1. 2. Экономическая вариативность

Стремление к научной обоснованности стратегического целеполагания экономической политики государства не может обойтись без вопроса о страновой цивилизационной специфике. Исследовательская задача выглядит как верификация гипотезы об обусловленности экономического успеха уровнем цивилизационной адаптированности системы хозяйствования. На сегодня в традиционном научном экономическом дискурсе и управленческой практике вопрос об особом цивилизационном ресурсе экономического развития акцентирован совершенно недостаточно.

Абстракция «экономического человека»

Генезис либеральной универсалистской концепции свободного саморегулирующегося рынка контекстуализируется в рамках специфической модели мироздания, утвердившейся в общественном сознании Западной Европы во вторую половину XVIII в. Не будет преувеличением сказать, что выдвинутый А.Смитом принцип laissez – faire проистекал из религиозных воззрений шотландского ученого. Политическая экономия не была в его изложении самостоятельной дисциплиной, представляя собой четвертую заключительную часть курса, включающего также теологию, этику и юриспруденцию. В отрыве от теологического уровня экономический раздел предстал бы в деформированном виде, как оно и случилось у последователей смитовского подхода.

Концепция саморегулирующегося рынка напрямую связывалась с получившим широкое распространение в просветительской среде пантеистическим учением. Пантеизм, как известно, подразумевает природную эманацию божественной субстанции. Природа в соответствии с этим пониманием наделяется качеством разумности.

Отсюда и проистекает концепт саморегулирующегося рынка. Его саморегуляция допускалась на основе веры в изначальное устроение экономических механизмов в соответствии с Высшим Разумом.⁵⁵ То есть в первородном концепте презюмировалась не абсолютная свобода, а регулирование свыше. Отрицать самодостаточность рынка означало поставить под сомнение разумность божественного устроения. Являясь саморегулирующимся в человеческом значении, он был управляем в теологическом смысле. В соответствии с духом эпохи Просвещения, рыночная экономика преподносилась как бесперебойно функционирующий механизм. Даже свободная конкуренция представлялась в механическом свете. Каждый конкурирующий друг с другом субъект в общем замысле существования системы выполнял определенную свыше миссию. «Невидимая рука», управляющая рынком в теории А. Смита - это «божественное провидение».⁵⁶

Только с учетом мировоззренческого ресурса рыночного поведения оправдывалось снятие с государства функций управления рынком. Конечно, государственное управление не могло быть совершеннее божественного. Но насколько современный экономист должен разделять данные подходы смитовской теологии?

Очевидно, что саморегулирующийся рынок жестко привязан к контексту «естественной религии» XVIII в. При избрании иных мировоззренческих парадигм логика системы рыночной самоорганизации разрушается. Необходимо также подчеркнуть принципиальное расхождение теологии Высшего разума с богословием традиционных религий (и, в частности, с православием).

Допущения А. Смита о формировании рыночной модели экономики основывались на представлении об универсальном типе человека – Homo Economicus (человек экономический). Мотивация человеческого поведения сводилась исключительно к экономическим интересам, к получению разумной выгоды.⁵⁷ Однако еще К. Поланьи опровергал смитовскую антропологию. Человек, с его точки зрения, руководствуется, прежде всего, социальными, а не экономическими мотивами. А ввиду этого его поведение далеко не всегда будет вписываться в трафарет поиска прагматической выгоды.⁵⁸

Развенчание мифа о Homo Economicus составило в последние годы предмет исследований некоторых нобелевских лауреатов. В 1986 г. премия Нобеля с формулировкой «за исследование договорных и конституциональных основ теории принятия экономических и политических решений» была присуждена Дж. Бьюкенену. Несколько позже американский экономист писал: «Теория будет полезной, если экономические отношения распространены в достаточной степени, чтобы возможно было прогнозировать и толковать человеческое поведение. Более того, экономическая теория может быть применена к реальному миру только в том случае, если экономическая мотивация преобладает в поведении всех участников рыночной деятельности».⁵⁹.

В 2002 г. нобелевская премия по экономике была присуждена не экономисту, а психологу – израильтянину Д. Канеману. По существу речь шла о выявлении психологической вариативности оснований экономической деятельности («за интеграцию результатов психологических исследований в экономическую науку, в первую очередь касающихся человеческого суждения и принятия решений в условиях неопределенности»). В ряде работ было убедительно доказано, что тип человека экономического относительно редок. Более того, он представляет некую девиацию на фоне неэкономически мыслящего большинства человечества.⁶⁰

Таким образом доказывалось, что саморегулирующийся рынок есть метафизическая абстракция, не имеющая ничего общего с реальным экономическим поведением людей.

