Система персонажей в романе «Герой нашего времени»

Не менее важным для понимания романа «Герой нашего времени» является система персонажей, которые с разных сторон и под разным углом зрения освещают центрального героя. Они оттеняют характер главного героя (по контрасту и по сходству), поэтому несут важные функции в романе.

Рассмотрим подробнее персонажей романа в системе взаимодействия с главным героем Печориным.

В первоначальной характеристике Казбича, которую ему дает Максим Максимыч, нет ни приподнятости, ни нарочитой сниженности: «Он, знаете, был не то, чтоб мирной, не то чтоб немирной. Подозрений на него было много, хотя он ни в какой шалости не был замешан». Затем упоминается такое будничное занятие горца, как продажа баранов; говорится о его неказистом наряде, хотя и обращается внимание на его страсть к богатому оружию и своему коню. В дальнейшем образ Казбича раскрывается в острых сюжетных ситуациях, показывающих его действенную, волевую, порывистую натуру. Но и эти внутренние качества Лермонтов обосновывает в значительной мере реалистически, связывая их с обычаями и нравами реальной жизни горцев.

Бэла - черкесская княжна, дочь мирного князя и сестра юного Азамата, который похищает ее для Печорина. Именем Бэлы, как главной героини, названа первая повесть романа. О Бэле рассказывает простодушный Максим Максимыч, но его восприятие постоянно корректируется словами Печорина, приводимыми в рассказе. Бэла - горянка; в ней сохранились природная простота чувств, непосредственность любви, живое стремление к свободе, внутреннее достоинство. Оскорбленная похищением, она замкнулась, не отвечая на знаки внимания со стороны Печорина. Однако в ней пробуждается любовь и, как цельная натура, Бэла отдается ей со всей силой страсти. Когда же Бэла наскучила Печорину, и он насытился любовью «дикарки», она смиряется со своей участью и мечтает лишь о свободе, гордо говоря: «Я сама уйду, я не раба его, - я княжна, княжеская дочь!». Традиционную ситуацию романтической поэмы - «бегство» интеллектуального героя в чуждое ему «простое» общество - Лермонтов переворачивает: нецивилизованная героиня насильно помещается в чуждую ей среду и испытывает на себе воздействие интеллектуального героя. Любовь на короткое время приносит им счастье, но, в конце концов, завершается гибелью героини.

Любовная история построена на противоречиях: пылкий Печорин - равнодушная Бэла, скучающий и охладевший Печорин - горячо любящая Бэла, Тем самым разница культурно-исторических укладов одинаково катастрофичная как для интеллектуального героя, оказавшегося в «естественном» обществе, родном для героини, так и для «дикарки», перенесенной в цивилизованное общество, где обитает интеллектуальный герой. Всюду столкновение двух несходных миров кончается драматически или трагически. Человек, наделенный более развитым сознанием, навязывает свою волю, но его победа оборачивается нравственным поражением. В конце концов, он пасует перед цельностью «простой» натуры и вынужден признать свою моральную вину. Исцеление его больной души, первоначально воспринимаемое как возрождение, оказывается мнимым и принципиально невозможным.

В создании образов черкесов, автор отходит от романтической традиции их изображения как «детей природы». Бэла, Казбич, Азамат - сложные, противоречивые характеры. Рисуя их ярко выраженные общечеловеческие качества, силу страстей, цельность натуры Лермонтов показывает и их ограниченность, обусловленную патриархальной неразвитостью жизни. Их гармония со средой, которой так не хватает Печорину, основывается на силе обычаев, устоев, а не на развитом сознании, в чем одна из причин ее хрупкости в столкновении с «цивилизацией».

Образам горцев во многом противостоит глубоко реалистический в своей основе художественный тип Максим Максимыча, пожилого штабс-капитана.

У Максим Максимыча золотое сердце и добрая душа, он ценит душевное спокойствие и избегает приключений, на первом месте стоит для него долг, но с подчиненными он не чинится и ведет себя по-приятельски. Командир и начальник берут верх в нем на войне и только тогда, когда подчиненные, по его разумению, совершают дурные поступки. Сам Максим Максимыч свято верит в дружбу и готов оказать уважение и любовь любому человеку. Его роль как персонажа и рассказчика состоит в том, чтобы снять ореол романтической экзотики с изображения Кавказа и взглянуть на него глазами «простого», не наделенного особым интеллектом наблюдателя.

Лишенный личностного самоанализа, как бы не выделенный из «естественного» мира, Максим Максимыч воспринимает Печорина как «странного» человека. Ему неясно, почему Печорин скучает, но зато он твердо знает, что с Бэлой тот поступил нехорошо и неблагородно. Еще более уязвляет самолюбие Максим Максимыча та холодная встреча, какой «наградил» его Печорин после долгой разлуки. По понятиям старого штабс-капитана, люди, прослужившие вместе, становятся чуть ли не родными. Между тем Печорин вовсе не хотел обидеть Максим Максимыча, просто ему не о чем говорить с человеком, которого он не считал своим другом.

Максим Максимыч - чрезвычайно емкий художественный образ. С одной стороны, это ярко очерченный конкретно-исторический и социальный тип, с другой - один из коренных национальных характеров. Этот образ по его «самостоятельности и чисто русскому духу» Белинский ставил в один ряд с художественными образами мировой литературы. Но критик обращал внимание и на другие стороны характера Максим Максимыча - инертность, ограниченность его умственного кругозора и воззрений. В отличие от Печорина Максим Максимыч почти лишен личностного самосознания, критического отношения к действительности, которую он приемлет такой, как она есть, не рассуждая, выполняя свой «долг». Характер Максим Максимыча не так гармоничен и целен, как представляется на первый взгляд, он неосознанно драматичен. С одной стороны, этот образ - воплощение лучших национальных качеств русского народа, а с другой - его исторической ограниченности, силы вековых традиций.

