3. Угроза раздробленности

В последнее время философы иногда поздравляли себя с отсутствием резких, зачастую ожесточенных споров между разными традициями, или "школами". Я не уверен, что это относительно мирное сосуществование - полностью здоровый признак. Одно из возможных объяснений этого явления состоит в том, что философы терпимы к иным взглядам потому, что не уверены в истинности своих собственных идей, или потому, что в глубине души не так уж озабочены их истинностью.

Отсутствие открытых споров не помешало вечному раздроблению философских усилий на разные традиции и "школы". Новым источником раздробления стало ожидание, чтобы не сказать требование, того, чтобы философия была "релевантной". То, что философская мысль оказалась применимой в таких формах, как медицинская этика, деловая этика, экологическая этика, и что она обратилась к важным социальным проблемам в форме философии феминизма, - признак интеллектуального здоровья. Тем не менее, слишком часто забывалось, что такие формы "прикладной философии" могут культивироваться только на основе солидной теоретической работы. Например, медицинскую этику следует рассматривать как часть философии медицинских наук, а не как ветвь общей этики. Часто также забывают, что цели таких приложений философии не обязательно суть часть итоговых целей философии. Например, один из пионеров феминистской философии как-то сказал, что окончательный успех феминистской философии состоял бы в том, чтобы сделать ее ненужной.

Одним из самых серьезных последствий раздробленности является отсутствие сотрудничества и даже взаимопонимания. Иногда нелепость такой раздробленности проявляется при более внимательном обращении к истории. Например, архипозитивист Эрнст Мах и основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль кажутся противоположными полюсами на карте философии своего времени. Однако Гуссерль открыто говорит нам, что его феноменология есть не что иное, как продолжение и радикализация достижений философии науки, представленной такими людьми, как Мах и Геринг (а также аналогичных достижений в философии сознания (mind)). Однако же в сравнительно недавней "Энциклопедии феноменологии" Маха нет даже в указателе имен.

Мне кажется также, что глубинная причина этого явного или неявного отказа от традиционных целей философии - фрустрация. Мы имеем дело с реакцией типа "зелен виноград" на относительную нехватку крупных прорывных идей в разных подобластях философии. А это приводит к самому важному вопросу: действительно это чувство фрустрации объективно оправдано? Каковы перспективы разного рода философского теоретизирования? В дальнейшем я постараюсь диагностировать трудности некоторых основных современных философских движений и предложить некоторые пути их преодоления.

4. Куда идти герменевтике?

Возьмем для примера герменевтическую традицию. Она вдохновлена глубокой и плодотворной идеей - подходить к реальности, перед которой стоит философская мысль, так же, как мы подходим к тексту, подлежащему интерпретации. (История этой идеи дается, например, в книге Ганса Блуменберга "Читаемость мира" [Блуменберг 1981]. Эта идея не нова и не является монополией какой-либо одной философской школы. В этом свете можно, например, рассматривать философию символических форм. (Неудивительно, что Хайдеггер относился к Кассиреру как к важному сопернику.) Даже такой ученый как Галилей мог говорить о природе как о книге, написанной математическими символами. Для герменевтической традиции двадцатого века характерно убеждение, что смыслы этих текстов

стр. 7

невозможно выразить и обсуждать в терминах обычного дискурсивного языка и мышления. Поэтому герменевтический мыслитель должен при интерпретации пользоваться недискурсивными средствами - быть может, особым небуквальным употреблением языка. Роль идеи о невыразимости смыслов у Хайдеггера и его философских соседей исследовал Мартин Куш как продолжение идеи, относящейся к теории языка, согласно которой смыслы (семантика языка) не могут быть выражены в том же самом языке: см. его "Язык как исчисление vs. язык как универсальный посредник" [Куш 1989]. Я рассмотрел историческую роль этой идеи в эссе, собранных в книге "Универсальный язык vs. исчисление умозаключений" [Хинтикка 1997]. Некоторые результаты формальной семантики, как кажется, поддерживают этот герменевтический взгляд, особенно знаменитый результат Тарского, согласно которому истину нельзя определить для языка, известного как язык первого порядка, в этом самом языке.

Увы, как я уже указывал, теорема Тарского обусловлена всего лишь бедностью рассмотренного им языка. Есть все основания полагать, что истину можно определить в любом достаточно богатом языке для самого этого языка, в том числе для нашего рабочего языка. Поэтому нет никакой нужды прибегать к метаязыку или к особому метафизическому подходу.

Эти результаты представляют собой хороший пример того, как эксплицитная аналитическая работа может представить целую философскую традицию в совершенно новом свете. Они явственно указывают на то, что так называемый отказ герменевтических философов от дискурсивных и в особенности от логических методов применительно к задаче интерпретации плохо продуман. Все должно быть разрешено, в добавление к пресловутой паре войны и любви, также и в герменевтике, по крайней мере методологически. Только таким путем сможет герменевтическая традиция реализовать лучшие свои прозрения.

Быть может, эта методологическая либерализация уже происходит. Гадамер ослабил методологическую строгость Хайдеггера. Помимо прочего, он допустил как один из основных инструментов своего герменевтического ремесла (быть может, вдохновившись интересом Хайдеггера к вопросам и вопрошанию) "логику вопросов и ответов" Коллингвуда. Концепция логики у Коллингвуда могла быть отличной от Тарского, но его теория с того времени была систематизирована и расширена до эпистемической логики, которая уже показала себя как основу нового подхода к эпистемологии. Возможно, эта логика, строго понимаемая и соответствующим образом построенная, и есть то, что требуется для будущего герменевтической философии. Мои размышления привели меня к выводу, что она во всяком случае должна быть частью следующего "пакета стимулов" в философии. Одно интересное развитие в этом направлении уже имеет место в виде "проблематологии" Мишеля Мейера.

Учитывая отказ ортодоксальной герменевтической традиции от нормальных рациональных методов, неудивительно, что это движение стало настоящим охотничьим угодьем для всякого рода интерпретаций и подходов. Очень трудно понять, какая из этих разнообразных идей хоть сколько-нибудь близка к тем реальным усмотрениям, которые легли в основу герменевтического подхода. Эта трудность кроется не в причудливых на первый взгляд способах выражения таких мыслителей, как Хайдеггер. Она заключается в идеях, стимулировавших употребление иносказательного языка. Герменевтической традиции следовало бы подписать методологическое перемирие с платоновской традицией, считающей рациональные методы, такие как математика, необходимым условием для входа в царство серьезной философии.