С точки зрения основателя альтернативной «физической экономики» Л. Ларуша истоки концепта экономического человека следует искать в общественной доктрине Дж. Локка. Общество, согласно локковскому пониманию, представляет собой механистическое сцепление атомизированных индивидуумов. Их поведение редуцируется до трех основополагающих импульсов: «оставаться в живых» (импульс жизни), «стремиться к чувственному удовольствию» (импульс свободы), «удовлетворять жадность» (импульс собственности). Экономическая деятельность человека сводилась, таким образом, до уровня животных инстинктов.

Л. Ларуш противопоставлял локковско-смитовской модели экономики традицию ее понимания, идущую от Г. Лейбница. Альтернатива биологизации экономической деятельности виделась в ее обожествлении. Через труд в понимании Лейбница происходило уподобление человека Творцу. Саморегуляции рынка противопоставлялось сотрудничество с Богом в вечном антиэнтропийном «подкручивании мировых часов».⁶¹ В действительности, оставляя в стороне ларушевский полемический запал, следует признать, что альтернативность локковской и лейбницевскиой моделей экономики отражала различие двух теологических подходов нового времени. Деистический концепт апеллирует к принципу креационистского управления экономическими процессами, пантеистический – к их естественной саморегуляции.⁶²

Положенная в основу классической либеральной теории модель «экономического человека», трактуемого А. Смитом как лица, наделенного эгоизмом и стремящегося ко все большему накоплению богатств, служит давней мишенью всесторонней критики.⁶³ Еще в 90 – гг. XIX в. основоположник институционализма в экономике Т.Б. Веблен указывал, что смитовская экономическая антропология безнадежно устарела. Поведение человека в сфере экономики, пояснял он, не сводится к мотивам материальной выгоды. Оно имеет гетерогенную природу, конструируемую еще и из таких компонентов, как традиции, поведенческие нормы, инстинкты самосохранения и сохранения рода, подсознательные склонности к соперничеству, подражанию, любопытство и т.п.⁶⁴

С развернутой критикой смитовско – бентамовской модели «экономического человека» выступил в свое время с позиции теории построения экономики духовного типа С.Н. Булгаков. Единого, универсального, данного на все времена «economic man», замечал философ, никогда не существовало. Каждая мирохозяйственная эпоха и каждая культура создавали свой доминирующий образ экономического человека. Такого рода духовный тип был сформулирован и в рамках христианской этической традиции. Смитовско-бентамовская модель «экономического человека» есть продукт исторически определенного мировоззренческого контекста. С.Н. Булгаков прочно связывал его возникновение с просветительской идеологией XVIII в., преломляющейся в классической политической экономии, с одной стороны, через веру в предустановленную естественную гармонию, а с другой, через взгляд на общество, как совокупность атомизированных, взаимно отталкивающихся представителей различных интересов. Таким образом, - резюмировал философ, – сложилось доминирующее в классической политической экономии представление о человеке, «который не ест, не спит, а все считает интересы, стремясь к наибольшей выгоде с наименьшими издержками»⁶⁵. Конечно же, любая хозяйственная система есть механизм. Но, оговаривается С.Н. Булгаков, она «не есть и никогда не может быть только механизмом, как и личность не есть только счетная линейка интересов, а живое творческое начало. Хозяйство ведет хозяин».⁶⁶ Данная булгаковская оговорка существенно опережала экономическую теорию своего времени. По существу, она закладывала основания для формирования новой методологии, совмещающей феномены законов и ценностей в сфере экономики.⁶⁷

Современный израильский психолог Д. Канеман в очередной раз опроверг базовое для экономического дискурса смитовской модели представление о рациональности поведения человека. Для большинства людей поведенческие мотивы формируются не столько расчетом собственной выгоды, сколько эмоциями, различными фобиями, воспоминаниями, предрассудками и стереотипами. Расчетной логике абстрактного экономического человека противопоставляется эвристическая модель принятия решений. Значимость выводов Д. Канемана подчеркивает присуждение ему нобелевской премии по экономике, что, вместе с тем, означает признание на высшем научном уровне несостоятельности модели «экономического человека».⁶⁸ Однако для ортодоксальной теории, на позициях которой стоят сейчас главным образом сторонники монетаристского направления, сохраняют свою актуальность положения экономической детерминированности. Так, нобелевский лауреат Г. Беккер пишет о возможности сведения психологических факторов к измерению и оценкам через призму материальной выгоды человека («экономический бихевиоризм»).⁶⁹

Сконструированный А. Смитом и особенно И. Бентамом образ «экономического человека» как «потребителя – гедониста» прямо противоречит логике развития экономики.⁷⁰ Максимизация потребления не обеспечивает развитости. Она достигается как раз прямо противоположным способом. Предприниматель ориентирован не на потребление, а на капиталовложения, инвестирование будущего. Не случайно возмущенный утилитаризмом Бентама К. Маркс охарактеризовал английского философа «гением буржуазной глупости».⁷¹

В мировом экономическом развитии прослеживается зависимость темпов роста экономики от долевой минимизации в рамках доходов от ВВП масштабов личного потребления. В качестве примера, для иллюстрации данной связи целесообразно взять экономически и культурно сопоставимые страны. Так наивысшие темпы роста среди государств Европейского Союза с большим отрывом демонстрировали в 1990-е гг. Ирландия и Люксембург. Но именно эти две страны занимали последние места в ЕС по доле расходов ВВП, идущей на цели личного потребления. Обратная зависимость указанных показателей прослеживается в целом и по другим европейским экономикам⁷² (рис.1.2.1).