Благодаря Максиму Максимычу обнаруживаются и сильные и слабые стороны печоринского типа - разрыв с патриархально-народным сознанием, одиночество, потерянность молодого поколения интеллектуалов. Но и сам штабс-капитан тоже оказывается одиноким и обреченным. Его мир ограничен и лишен сложной гармонии, а целостность характера «обеспечена» неразвитостью чувства личности. Смысл столкновения Максим Максимыча и Печорина не в преобладании и в превосходстве личного начала над патриархально-народным или патриархально-народного над личным, а в их драматическом разрыве, в желательности сближения и движения к согласию.

Многое связывает в романе Печорина и штабс-капитана, каждый по-своему высоко ценит другого, и в то же время они антиподы. И в том и в другом многое близко автору, но ни один из них по отдельности не выражает полностью лермонтовский идеал; более того, что-то в каждом из них неприемлемо для автора (эгоизм Печорина, ограниченность Максим Максимыча и др.). Драматические отношения передовой русской интеллигенции и народа, их единства и разобщенности, нашли своеобразное воплощение этих начал в романе. Как печоринская правда свободно, критически мыслящей личности, так и правда непосредственного, патриархально-народного сознания Максим Максимыча далеки от завершенности и гармоничной целостности. Для Лермонтова полнота истины не в преобладании одной их них, а в их сближении. Правда Печорина и Максим Максимыча постоянно подвергаются испытанию, проверке другими жизненными позициями, находящимися в сложном состоянии взаимного оттолкновения и сближения. Умение видеть относительность и вместе с тем несомненность отдельных правд - извлечь из их столкновения высшую правду развивающейся жизни - одна из главных философско-этических принципов, лежащих в основе «Героя нашего времени».

Ундина - так романически назвал Печорин девушку-контрабандистку. Герой вмешивается в простую жизнь «честных контрабандистов». Его привлекли загадочные ночные обстоятельства: слепой мальчик и девушка поджидали лодку с контрабандистом Янко. Печорину не терпелось узнать, что они делали ночью. Девушка, казалось, сама заинтересовалась Печориным и вела себя двусмысленно: «вертелась около моей квартиры: пенье и прыганье не прекращались ни на минуту». Печорин увидел «чудно нежный взгляд» и воспринял его как обычное женское кокетство, т.е. в его воображении взор «ундины» сопоставлялся со взором какой-нибудь светской красавицы, взволновавшей его чувства, и герой ощутил в себе прежние порывы страсти. В довершение всего последовал «влажный, огненный поцелуй», назначенное свидание и признание в любви. Герой почувствовал опасность, но все-таки был обманут: не любовь была причиной демонстративной нежности и пылкости, а угроза Печорина донести коменданту. Девушка была верна другому, Янко, и ее хитрость служила лишь поводом для расправы с Печориным. Отважная, наивно-коварная и ловкая, заманив Печорина в море, она едва не утопила его.

Душа Печорина жаждет обрести среди «честных контрабандистов» полноты жизни, красоты и счастья, которых так не хватает герою. А его глубокий трезвый ум осознает невозможность этого. Печорин понимает безрассудность своих поступков, всей истории с «ундиной» и другими контрабандистами с самого начала. Но в этом-то и особенность его характера, что, несмотря на присущий ему в высшей степени здравый смысл, он никогда не подчиняется ему целиком, - для него существует в жизни более высокое, чем житейское благополучие.

Постоянное колебание между «реальным» и заключенным в его глубинах «идеальным» ощущается почти во всех образах «Тамани», но особенно ярко - в девушке-контрабандистке. Восприятие ее Печориным меняется от завороженного удивления и восхищения до подчеркнутой прозаичности и будничности. Это обусловлено и характером девушки, построенном на переходах и контрастах. Она так же изменчива, как и ее жизнь, беззаконно-вольная.

В «Тамани» есть образ, полностью выдержанный в реалистических тонах. Его значение - создать реально-бытовой фон повествования. Образ денщика Печорина. Это персонаж появляется в самые напряженно-роматические моменты и своим реальным обликом сдерживает романтическое повествование. К тому же своей пассивностью он оттеняет беспокойную натуру Печорина. Но и самоирония главного героя обуславливает смену романтических и реалистических планов, их тонкое взаимопроникновение.

«Княжна Мери»

Грушницкий - юнкер, выдающий себя за разжалованного офицера, сначала играющий в любовном треугольнике (Грушницкий-Мери-Печорин) роль первого любовника, но затем оттесненный на позицию неудачливого соперника. Финал трагичен: убит Грушницкий, погружена в духовную драму Мери, а Печорин находится на распутье и вовсе не торжествует победу. В каком-то смысле Грушницкий представляет собой не только антигероя и антипода Печорина, но и его «кривое зеркало».

Грушницкий - один из наиболее реалистически объектированных образов. В нем изображен тип романтика не по внутреннему складу, а по следованию за модой. Его замкнутость на самом себе подчеркнута органической неспособностью к подлинному духовному общению. Грушницкий - неумен и самовлюблен, живет модными представлениями и привычками (маска таинственной трагичности), «вписан» в стереотипное поведение «света»; наконец, он - слабая натура, которую легко разоблачить, - что и делает Печорин. Смириться с поражением Грушницкий не может, он сближается с сомнительной компанией и с ее помощью намерен отмстить обидчикам. Хотя чем ближе Грушницкий к смерти, тем меньше в нем романтического кокетства, хотя он побеждает зависимость от драгунского капитана и его шайки, но до конца преодолеть условности светского этикета и победить самолюбие не в силах.

Иной тип представляет доктор Вернер, приятель Печорина, человек, по его мнению, замечательный по многим причинам. Живя и служа в привилегированной среде, он внутренне близок к простым людям. Он насмешлив и нередко исподтишка насмехается над своими богатыми пациентами, но Печорин видел, как он плакал над умирающим солдатом.

