицированной нормой, не обращаясь к норме устно‑литературной. Получается речь неэмоциональная и неэкспрессивная, лишенная живости, человек «говорит, как пишет», а функция воздействия ослаблена. Лучше всего профессионалу выбирать для себя такой устный слог, который мог бы представлять золотую середину: живая сегментированная речь без отступлений от кодифицированной нормы.

Устно‑литературная норма свойственна любому типу литературной речи в устной форме. Однако в устно‑литературной речи, речи преимущественно бытовой, формируется собственный, более узкий, тип устно‑литературной нормы – устно‑разговорная норма. Речевые привычки говорящего и стремление к непринужденности определяют возможность появления нормы этого типа в радио– и телевизионной речи. Количественно таких случаев здесь меньше, чем в обычной повседневной речи, но они есть и не должны считаться неправильностями. Часто здесь употребляются частицы‑актуализаторы вроде вот, вот это, вот этот вот, очень удобные для дубляжа местоимения существительными и наоборот: Понимаете, вот эти вот вопросы у нас они находятся в ведении…; и меня щас волнует / вот те миллионы малообеспеченных людей /особенно это видно на Васильевском острове/ вот как они будут жить?; Работают многочисленные комиссии. И если бы от них был прок от этих комиссий.

Замеченная при иллюстрировании устно‑литературной нормы повышенная глагольность становится базой для организации в устно‑литературной норме устойчивых структур такого, например, типа: Свежий товар вывозят прямо с фабрики дают; Когда я работаю или в крытом стадионе на проспекте Мира или в Лужниках пою; Пришли где‑то к четырем утра добрались. Они характеризуются четкостью и повторяемостью акцентов, расположения членов, обязательностью двойных глаголов. Их устно‑разговорная специфика проявляется главным образом в синтаксисе, слабо затрагивая морфологию.

Здесь особенно ярко проявляются живые процессы в русском языке.

Таким образом, специфика устного мастерства журналиста состоит не просто в строгой кодифицированности, нормативности речи, но в умелом маневрировании сочетаниями всех трех типов норм: кодифицированных, устно‑литературных и устно‑разговорных. Неправильностей в глагольном управлений, пристрастия к модным словечкам и оборотам, порой бессмысленным (например, тем же как бы и достаточно) путаницы слов и вообще ошибок разного рода надо стремиться избегать. Они портят речь, снижают ее культуру.

Есть и еще один тип литературной нормы – книжно‑письменный. Ему следует появляться в устной журналистской речи только в профессионально точных формулировках и при чтении письменного текста. Сравним с газетой: там книжно‑письменная норма уместна в строгих жанрах и в официальных текстах.

Получается некоторая система из четырех типов нормы, где резко противопоставлены друг другу норма книжно‑письменная и норма устно‑разговорная. Именно в их употреблении журналисту следует избегать крайностей чрезмерного увлечения той или иной из них. Обычная же общелитературная кодифицированная норма и норма устно‑литературная ложатся в основу журналистской устной речи.

Ясно, как много неудач разного рода может подстерегать журналиста, имеющего дело с устной речью. Приходится без устали над ней работать, контролировать процесс говорения. Хотя это и противоречит автоматизму порождения естественной речи, такой контроль для говорящего публично необходим.

Язык – живой всегда, каждую минуту своего присутствия в постоянно меняющемся обществе. Обеспечивая все стороны жизни общества, он сам тоже постоянно меняется. Эти изменения, даже если они обусловлены социальными причинами, всегда регулируются внутренними механизмами самоорганизации языковой системы. Однако упорядочивающая его литературная норма обладает свойством устойчивости и консерватизма. Благодаря этому языковая преемственность поколений становится реальностью. Обращаясь к новым живым языковым средствам, журналист не может пренебрегать нормой.

Велика сила печатного и сказанного слова.