Рис. 1.2.1. Сопоставление показателей темпов роста ВВП (1991 – 2000 гг.) и расходов на конечное потребление домашних хозяйств в странах ЕС.

«Метафора часов» и «метафора дерева»

в методологии подхода

Согласно мнению бельгийского традиционалиста Р. Стойкерса все экономические концепции могут быть выражены либо «метафорой часов», либо «метафорой дерева».⁷³ Исходя из первой дефиниции общество представляет собой искусственную конструкцию, состоящую из атомарных и дискретных частиц - «эгоистических индивидуумов», конкурирующих друг с другом в погоне за личным благосостоянием. Это линия Адама Смита, перекликающаяся с механистическим мировосприятием XVIII века.⁷⁴

«Часовые» концепции уязвимы в этиологическом отношении. Экономика в них производна от самой экономики. Между тем, чтобы привести часовой механизм в действие, его требуется завести. Ход стрелок по размеченному циферблату определяется часовым мастером. В качестве часовщика экономических механизмов выступает государство.

«Метафора дерева» строится на постулате, что и человек, и общество есть явления органические, а не механические, что они не полностью описываются с помощью эгоистических материалистических параметров. Выразителями идей альтернативной экономики являлись в разные эпохи: Ф. Лист, Ж. Сисмонди, В. Рошер, Г. Шмоллер, М. Вебер, В. Зомбарт, И. Шумпетер, Ф. Перру. Они настаивали на главенстве исторических, национальных, государственных и религиозных факторов при объяснении экономической деятельности человека. Экономика в их видении есть производное от идеологии.⁷⁵ Из российских мыслителей стоит в этом отношении сослаться на С. Булгакова, который в своей книге «Философия хозяйства» доказывал, что экономика есть явление духовной жизни в такой же мере, в какой и все другие стороны человеческой деятельности. «Дух хозяйства, - писал философ, - есть опять-таки не фикция, не образ, но историческая реальность».⁷⁶

К сожалению отечественные ученые при проведении экономического анализа обременены как правило стереотипом «метафоры часов». Взгляд же через призму «метафоры дерева» мог бы привести к нетривиальным выводам, раскрытию специфики российской цивилизационной модели.

Еще Аристотель противопоставлял друг другу два типа хозяйственной деятельности – «экономию» и «хрематистику». Под экономией подразумевалось материальное обеспечение «экоса» (дома) в целях удовлетворения насущных потребностей. Напротив, цель хрематистики заключалась в получении прибыли, накоплении богатств.

Благодаря трудам Макса Вебера в общественных науках вновь актуализировалась проблема дифференциации двух типов «экономического человека». Деятельность первого из них ориентирована на скорейшее получение прибыли. Моральные сдержки для него при этом не действенны.

При преобладании данного типа человека складывается модель «торгового» или «спекулятивного» капитализма. Ее паразитарность определяется тем обстоятельством, что ни торговец, ни спекулянт не склонны к производству товаров. Для другого типа экономического человека капитал не есть самоцель, а лишь средство для освященного труда. Этика же трудовой деятельности определяется для него религиозными соображениями. Именно на такого рода духовных основах формируется, согласно Веберу, производящий тип капиталистического хозяйствования. Вне протестантской сакрализации труда капитализм не был бы исторически возможен.

Если Россия всерьез рассчитывает включиться в международную конкурентную борьбу за роль мирового экономического лидера, а не довольствоваться лишь статусом региональной державы второго хозяйственного эшелона, она должна думать о принципиально новой для современного мира модели управления, позволяющей совершить форсированный отрыв от потенциальных конкурентов. Репродуцирование уже существующих в других странах механизмов организации хозяйствования ставит ее в положение заведомого аутсайдера и лишает шансов на обретение конкурентоспособности. Следовательно, необходимо выдвижение некой экономической альтернативы. Она может позиционироваться как особый идеологический призыв к миру. В общих чертах такая модель характеризуется как «экономика духовного типа». Хозяйственная деятельность в ней есть не самодостаточная, а подчиненная высшим духовно-нравственным критериям общества сфера. Именно использование идейно-духовного потенциала человека может обеспечить преимущества предлагаемой модели над однофакторной материальной системой экономики Запада.