Вернер - своеобразная разновидность «печоринского» типа, существенная как для понимания всего романа, так и для оттенения образа Печорина. Подобно Печорину, Вернер - скептик, эгоист и «поэт», изучивший «все живые струны сердца человеческого». Он невысокого мнения о человечестве и людях своего времени, но идеальное начало в нем не заглохло, он не охладел к страданиям людей, живо чувствует их порядочность и добрые наклонности. В нем есть внутренняя, душевная красота, и он ценит ее в других.

Вернер мал ростом, худ и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромной. В этом отношении Вернер - антипод Печорина. В нем все дисгармонично: чувство красоты и телесное безобразие, уродливость. Видимое преобладание духа над телом дает представление о необычности, странности доктора, как и прозвание: русский, он носит немецкую фамилию. Добрый по натуре, он заслужил прозвище Мефистофеля, потому что обладает критическим зрением и злым языком, проникая в сущность, скрытую за благопристойной оболочкой. Вернер наделен даром соображения и предвидения. Он, еще не зная, какую интригу задумал Печорин, уже предчувствует, что Грушницкий падет жертвой его приятеля. Философско-метафизические разговоры Печорина и Вернера напоминают словесную дуэль, где оба противника достойны друг друга.

Но в сфере поведенческой равенства нет и быть не может. В отличие от Печорина Вернер - созерцатель. Он не делает ни шагу, чтобы изменить свою судьбу и преодолеть скепсис, куда менее «страдательный», чем скепсис Печорина, относящегося с презрением не только ко всему миру, но и к самому себе. Холодная порядочность - вот «жизненное правило» Вернера. Далее этого нравственность доктора не простирается. Он предупреждает Печорина о слухах, распространяемых Грушницким, о заговоре, о готовящемся преступлении (в пистолете Печорина во время дуэли «забудут» положить пулю), но избегает и боится личной ответственности: после гибели Грушницкого отходит в сторону, как будто не имел к ней косвенного отношения, и всю вину молчаливо возлагает на Печорина, не подавая ему при посещении руки. (Тот расценивает поведение доктора как измену и нравственную трусость).

Мери - героиня одноименной повести «Княжна Мери». Имя Мери образовано, как сказано в романе, на английский манер. Характер княжны Мери в романе обрисован подробно и выписан тщательно. Мери в романе - страдательное лицо: именно над ней Печорин ставит свой жестокий эксперимент разоблачения Грушницкого. Не ради Мери осуществляется этот опыт, но она втянута в него игрой Печорина, поскольку имела несчастье обратить заинтересованный взор на лжеромантика и лжегероя. Одновременно с образом Мери в романе связана проблема любви - подлинной и мнимой.

Мери - светская девушка, настроенная несколько романтически, не лишенная духовных запросов. В ее романтизме много наивно-незрелого и внешнего. Сюжет повести основан на любовном треугольнике. Избавляясь от любви Грушницкого, Мери влюбляется в Печорина, но оба чувства оказываются иллюзорными. Влюбленность Грушницкого - не более чем волокитство, хотя он искренно убежден в том, что любит Мери. Влюбленность Печорина - мнимая с самого начала.

Чувство Мери, оставшись без взаимности, перерастает в свою противоположность - ненависть, оскорбленную любовь. Ее «двойное» любовное поражение предопределено, ибо она живет в искусственном, условном, хрупком мире, ей угрожает не только Печорин, но и «водяное общество». Так, некая толстая дама чувствует себя задетой Мери, и ее кавалер, драгунский капитан, берется это исполнить. Печорин разрушает замыслы и спасает Мери от клеветы капитана. Точно так же мелкий эпизод на танцах (приглашение со стороны пьяного господина во фраке) выдает всю неустойчивость, казалось бы, прочного социально-общественного положения княжны Мери в свете и вообще в мире. Беда Мери в том, что она, чувствуя разницу между непосредственным душевным порывом и светским этикетом, не отличает маску от лица.

Вера - светская дама. Она играет заметную роль в сюжете повести. С одной стороны, благодаря отношениям Печорина с Верой и ее раздумьям, объясняется, почему Печорин, «не стараясь», способен непобедимо властвовать над женским сердцем, а с другой - Вера представляет иной, по сравнению с Мери, тип светской женщины. Вера больна. Таким образом, в романе юная княжна Мери и Вера даны как разные полюсы жизни - расцвета и угасания.

Новая встреча Веры и Печорина происходит на фоне природы и в домах людей света, приехавших на воды. Здесь сталкиваются жизнь естественная и жизнь цивилизованная, родовое и социальное. Верин муж - дальний родственник княгини Лиговской, хромой, богатый и обремененный болезнями. Выходя за него не по любви, она пожертвовала собой ради сына и дорожит своей репутацией - опять-таки не из-за себя. Уговаривая Печорина познакомиться с Лиговскими, чтобы чаще его видеть, Вера не подозревает об интриге с Мери, замышленной героем, а когда узнает, мучается ревностью.

Отношения Печорина с Верой служат для героев поводом для раздумий о женской логике, о женской природе, о притягательности зла. В иные минуты Печорин чувствует силу любви Веры, которая снова с беспечностью вверилась ему, и сам готов ответить на ее бескорыстную привязанность. Ему кажется, что Вера - «единственная женщина в мире», которую он «не в силах был бы обмануть». Но большей частью, даже обнимая Веру и покрывая ее лицо поцелуями, он заставляет ее страдать, полагая, что именно зло, которое он причинил Вере, и есть причина ее любви. Печорин принес Вере не одни только страдания: всегда желая быть любимым и никогда не достигая полноты любви, он дарит женщинам беспредельность чувства, на фоне которого любовь «прочих мужчин» кажется мелкой, приземленной и тусклой. Поэтому Вера обречена любить Печорина и страдать. Трагическая, страдающая и бескорыстная любовь - ее удел.

