Два «Пророка» в русской классической поэзии («Пророк» а. С. Пушкина и «Пророк» м. Ю. Лермонтова)

Современник А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, но при этом пристальный наблюдатель, строгий и неподкупный судья творчества названных выше художников, известный критик В. Г. Белинский как‑то написал: «Чем выше поэт, тем больше принадлежит он обществу, среди которого он родился…» Эту справедливую мысль критик выразил относительно культурного и исторического значения Пушкина и Лермонтова в жизни русского, да и мирового общества.

Белинский оказался прав не только благодаря своей прозорливости и тонкому вкусу; сама яркость и глубина таланта таких художников, как Пушкин и Лермонтов, для любых поколений читателей всегда открывается источником высоких чувств и передовых мыслей. Словно пророки, они вещают людям сквозь столетия о вечных и непреходящих ценностях.

Белинский, различая авторскую позицию Пушкина и Лермонтова, писал: «Да, очевидно, что Лермонтов – поэт совсем другой эпохи и что его поэзия – совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества… Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые омрачают душу, леденят сердце».

Стихотворение Пушкина «Пророк» было написано в 1926 г. Это было особое время в истории страны: еще свежа в памяти неудачная попытка декабристского переворота, все заветные надежды и планы разрушены, кроваво подавлены. После поражения декабристов нужна была новая сила, способная объединить людей вокруг важных и насущных проблем общества. И Пушкин со свойственным ему бесстрашием и чистосердечностью говорит «новое слово», словно пророк, который приходит к людям в трудный час и утверждает спасительные истины. В образе пророка выступает сам поэт.

За основу этого стихотворения Пушкин взял библейский сюжет, в котором шестикрылый Серафим открывает поэту божественную мудрость, а затем наделяет его вдохновенной силой. Но это не «волшебное» преображение для героя, а болезненное:

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замерзшие мои

Вложил десницею кровавой.

Конкретные детали в художественном изображении автора приобретают глубоко символичное значение. «Отверзлись вещие зеницы» – герою словно открывается видение всей многогранности и сложности истории. «Моих ушей коснулся он» – поэт приобретает дар слышать и понимать чужие страдания, радости. «И он мне грудь рассек мечом» – вместо сердца у поэта оказывается уголь, пылающий огнем, что символизирует страстность и духовную мощь человека.

Между пушкинским и лермонтовским «Пророком» существует тесная связь. Ведь сюжет в стихотворении Лермонтова начинается с того момента, на котором его завершил Пушкин:

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Лермонтов написал это стихотворение в зрелый период своего творчества, в 1841 г. А в позднем Лермонтове, по словам Белинского, органично соединяются очень важные качества истинного поэта, как «единство личности поэтической и действительной», то есть высокие темы и сюжеты становятся не просто отражением традиции или достоянием какого‑либо одного высокого жанра. Намеренно прозаичный язык лермонтовского «Пророка» подчеркивает особую обнаженность поэта‑пророка, горячий зов которого не только не услышали, но и стали презирать:

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

В свое время Пушкин явился для современников восторженным певцом неисчерпаемой энергии и духовной силы человека, провозвестником скорой победы человечества над несовершенством, как отмечал один исследователь, «пророком высоким идей общественных». Однако творчество Лермонтова начинается совсем с других настроений. При несокрушимой силе духа, усиленных внутренних исканиях и жажде жизни пророк Лермонтова уже не видит возможности сплочения и родства людей, поскольку их сердца слепят собственное самолюбие и черствость.