Об угрозе превращения экономики в самоцель рассуждали многие мыслители прошлого, представляющие совершено различные полюса в спектре общественных идеологий. «Менее всего, - писал русский религиозный философ Н.А. Бердяев, - экономика может создать нового человека. Экономика относится к средствам, а не целям жизни. И когда ее делают целью жизни, то происходит деградация человека».⁷⁷ Примерно в том же смысле высказывался французский социалист Ж.Жорес: «В человеке есть такое слияние самого человека и экономической среды, что невозможно отделить экономическую жизнь от жизни моральной; нельзя разделить существование человечества на две части, отделить в нем идеальную жизнь от жизни экономической».⁷⁸

Экономические отношения представляют лишь одну из граней человеческого бытия. В иерархии ценностей традиционных сообществ экономика занимала подчиненное положение. Выше ее находились сферы религии и политики. Данная структура общественных функций соответствовала сословно-клановой модели социальной организации. Только в результате серии буржуазных революций произошла функциональная инверсия. Экономика заняла первую ступень ценностной иерархии. Претендующая на глобализационое воплощение новая цивилизация Запада могла бы быть охарактеризована как цивилизация экономическая. В этом заключается ее специфичность и аномальность по отношению к мировому историческому опыту. Вместе с тем, вариативность механизмов управленческого воздействия на экономику в существующей модели оказывается весьма ограничена. Идейно-духовный и командно-мобилизационные ресурсы в результате произошедшей инверсии оказались исключены из факторов управления. Следует предположить, что восстановление традиционной ценностной иерархии увеличит соответственно и ресурсный потенциал экономической системы.

В традициях русской православной цивилизации понимание феномена труда не исчерпывалось материальными аспектами существования человека, будучи сопряжено с этологией нравственного (религиозная сфера) и государственного (политическая сфера) служения. «Выставлять своекорыстие или личный интерес как основное побуждение к труду, – писал русский религиозный философ В.С. Соловьев, – значит отнимать у самого труда значение всеобщей заповеди».⁷⁹ Именно автор дефиниции «русская идея» еще в XIX в. выступил с призывом «не ставить Мамону на место Бога, не признавать вещественное богатство самостоятельным благом и окончательной целью человеческой деятельности, хотя бы в сфере хозяйственной», а соответственно подчинить экономику высшим нравственным императивам.⁸⁰ Аналогичные взгляды развивал в философии духовного хозяйствования С.Н. Булгаков.⁸¹

Постановка экономики на вершину ценностной пирамиды приводит к деформации высших целей. Рост ВВП рассматривается как универсальный критерий успешности. Между тем самоценность материального благосостояния, взятая сама по себе, сомнительна. Национальное понимание счастья далеко не всегда связано с потребительским благополучием.

Американская успешность есть в иноцивилизационных интерпретациях проявление общественной дегенерации. Русская традиция выдвигала этическим идеалом нестяжательский образ жизни, существование на минимуме удовлетворения материальных благ. При такой постановке вопроса рост ВВП не может определяться в качестве единственной самоценности, а лишь возможного (но необязательного) средства решения высших цивилизационных задач, таких как поддержание государственной безопасности, человеческое развитие. Такое разграничение целей и средств задает определенную специфику выстраивания российской экономической модели, в которой частный эгоистический интерес должен быть гармонизирован с государственно - общественными интересами.

Экономика есть производное от совокупности действий исторических, религиозных, национальных, государственных, ментально-аксиологических, идейно-духовных, природных факторов. Их совокупное рассмотрение позволяет ввести новую для экономического дискурса интегральную категорию цивилизационного ресурса (интегрированного цивилизационного фактора). Доказательство его наличия дает основания для пересмотра универсализма мировой экономики в пользу модели ее вариативности. Место, отводимое цивилизационному ресурсу экономической политики, видится в области формирования специфических механизмов, организационно-управленческих и мотивационных оснований трудовой деятельности (рис.1.2.2). Насколько бы теоретически ни была проработана доктрина развития экономики, при нежелании человека трудиться она будет нереализуема.

Рис. 1.2.2. Цивилизационный резерв решений в экономической политике: управленческая модель

Традиционным для российской науки является рассмотрение экономики изнутри, не выходя за рамки собственно экономического дискурса. Между тем целостное ее восприятие и осмысление на макроуровне возможно при взгляде извне, с позиций других общественных дисциплин. Й. Шумпетер утверждал о существовании четырех способов изучения экономики: через теорию, через статистику, через социологию и через историю.⁸² Можно обнаружить и другие методологические подходы к осмыслению экономических процессов через призму неэкономических дисциплин. Кумулятивное их действие как раз и позволяет обнаружить цивилизационного ресурс экономического успеха.