Возможно, Вера и надеялась поначалу на семейное счастье с Печориным. Печорин же с его беспокойным характером, исканием жизненной цели меньше все был склонен создавать семейный очаг. Лишь потеряв Веру, Печорин осознает, что именно она несла в себе ту любовь, которую он жадно искал, и эта любовь погибла, ибо он истощал душу Веры, не наполняя ее своим чувством.

«Водяное общество» дано Лермонтовым в наиболее характерных социально-психологических приметах, фиксирующих больше подробности нравов и быта, чем индивидуальных особенностей характеров-типов. Реалистическая тенденция создания жизненного фона перекликается с романтическими принципами изображения героев, противопоставленных обществу. Но и в этом случае выразительные жизненные детали и конкретные индивидуальные характеристики придают персонажам и типам реалистическую убедительность.

Вулич - поручик, с которым Печорин встретился в казачьей станице. Нарисовав романтико-психологический портрет человека с предположительно необычным прошлым, с тщательно скрываемыми под внешним спокойствием глубокими страстями, автор углубляет эту характеристику Вулича: «была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. Страсть к игре, неудача, упрямство, с которым он каждый раз начинал все сначала с надеждой выиграть, обличает в Вуличе что-то родственное Печорину, с его страстной игрой как своей собственной, так и чужой жизнью.

В экспозиции повести наряду с портретом Вулича дается рассказ о его карточной игре при начавшейся перестрелке и его расплате с долгом под пулями, что дает ему предварительную характеристику, как человека, способного самозабвенного увлекаться и вместе с тем умеющим владеть собой, хладнокровного и презирающего смерть.

Загадочность и таинственность образа Вулича обусловлены не только реально-жизненным романтическим характером, но и сложной философской проблемой - о роли предопределения в судьбе человека.

Вулич замкнут и отчаянно храбр; страстный игрок, для которого карты - лишь символ роковой игры человека со смертью, игры, лишенной смысла и цели. Когда среди офицеров заходит спор о том, есть ли предопределение, т.е. подвластны люди некоей вышей силе, управляющей их судьбами, или они сами распоряжаются своей жизнью, Вулич, в отличие от Печорина признающий предопределение, вызывается на себе проверить истинность тезиса. Пистолет приставлен ко лбу: осечка, сохраняющая жизнь Вуличу, как будто служит доказательством в пользу фатализма (тем более что Печорин предсказал Вуличу смерть именно «нынче»). Вулич сомнений чужд. Жизнь его так же бессмысленна, как и нелепа и случайна его смерть. «Фатализм» Печорина проще, примитивнее и банальнее, но он держится на реальном знании, исключающем «обман чувств или промах рассудка», - «хуже смерти ничего не случится - а смерти не минуешь!».

Благодаря сложной системе образов образ главного героя оттеняется весьма разносторонне. На фоне «водяного общества» с его пошлостью, ничтожествам интересов, расчетами, эгоизмом, интригами Печорин выступает как благородный, высококультурный, страдающий от своей общественной бесполезности человек. В «Бэле», скучающему и раздираемому внутренними противоречиями Печорину противопоставлены кавказцы с их горячностью, цельностью, постоянством. Встреча с Максимом Максымычем показывает Печорина в резком контрасте с обыкновенным человеком этой же эпохи. Душевная неуравновешенность и общественная неустроенность Печорина резко выступают в сопоставлении с доктором Вернером, которому скептицизм, сближающий его с героем романа, не мешает выполнять свой долг.

Второстепенные персонажи романа, играя служебную роль к отношению главного герою, имеют и самостоятельное значение. Почти каждый из них представляет собой яркую типическую фигуру.

Таким образом, Печорин Григорий Александрович человек незаурядный. С образом Печорина в романе связана проблема нравственности. Во всех новеллах, которые Лермонтов объединит в романе, Печорин предстает перед нами как разрушитель жизней и судеб других людей: из-за него лишается крова и погибает черкешенка Бэла, разочаровывается в дружбе с ним Максим Максимыч, страдают Мери и Вера, погибает от его руки Грушницкий, вынуждены покинуть родной дом “честные контрабандисты”, погибает молодой офицер Вулич. Сам герой романа осознает: «Как орудие казни, я упадал на головы обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья...». Вся его жизнь - постоянный эксперимент, игра с судьбой, причем Печорин позволяет себе рисковать не только своей жизнью, но и жизнями тех, кто оказался рядом. Ему свойственны неверие и индивидуализм. Печорин, по сути, считает себя сверхчеловеком, сумевшим подняться над обычной нравственностью. Впрочем, он не желает ни добра, ни зла, а лишь хочет понять, что это такое. Все это не может не отталкивать читателя. И Лермонтов не идеализирует своего героя.

Характер Печорина сложен и противоречив. Герой романа говорит о себе: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его...». Каковы причины этой раздвоенности? «Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни...» - признается Печорин. Он научился быть скрытным, злопамятным, желчным, честолюбивым, сделался, по его словам, нравственным калекой. Печорин - эгоист.

И все же Печорин - натура, богато одаренная. Он обладает аналитическим умом, его оценки людей и поступков очень точны; у него критическое отношение не только к другим, но и к самому себе. Его дневник - не что иное, как саморазоблачение. Он наделен горячим сердцем, способным глубоко чувствовать (смерть Бэлы, свидание с Верой) и сильно переживать, хотя пытается скрыть душевные переживания под маской равнодушия. Равнодушие, черствость -маска самозащиты. Печорин все-таки является человеком волевым, сильным, активным, в его груди дремлют “жизни силы”, он способен к действию. Но все его действия несут не положительный, а отрицательный заряд, вся его деятельность направлена не на созидание, а на разрушение. В этом Печорин сходен с героем поэмы “Демон”. И правда, в его облике (особенно в начале романа) есть что-то демоническое, неразгаданное. Сильная воля и жажда деятельности сменились разочарованностью и бессилием, и даже высокий эгоизм постепенно начал превращаться в мелкое себялюбие. Черты сильной личности остаются лишь в образе отщепенца, который, однако, принадлежит своему поколению.