Религиозный фактор экономической вариативности

Традиционные религии сакрализуют природу труда, возводят его этологию до уровня божественной заповеди. Как показал в свое время М. Вебер экономический прорыв Запада определялся установлением соответствующего религиозного миропонимания, вне которого попросту бы не состоялся.

Исторически мировоззренческую основу западной экономической системы составляло учение об «избранничестве». Богатство и вообще личный материальный успех религиозно освящается в нем как свидетельство Божьего благоволения. М. Вебер связывал генезис этого представления с протестантской этической традицией, В.Зомбарт с иудейско - талмудической. Экономика раннего капитализма на Западе отражала установления соответствующего религиозного миропонимания. Вне его она бы исторически не состоялась. С императивом божественного избранничества формировалась аксиология западного индивидуализма. В соответствии с индивидуалистической парадигмой устанавливалась новая экономическая модель, характеризуемая эгоистической конкурентной борьбой множества собственников. Будучи генетически коррелированна с определенной религиозной спецификой такая модель диссонирует с этикой православия и ислама – наиболее широко представленных в России ее традиционных религий.⁸³

Насколько бы теоретически не была проработана экономическая политика при нежелании человека трудиться она будет нереализуема. В свою очередь желание труда базируется на соответствующих идейно-этических представлениях. М. Вебер, как уже указывалось выше, противопоставлял созидательный тип капитализма (собственно капитализма) авантюрному или спекулятивному капитализму. Формирование первого связано с идейным контекстом конкретно-исторических условий протестантской Реформации. Этика созидательного капитализма основывалась на кальвинистском тезисе о раскрывающемся через успех в труде божественном избранничестве человека. Ранее в Западной Европе в качестве этического императива экономической жизни доминировала формула Фомы Аквинского «благо для человека заключено в умеренности, и переходить этот предел есть грех». Традиция католицизма сдерживала дух предпринимательства из-за опасения преступить черту церковного запрета на стяжательство. М.Вебер в раскрытие традиционалистской католической морали ссылался на примеры, как после смерти богачей значительные суммы направлялись в церковную казну в качестве «покаянных денег» или даже возвращались бывшим должникам во искупление неправедно отторгнутых процентов. Протестантизм, реабилитируя богатство, сохранил неприятие самодовольного им наслаждения, противопоставив феодальной расточительности бюргерскую бережливость. Если католик ставил вопрос о минимуме работы для удовлетворения своих традиционных потребностей, то протестант об увеличении заработка при интенсификации до максимума производительности труда.

Нет необходимости пояснять какому из духовных образов ближе российский ментальный тип. Хотя и несколько сглаженные ценностные различия между католиками и протестантами сохраняются и по сегодняшний день. Согласно данным социологических опросов по США среди американцев четко фиксируются конфессиональные различия в отношении трудовой деятельности. Работу ценят выше досуга 55% протестантов против 43% католиков⁸⁴.

Можно ли признав правоту веберовских выводов привить капитализм на российскую социокультурную почву, если он имманентно связан с вполне определенным религиозным (для атеистов скажем – мировоззренческим) типом? Ответ о его несовместимости с духовной линией традиционных религий России представляется очевидным. Какую же модель экономики можно построить при осуществлении такого рода насильственной экстраполяции? На этот случай в веберовской классификации был предусмотрен второй тип капитализма – авантюрный или спекулятивный. Он возник еще на заре формирования института частной собственности, актуализируясь затем в качестве девиаций различных общественных моделей. Его императивом является не труд, а нажива любой ценой. Обогащение достигается, как правило, в результате насилия или спекуляций. Экономический человек спекулятивного типа капитализма действует по принципу «не обманешь – не продашь». Формируемая таким образом общественная система по своей природе паразитарна и не обладает перспективой долгосрочного развития. Надвигающийся кризис американской экономики будет самым масштабным проявлением этой нежизнеспособности.

Описанная М.Вебером экономическая модель получила фактически точное воплощение в России 1990-х гг. Необходимо отдавать отчет, что в ней всякий раз будет репродуцироваться система спекулятивного капитализма. Православная же трудовая этика предполагает выстраивание совершенно иной модели экономики, ориентированной на патерналистско-общинные начала.⁸⁵

Но корректно ли применять веберовские выводы к экономике современного типа? Страново-статистический анализ соотношения религиозной идентичности с различными параметрами экономического развития позволяет ответить на данный вопрос утвердительно. Прослеживается удивительно точное совпадение конфессиональных границ с рассматриваемыми экономическими индикаторами.

По сей день, несмотря на глобализационную нивелировку культурной специфики, протестантские страны явно опережают католические по различным показателям инновационности. Так, по статистике численности исследовательского персонала, приходящегося на 1 млн. жителей в первую десятку среди государств Европы и Северной Америки входит только одна страна с преобладанием католиков – Канада, да и то занимая в ней последнее место. На предпоследнем месте находится Германия, имеющая в настоящее время примерное численное равенство между католиками и протестантами с незначительным преобладанием последних. Превышение уровня в 4 тыс. исследователей на миллион населения фиксируется только в пяти государствах мира – и все они протестантские (по мере убывания – Исландия, Финляндия, Швеция, Норвегия, США). В то же время ни одна католическая страна не преодолела отметки в 3 тыс. человек исследовательского персонала. Такие субъекты католицизма, как Испания, Португалия, Италия и др. и вовсе имеют коэффициенты менее 2 тыс. человек.⁸⁶

По другому показателю инновационного потенциала – доле ВВП в расходах на научные исследования протестантские страны составляют полностью всю первую шестерку мест (Швеция, Финляндия, США, Швейцария, Германия, Исландия). Более 3,5 % на эти нужды расходует, помимо идущей на первом месте Швеции, Израиль, чья религиозная составляющая общеизвестна. Показательно также, что устойчиво отстают по данной статистике и от протестантских, и от католических государств православные страны. Они занимают пять из шести последних мест в Европе по соответствующему коэффициенту. Среди них избежавшие опыта коммунистического строительства Греция и Кипр. Ни одна из православных стран не расходует на научные исследования в настоящее время более 1% от ВВП.⁸⁷

Фиксация устойчивых различий инновационного потенциала в связи с по параметрами конфессиональной принадлежности приводит к выводу, что для стран, не относящихся к протестантскому культурному типу, повышение инновационности сопряжено с целенаправленной мобилизующей миссией государства. Путь частных инвестиций в науку не станет для них той же панацеей, какой он явился для стран протестантизма.

Различая экономическое поведение протестантов и католиков М. Вебер указывал на особую ориентированность первых на индивидуально-предпринимательскую деятельность и склонность вторых к коллективистским формам хозяйственной организации. Что же сегодня?

В современной Европе протестантские страны явно опережают католические по различным показателям индивидуальной трудовой ориентированности. Протестанты по-прежнему более экономически активны, чем католики. Факт нахождения Италии, являвшейся историческим символом католицизма, на последнем месте по рассматриваемому показателю среди стран Западной Европы весьма иллюстративен (рис. 1.2.3).⁸⁸

Рис.1.2.3. Сопоставление уровня экономической активности населения (старше 15 лет) протестантских и католических стран современной Европы, в %

Ту же тенденцию подтверждают статистические данные о наличии второй работы у населения европейских стран. Протестант обнаруживает гораздо более высокую склонность к поиску дополнительного заработка, чем католик. Уровень достигнутого материального благополучия не является в этом отношении сдерживающим обстоятельством. Даже испытывающие проблемы переходного периода католические народы Восточной Европы в целом (за исключением Польши) оказались менее ориентированны на поиск приработка, чем протестантское население материально благополучных государств (рис. 1.2.4).⁸⁹

Рис.1.2.4. Сопоставление доли лиц в структуре занятости католических и протестантских стран Европы, имеющих вторую работу, в %

С другой стороны, католики по-прежнему обнаруживают более высокую склонность к коллективистским формам хозяйственной самоорганизации. Это подтверждается, в частности, показателем долевого представительства семейных рабочих и членов кооперативов в общей структуре трудовой занятости. Еще более высокую склонность к общинным формам организации экономики демонстрируют страны православного культурного ареала. Только в современной России, в диссонансе с собственной конфессиональной идентичностью, доля семейных рабочих и членов кооперативов крайне невелика – 0,7% (рис.1.2.5). ⁹⁰

Рис.1.2.5. Конфессиональное сопоставление доли современных рабочих и членов кооперативов в структуре занятости населения европейских стран.⁹¹

Ментально-аксиологические факторные особенности

Доказательству существования различных типов экономического менталитета было посвящено проведенное еще в 1970е г. социометрическое исследование голландского ученого Г. Хофстеде. Проведя свой анализ по 40 странам мира он затем расширил их число до 70, включив в него и относящиеся к началу 1990х гг. сведения о России. Основной решаемой проблемой являлся вопрос о приемлемости рыночной модели экономики для различных национальных ментальных типов. Индекс рыночности рассчитывался Г. Хофстедом по трем основным параметрам: дихотомия «индивидуализма» и «коллективизма»; дистанция от власти (коррелирует с приверженностью к госпатернализму и антикоррелирует с автономностью индивидов); избегание неопределенности (коррелирует с приверженностью сложившимся стереотипам экономического поведения и антикоррелирует со склонностью к риску). Согласно полученным результатам, аксиология рыночности у россиян почти в три раза ниже, чем у американцев, но несколько выше, чем у латиноамериканцев (рис.1.2.6).

a)

б).

в).

г).