Вывод о смысле романа

Таким образом, проанализировав роман, можно сделать вывод, что «Герой нашего времени» - первый в русской литературе роман, в центре которого представлена не биография человека, а именно личность человека - его душевная и умственная жизнь как процесс. Произведение не случайно представляет собой цикл повестей, сконцентрированных вокруг одного героя. Хронология жизни героя нарушена, но четко выстроена хронология повествования: читатель постепенно постигает мир главного героя романа, Григория Александровича Печорина, от первоначальной характеристики, которую дает Максим Максимыч, через авторскую характеристику к исповеди в “Журнале Печорина”. Второстепенные герои также нужны прежде всего для того, чтобы полнее раскрыть характер Печорина. Итак, главная задача М. Ю. Лермонтова в романе “Герой нашего времени” - рассказать “историю души человеческой”, увидев в ней признаки эпохи. В предисловии к “Журналу Печорина” автор подчеркнул, что в образе героя дан портрет не одного человека, а художественный тип, вобравший в себя черты целого поколения молодых людей начала века.

«Герой нашего времени» - это закрытый тип романа (т.е. интенсивный), т.к. сосредоточен на жизни одного человека, одного конфликта, одной ситуации. Роман изображает жизнь как процесс, сюжет не завершен, поэтому «Герой нашего времени» имеет открытый финал.

Роман Лермонтова «Герой нашего времени» прочно вошел в историю русской реалистической прозы и был признан нашими писателями и критикой как одно из самых совершенных созданий в истории классической литературы.

Литература

Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени. Княгиня Лиговская / М.: Дрофа, 2007. – С.54, 13, 49, 50, 66, 84, 85, 132, 136, 139, 152, 153, 45, 38, 46.

В.В. Виноградов. Анализ языка и стиля «Героя нашего времени», 1941, т. 43 – 44. С. 517 – 628.

Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова. Сб.1, М., Гослитиздат, 1941. С. 310 – 355.

Мануйлов В.А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Пособие для учащихся. Изд. 2-е. Л., «Просвещение», 1976. С. 134 – 146.

Герой нашего времени: Роман/Вступ.ст. М. Дунаева; - М.: Дет. лит., 2000. – С. 5 – 27.

Мануйлов В.А. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Комментарий. Изд. 2-е., доп. Л., «Просвещение», 1975. С. 3 – 58.

Г.А. Мейер Фатализм Лермонтова

Тема предопределения или фатума неразличимо слилась у Лермонтова с его таинственной способностью предугадывать свою собственную судьбу и в то же время помнить те нездешние свои дни, "когда в жилищах света блистал он, светлый херувим". Вещун и прозорливец, он был околдован видением своего земного и загробного будущего, зачарован слышанием своего домирного прошлого. И это не пустой словесный оборот, а точное определение необычайных духовных способностей этого гения. И самое главное, самое важное для нас в Лермонтове — неотступное, чудесное стремление уловить сочетанием слов небесную мелодию, пропетую ангелом его ещё не воплотившейся душе. Мы знаем, что Лермонтов достиг своей небывалой цели, ибо в самом звучании его стихов и прозы поистине слышится "арф небесных отголосок", что-то неземное, но сущное, неизъяснимое, но доподлинно райское.

Конечно, не внешним, а внутренним слухом воспринимаем мы эти отклики ангельского мира, и нет ничего наивнее попытки обнаружить хирургическим рассечением трепетной словесной ткани, ныне модным формальным методом, почему именно так, а не иначе звучат творения Лермонтова. Чрезмерно увлечённые изучением поэтики, мы забыли о тайнах поэзии, забыли вдохновенные слова Полонского о ветре неуловимом и невидимом:

Чу, поведай, чуткий слух, Это ветер или дух? — Это ветра звук для слуха, Это вещий дух для духа.

О вещем духе Лермонтова, о его пророческом даре первым заговорил Владимир Соловьёв. Вслед за христианским философом Мережковский показал нам подбором неопровержимых цитат, что поэт был не только провидцем собственного будущего, но и сохранял неведомыми путями память о своём домирном существовании. Мережковскому принадлежит также глубокая, к сожалению, лишь бегло высказанная догадка о происхождении лермонтовского фатализма. По мысли писателя, потому так сильно было в Лермонтове чувство рока, что категория причины, необходимости, лежит для нас в прошлой вечности. Таким образом, человек, не оглушённый до конца земным рождением, но сохранивший, подобно Лермонтову, воспоминание о мистической прародине, предрасположен в какой-то мере к фатализму.

Неизменно чувствуя за собою дыхание своего нечеловеческого прошлого, поэт одновременно видел своё будущее, встававшее перед ним, как прямое продолжение неизбежного, как нечто заранее предначертанное Богом. Отсюда вырастала для Лермонтова неминуемость бунта, возникали его спор и тяжба с Творцом, якобы немилосердно лишившим нас свободной воли.

Существу извечно несвободному остаётся призрачный выбор — быть рабом покорным или уйти в своеволие, хотя бы по видимости заменяющее нам недоступную свободу. Поэт предпочёл своеволие. И прав был Иннокентий Анненский, почуявший в Лермонтове родство не столько с отдалённым предком поэта, шотландским стихотворцем и пророком Томасом Лермонтом, сколько с русским разбойным бунтарём, удалым опpичникoм Кирибеевичем. Недаром сам Лермонтов словами своего героя как бы признаётся нам: "Я, как матрос, рождённый и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце".

Русские своевольцы, конечно, не революционно нигилистические, а стихийные, народные, нигилистами отвергаемые, исповедывают единое незыблемое для них положение, выраженное в краткой поговорке: "Чему быть, того не миновать". Эта безоглядная русская вера в предначертанность судеб — происхождения совершенно особого. Религиозная миссия России связана с концом истории, и в недрах нашего народа живут предчувствия неминуемой апокалипсической катастрофы. Неизбежность конечного крушения, порождаемую многовековыми грехами всего человечества, русская душа всегда воспринимала как нечто уже заранее предначертанное Богом.

Учение Православной Церкви о христианской свободе всегда встречало в России противовес в различных религиозных влияниях, принесённых с Востока, и до народного сердца доходило с трудом. Лермонтов более чем кто-либо другой из наших поэтов был носителем сокровеннейших русских чувствований, чаяний, воли и своеволия. Погружённый в самонаблюдение, поэт лишь однажды оторвался от страшной сосредоточенности на собственной участи и обратился к судьбам России. Тогда-то и обнаружилось, что он в духовном согласии с народными недрами живёт и дышит предчувствием всемирного конца. Смутно уловил Лермонтов, через пророческое угадывание грядущих судеб России, дыхание последних апокалипсических свершений, и остаётся непостижимым, как могли быть доступны такие видения внутреннему зрению существа, едва вышедшего из отроческого возраста. Пятнадцатилетний мальчик заносит в свою ученическую тетрадку стихи, так и оставшиеся незаконченным черновым наброском:

Настанет год, России чёрный год, С главы царей корона упадёт, Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жён Не защитит низвергнутый закон; Когда болезнь от смрадных мёртвых тел Начнёт бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать; И станет глад сей бедный край терзать; И зарево окрасит волны рек, В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь и поймёшь, Зачем в его руке булатный нож. И горе для тебя, — твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон.

В этих, ещё детски неумелых, неуклюже сделанных стихах, поражённые, мы узнаём свершившееся на наших глазах и как бы видим тёмную ауру вокруг человека с булатным ножом, мистического предвозвестника всемирного конца.

Что должен был думать 15-летний мальчик, охваченный такими предчувствиями видений в непрерывном сне наяву своей и всеобщей судьбы? Неизбежность, порождаемую человеческим грехом, он принимал за нечто Богом предначертанное, бунтовал, богоборствовал и укреплялся в своём русском своеволии. Тема предопределения или фатума как бы сама собою возникала в творениях поэта и его ясновидениях и прозрениях. Но с особой силой и чёткостью развивалась она не в стихах, а в прозе Лермонтова. В этой прозе, как будто вчера ещё только написанной, узнаёт современный читатель своего неумолимого и неотступного властелина, безраздельно владеющего его жизнью. Я говорю о том, кого так часто испытывали многие из нас в гаданиях и приметах, кому все мы ежедневно угождаем и служим.

Лермонтов был поэтом глубоко своевольным, бунтующим и потому резко отъединённым от соборно-христианского лона. Он ведал властвующего нами, сознательно испытывал его в поэзии и в жизни и бестрепетно искал с ним неравных встреч. Однажды, одолеваемый творческой тягой к познанию запретного, нечеловеческого, слишком близко подошёл Лермонтов к истокам этой властительной силы и в грозовой июльский вечер собственным дыханием заплатил за дерзание. Можно сказать, что жизнь и творчество Лермонтова были всецело посвящены испытанию этой таинственной силы, разнородным состязаниям с нею, проводимым с бесстрашием, невероятным для смертного человека.

Сам Лермонтов не знал, по-видимому, когда соприкоснулся он впервые с началом неведомым и губительным. По крайней мере, в одной поэме, написанной им незадолго до смерти, он пытается объяснить свою веру в предопределение, предначертанность наших судеб влиянием небес Востока, якобы невольно сблизивших поэта "с учением их Пророка". Однако мы хорошо знаем, что ещё в раннем отрочестве зародилась в Лермонтове невозможная мечта о единоборстве с предначертателем человеческих судеб, с древним Роком, самовластно владеющим нами, не принявшими Голгофской жертвы, не внявшими Божественному призыву: "Придите ко мне, и я научу вас быть свободными".

Спасительность христианского смирения Лермонтов чувствовал глубоко, и не знаю, нужно ли в доказательство этого лишний раз ссылаться на известного всем хрестоматиям кротчайшего Максима Максимовича, на молитвенное обращение поэта к Матери Божией, "Заступнице мира холодного".

Но сложная душа Лермонтова, до конца постигавшая и любившая в других всё смиренное и простое, искала для себя иных путей, иного подвига.

Со слов Льва Толстого и главным образом Чехова, лучшим прозаическим произведением Лермонтова признана всеми «Тамань». Бесспорно, эта маленькая повесть, совсем не случайно открывающая по замыслу автора «Журнал Печорина», содержит в зародыше не только основные религиозно-художественные идеи самого Лермонтова, но и завязь творческих грёз Толстого и Чехова. Кроме того, читателю, обладающему искусством медленного чтения, «Тамань» даёт возможность предощутить дыхание новой жизни, на рубеже которой все мы сейчас так томительно стынем. По торным, лунно-завороженным путям «Тамани», по вольной морской стезе её безвестных "честных контрабандистов" давно тоскует мир. И всё же эта начальная повесть "печоринских записок" уступает в совершенстве их заключительному звену, в художественном отношении ни с чем не сравнимому «Фаталисту».

С «Тамани», сотканной рукой тончайшего мастера, ещё не окончательно сошёл налёт романтических трафаретов, свойственных нашей литературе тридцатых годов прошлого века. Так, о пригородной мещанке, хотя бы преисполненной русалочьими соблазнами, не следовало Лермонтову говорить условным языком, безразлично применявшимся тогдашними литераторами к пейзанкам и маркизам:

"Она села напротив меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои... Лицо её было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука без цели бродила по столу, и я заметил в ней лёгкий трепет... Вдруг она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих... Я сжал её в моих объятиях со всею силой юношеской страсти, но она как змея скользнула между моими руками..."