Рис.1.2.6. Базовые ценностные экономические характеристики в мире (по методике Г. Хофстеде) а). дистанция от власти; б). избегание неопределенности; в). индивидуализм; г). общий индекс рыночности.

На основании полученных данных можно выделить три группы стран, имеющих сходный набор ценностных параметров: 1. страны высокого уровня рыночности – индекс более 200 баллов (Дания, Великобритания, Ирландия, Новая Зеландия, США, Австралия); 2. страны низкого уровня рыночности – индекс менее 100 (Венесуэла, Португалия, Греция, Югославия, Перу, Колумбия, Мексика, Россия, Китай, Турция, Пакистан, Тайвань, Тайланд, Бразилия, Филиппины); 3. страны смешанной модели экономики – индекс от 100 до 200 баллов. Из последнего группового объединения выделяются подгруппы, заметно тяготеющие к либеральной (Австрия, Канада, Нидерланды, Норвегия, Швейцария, Финляндия), или государственно-патерналистской (Япония, Испания, Аргентина, Бельгия, Франция, Иран, Гонконг, Индия) модели.

Характерно, что среди рыночноориентированных фигурантов таблицы Г. Хофстеде явно доминируют страны протестантского культурного ареала. Напротив, все государства православной традиции оказались в группе госпатернализма. Другой обнаруживаемой закономерностью является антикорреляция с принципами рыночной экономики национального менталитета тех католических стран, в которых сохранены сильные позиции Церкви, а также приверженных традиции сообществ Востока. Необходимо отметить, что в группе госпатерналистов оказались государства с весьма различным уровнем экономического развития и динамикой роста, что указывает на некорректность интерпретации антирыночности в качестве проявления социально-экономической неразвитости.⁹²

Идейно-духовный фактор

Идейно-духовный ресурс в традиционной теории экономического ресурсообеспечения практически не рассматривается. Между тем идейная мотивация не раз становилась решающим фактором экономического развития. Либеральный подход, построенный на противопоставлении командной организации труда и его исключительно материальной мотивации, неоправданно упрощает факторное многообразие побудительных мотивов трудовой деятельности.⁹³ Вариант, что человек может трудиться, не будучи ни принуждаем государством и ни стимулируем ожидаемыми доходами, попросту не допускается.

Между тем вне мировоззренческого (идейно-ценностного) осмысления труд, как исторический феномен, не мог бы состояться. Трудовая деятельность – это, прежде всего, по своему генезису, деятельность общественно-полезная. При понимании и имплементации этого в основы функционирования экономики преодолевается отчуждение человека от труда. В противном случае устанавливается деформированное представление, при котором организационные средства воспринимаются в качестве цели.

Всякий раз при актуализации идейно-духовных мотивов труда соответствующие хозяйственные общности показывали значительно более высокие результаты, чем конкурирующие с ними экономические системы.

На основании представленных группой экспертов количественных оценок характеристик событий истории России ХХ столетия по 38 критериям идентификации идейно-духовного состояния была получена достаточно сложная немонотонная кривая. Идейная духовность российского общества имела подъемы и спады, будучи зависима от деятельности государства в вопросах идеологии и национальной (цивилизационной) идентичности.

Из этого следует вывод о том, что формирование идейно-духовного ресурса можно и должно рассматривать в качестве государственной управленческой задачи. Особого внимания в контексте вопросов формирования экономической политики требует построенная на экспертной сессии зависимость отношения в российском обществе к труду. Характерно, что ее историческая изменчивость в целом совпадает с подъемами и спадами национальной экономики (рис.1.2.7).⁹⁴

Рис.1.2.7. Идейно-духовный фактор в истории России XX столетия и отношение к труду в российском обществе в ХХ в.

Проведенный эксперимент позволил также ответить на вопрос какой из двух факторов – идейно-духовные основания или материальное стимулирование имеет более весомое значение для показателей экономического развития в России. Для этого по методике парной корреляции был рассчитан уровень причинно-следственной связи роста валового промышленного производства с материальным уровнем (накопленные суммированные блага, определяющие качество жизни человека), идейно-духовной развитостью, а также ценностью труда в общественном сознании (рис.1.2.8).

Рис.1.2.8. Годовой прирост валового промышленного производства России за (100 лет)

Для чистоты расчетов был взят временной интервал второй половины XX века (1946-1950 гг.), исключающий приходящиеся на первую половину форс-мажорные события масштабных войн (1904 – 1905 , 1914 – 1920, 1941 – 1945 гг.), революций, когда на показатели экономического развития оказывал воздействие третий – внешний фактор.

Полученные результаты с позиций неолиберальной теории выглядят просто обескураживающими. Коэффициент корреляции идейно-духовной развитости общества и роста валового промышленного производства составил +0,59. Еще более весомой оказалась зависимость от фактора ценности труда в общественном сознании – коэффициент корреляции +0,69.