Правда, все эти условности вполне искупаются ритмическими чарами «Тамани», изумительной стройностью повествования, но отсутствие огненных поцелуев и ускользающих змий ничуть не повредило бы творчеству Лермонтова. А развивался он как художник с быстротою совершенно непонятной. «Фаталиста» отделяют от «Тамани» не годы, всего лишь месяцы, но в нём нет романтических штампов, в нём каждое слово до конца отражает беспощадную действительность. Даже хорошенькая дочка старого урядника, Настя, такая женственная при свете месяца, облечена в приметы хотя и лёгкие, но строго реалистические:

"Она по обыкновению дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала её милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до неё. Прощай, Настя, сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула".

Замечательно, что начало и конец "печоринских записок", «Тамань» и «Фаталист», одинаково развиваются от магии и в магии лунного света. Но если в «Тамани» декоративные подпоры условной романтики местами задерживают нарастание ночного волшебства, в «Фаталисте» строго реалистический тон повествования, скептические, во всём сомневающиеся замечания автора лишь полнее дают ощутить скрытое присутствие в мире колдовской и безликой силы, безраздельно владеющей жизнью людей и уже намечающей среди нас очередного смертника.

Дальновидный и лукавый мастер, Лермонтов знает, что ничто не вредит так искусству, как выраженная заранее восторженная вера в таинственное. Недаром признаётся Печорин, что присутствие энтузиаста обдаёт его крещенским холодом. Верить в "оккультные науки" Лермонтов предоставляет людям, подобным Грушницкому, а сам устами того же Печорина спешит скептически отмежеваться от сомнительных астрологических опытов, "соблазнительно придающих людям уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием хотя немым, но неизменным".

К этой явной насмешке над людьми, чрезмерно падкими на всё таинственное, Лермонтов добавляет, с расчётом глубоко художественным: "Много других подобных дум проходило в уме моём; я и не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлечённой мысли; да и к чему это ведёт!"

Лермонтова прельщали в «Фаталисте» не призрачно отвлечённые рассуждения на тему о предопределении, не романтически страшные рассказы о потустороннем в уютной комнате, при мерцании догорающего камина, а подлинная способность безликой запредельной силы проявляться и воплощаться в суровой действительности. Лермонтов не соблазнился лёгкой безвкусной игрою с мистикой, снабжённой вещающими привидениями и провалами в адские бездны, он спокойно и сдержанно, даже несколько сухо, рассказал нам жизненный случай, который, если его на самом деле и не было, мог бы бесспорно и несомненно произойти. И одной мысли об этом, в сущности, достаточно, чтобы ужаснуться жизненной тайне, привычно и потому обесцвечено называемой нами Роком, но неумолимой и неукоснительной, как пущенная в ход невидимой рукою машинная шестерня.

Конечно, труднее всего было для Лермонтова выбрать подходящего героя, могущего естественно и просто проделать над собою опыт с пистолетом, показать на деле непоколебимость своей веры в предопределение, словом, предоставить собственную персону в распоряжение зрителей для проверки зыбкого метафизического положения неопровержимой эмпирикой. Однако опыт опытом, а метафизическая авантюра здесь явно налицо! Кто же, спрашивается, способен на неё по преимуществу? Немец? Но при большой любви к метафизическим выкладкам немец не склонен производить их при помощи ненадёжного курка. Прирождённый скептик француз никакой метафизики, и в особенности авантюрной, не любит. Казалось, проще всего для Лермонтова было остановиться на русском, тем более что всё действие повествования развивается в прифронтовой полосе, в среде офицеров российской армии. Но русский человек, несмотря на всегдашнюю свою готовность к небывалым опытам, недостаточно от природы выразителен, классичен. Притом, чтобы сделать повышенный жест правдоподобным в искусстве, требуются даль, перспектива, расстояние, примесь некоторой экзотики, чужеродности, непривычности. Выбор Лермонтова с удивительной остротою падает на серба. Славянин и младший брат русского человека, серб ещё не утратил, подобно западноевропейцу, разностороннего вкуса к магическим опытам, хотя бы самым прямолинейным и грубым. А выразительной внешности Вуличу было не стать занимать:

"Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, чёрные волосы, чёрные проницательные глаза, большой, но правильный нос — принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждающая на губах его, — всё это будто согласовалось для того, чтобы придать ему вид существа особенного, неспособного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи".

Целя себе прямо в лоб, Вулич нажал на гашетку заряженного пистолета: осечка! Скептический Печорин, за минуту до того державший пари, что никакого предопределения не существует, знаменательно себе противореча, обращается к Вуличу: "Не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть..."

Человек, только что преспокойно целивший себе в лоб, внезапно смутился: "Пари наше кончилось, и теперь ваше замечание мне кажется неуместным". "Он взял шапку, — добавляет рассказчик, — и ушёл".

Этот краткий разговор между Печориным и Вуличем в высшей степени важен для внутреннего хода всего повествования Лермонтова. Печоринский скептицизм и сомнение оказываются чем-то незначащим, внешним по отношению к чувству, заложенному в каждом из нас и безошибочно определяющему на лице ближнего скорую обречённость. Что же касается эксперимента с пистолетом, то по доказательности он сильно уступает боязни, охватившей Вулича при замечании Печорина. Опрометчивая выходка, даже самая отважная, не так убедительна, как безотчётно живущий в человеке и внезапно проявляемый страх перед неминуемостью судьбы.

Итак, короткий разговор, признание, разоблачающее наше подспудное знание о Роке, бесповоротно предрешает в «Фаталисте» распорядок дальнейших событий. После благословенной осечки вольные и невольные участники небывалого опыта расходятся по домам. При свете полного месяца, красного, как зарево пожара, Печорин возвращается домой пустынными переулками станицы. Его занимали всё те же привычно-скептические мысли, когда внезапно натолкнулся он "на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое". Присмотревшись, Печорин увидел, что это была свинья, разрубленная кем-то шашкой пополам.

Загадка со свиньёй, по крайней мере с внешней стороны, разрешилась быстро. Два проходивших казака сказали Печорину, что они идут на поиски своего пьяного товарища-буяна, который, "как напьётся чихиря, так и пошёл крошить всё что ни попало". В ответ Печорин объяснил им, что не встречал казака, и указал "на несчастную жертву его неистовой храбрости". Эти слова Печорина мы могли бы принять за чистосердечный юмор рассказчика, не разыграйся дальнейших трагических событий, в связи с которыми случай со свиньёй не только, по существу, не разрешается для нас, но ещё приобретает некий поистине дьявольский оттенок.

Не успел Печорин, взволнованный поступком Вулича, заснуть в эту ночь, как услышал крики под окном: "Вставай, одевайся!" То были офицеры, пришедшие за ним. "Что? — Вулич убит!"

Стремительность событий, опять-таки с внешней стороны, объяснилась очень просто. Пьяный казак, зарубивший свинью, на бегу повстречал возвращающегося Вулича и на вопрос: "Кого ты, братец, ищешь?" — ответил: "Тебя!" и полоснул шашкой отважного испытателя судеб, разрубил его от плеча почти до самого сердца.

Конечно, у каждого — своя судьба. Свинья — свиньёй, и Вулич — Вуличем. Но отделаться от дьявольского параллелизма, навязанного нам Лермонтовым, мы всё же не можем. Гибель человека, только что до того чудесно избежавшего смерти, гибель от шашки, замазанной ещё не остывшей свиной кровью; рыскающий в ночи пьяный казак, одержимый вселившейся в него неведомой силой; неподвижная свиная туша — при свете полного месяца, красного, как зарево пожара, — всё это невольно воспринимается нами как нечто слитное, неразрывное и роковым образом породившее друг друга.

Крайне сжато и схематично всё это может быть истолковано так: метафизическая авантюра, предпринятая Вуличем, пробуждает разгневанный Рок, дремавший дотоле в умолкнувших Перунах; потерявший себя от вина пьяный казак, избранный орудием Рока, как злобой разнузданный дух, набегает на ненавистную ему плоть, но прежде чем зарубить Вулича, неминуемо встречает и рубит свинью — греховный символ вуличевской попытки заглянуть в запредельное, потревожить Рок. Нечистая свиная кровь шашкой одержимого надругательски приобщается к крови человека, своевольно сорвавшего запоры с преисподней. И в довершение всего пьяный казак предаётся закону рукою изловившего его на следующий день Печорина, главного, хоть и скрытого виновника злой бури, подтолкнувшего Вулича на опрометчивый опыт с заряженным пистолетом. Символом неминуемой судьбы, воплощением Рока является в повествовании Лермонтова старуха, мать казака-убийцы, беззвучно шепчущая не то молитву, не то проклятие. Она сидела у нежилой хаты, в которую заперся не пожелавший сдаться властям её преступный сын.

"— Побойся Бога, — обратился к нему старый есаул, — ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин. Ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь.

— Не покорюсь! — закричал казак грозно, и слышно было, как щёлкнул взведённый курок.

— Эй, тётка! — сказал есаул старухе: — поговори сыну, авось тебя послушает...

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой".

В безмолвном качании головой заключается весь ответ старухи. Ведь в это решающее для её сына мгновение она олицетворяла собою неизбывную для нас, русских, поговорку: "Чему быть, того не миновать". И вряд ли, вопреки словам старого есаула, отличается чем-нибудь наша русская вера в судьбу от веры в фатум, завещанной Кораном "окаянному чеченцу".

Печорин, от лица которого ведётся рассказ в «Фаталисте», несмотря на вызов, брошенный им судьбе, остаётся безнаказанным. Но за него, как и следовало ожидать, вскоре заплатил собственной жизнью сам Лермонтов, успевший до своей гибели поведать нам, по удачному выражению Вл.Соловьёва, свой "сон в кубе": Лермонтову живому снится Лермонтов мёртвый, лежащий в долине, среди уступов жёлтых скал, которому, в свою очередь, снится женщина, одновременно видящая его во сне распростёртым на песке злосчастной долины.

В полдневный жар, в долине Дагестана, С свинцом в груди лежал недвижим я; Глубокая ещё дымилась рана, По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины; Уступы скал теснилися кругом, И солнце жгло их жёлтые вершины, И жгло меня, — но спал я мёртвым сном.

И снился мне сияющий огнями Вечерний пир в родимой стороне; Меж юных жен, увенчанных цветами, Шёл разговор весёлый обо мне.

Но, в разговор весёлый не вступая, Сидела там задумчиво одна, И в грустный сон душа её младая, Бог знает чем, была погружена.

И снилась ей долина Дагестана; Знакомый труп лежал в долине той; В его груди дымясь чернела рана, И кровь лилась хладеющей струёй.

Лучшего дополнения к «Фаталисту» Лермонтов оставить нам не мог. Именно так, убитый на дуэли, лежал он на песке в долине, один, покинутый своим убийцей и свидетелями драмы. И секундант поэта, князь Васильчиков, на допросе у коменданта города Пятигорска невольно вспомнил эти стихи Лермонтова, говоря о крови, точащейся из раны по капле.

В час кончины поэта одна из его кузин присутствовала на празднестве в далёком Петербурге. Внезапно сердце её сжалось тёмным предчувствием беды. "Я чувствую, — сказала она подруге, — что с Мишей (так называла она Лермонтова) случилось что-то ужасное".

Но с особой убедительностью, невольно заставляющей верить в существование предопределения, звучат заключительные слова в «Фаталисте». Ставка Лермонтова на христианскую свободу оказывается битой, ибо сам Максим Максимович, по видимости кроткий, смиренный христианин, неожиданно обнаруживает свою непоколебимую веру в судьбу:

"— Да-с, конечно-с! Это штука довольно мудрёная... Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмёшь пальцем...

Потом он примолвил, несколько подумав:

— Да, жаль беднягу... Чёрт же его дёрнул ночью с пьяным разговаривать... Впрочем, видно уж так у него на роду было написано?.."