Полученные данные с наглядностью доказывают значимость для экономики стимулов духовного содержания. А вот суммарный материальный фактор и рост валового промышленного производства находятся в России, судя по результатам проведенного анализа, в состояние антикорреляции, давая значение минус 0,7).

Природно-климатический фактор

Еще одним фактором выстраивания цивилизационной экономической специфики России явились ее особые климатические условия, предопределившие характер трудовой ритмики традиционного крестьянского хозяйства. Европейский работник трудился равнодинамично в течение почти всего года. Сравнительно мягкая европейская зима сглаживала сезонные различия трудовых затрат. Совсем другое дело – контрастный континентальный климат России. Доля труда в летнем бюджете времени русского крестьянина была более чем в два раза выше, чем в зимнем. Крестьянское хозяйствование функционировало в режиме календарных рывков. Ниже приводятся расчеты бюджета времени русских крестьян, полученные по проводимым по инициативе Г.С. Струмилина в 1923 г. обследованиям Воронежской губернии. Традиционный уклад в то время еще не был окончательно разрушен, а потому созданная модель крестьянского дня может считаться репрезентативной по отношению к национальной традиции (рис. 1.2.9-1.2.10).⁹⁵

Рис. 1.2.9. Трудовая сезонная ритмика крестьянских хозяйств в России (бюджет времени, в %)

Рис.1.2.10. Трудовая сезонная ритмика крестьянских хозяйств в Западной Европе

Исследователи русского крестьянского мира пишут о закреплении сезонной ритмики труда в структуре национального менталитета в целом. Весь ход отечественной истории развертывался по существу в режиме рывков.⁹⁶ Указанная специфика национальной ментальности дает реалистические основания для выработки стратегии форсированных экономических прорывов. Далеко не ко всем мир-экономикам она ментально применима. Режим рывков предполагает особый формат управления, традиции сильного государства и коллективистско—общинные механизмы организации труда. Нужен особый командный импульс, пробуждающий Россию от зимней хозяйственной спячки.

Цивилизационно-страновое сравнение бюджета трудового времени крестьянских хозяйств позволяет также опровергнуть сформировавшийся на Западе стереотип о традиционной русской лени. Русский крестьянин работал в течение года даже больше европейца. Снижение его рабочей ритмики в зимний период связано с адаптированным к природной среде релаксационным механизмом максимального восстановления физических и эмоционально-психологических сил организма.

Мировые экономические тренды и фактор

цивилизационной идентичности

Утверждение об цивилизационных основаниях экономического развития выглядит на первый взгляд как диссонанс по отношению к глобализационным процессам современного мира. В действительности же за ширмой глобализации скрывается соперничество за гегемонию ряда мир-экономических систем. Успех в этой борьбе прямо связан с уровнем реализации ими собственного специфического цивилизационного ресурса. Именно на этих основах зиждилось экономическое доминирование Запада.

Современный Запад пережил цивилизационную инверсию. Протестантская трудовая этика в значительной степени в менталитете западного человека выхолостилась. Этический императив труда вытеснила мораль потребительства. Такого рода инверсионные трансформации трудовой этики выступали в мировой истории индикатором заката цивилизаций (классический пример – исторический опыт упадка ригорических нравов в Древнем Риме). Цивилизационный надлом Запада пришелся на 1960-е гг., когда на волне направленного на высвобождение из- под социального пресса молодежного движения протестантская аксиология каждодневного стоического труда стала замещаться культом развлечений, кальвинистская бережливость – парадигмой жизни сегодняшним днем.

Произошедшие изменения не замедлили сказаться на мировых макроэкономических показателях. Если ранее динамика развития экономики Запада была значительно выше, чем в любых других (за исключением СССР) хозяйственно-культурных сообществах, и этот разрыв устойчиво в течение длительного периода времени возрастал, то теперь дистанция стала стремительно сокращаться. Точное хронологическое совпадение ментальной трансформации со сменой мирового тренда геоэкономического распределения сил не могло быть случайным. Оно доказывает существование прямой факторной зависимости между сохранением национальной ценностной традиции и экономическим динамизмом. На эти же шестидесятые годы пришелся демографический надлом Запада, установившего тренд репродуктивного упадка ⁹⁷ ( рис.1.2.11).

Рис. 1.2.11 Доля цивилизаций или стран в выпуске продукции обрабатывающей промышленности, 1750-1980 гг. , в %

В настоящее время Запад, во главе с США, еще сохраняет за собой роль экономического лидера. Но шансы его на сохранение существующего статуса при девальвации национальных ценностных традиций труда и по ряду других причин в долгосрочной перспективе представляются довольно призрачными.

Эпоха однозначного хозяйственного доминирования Запада исторически завершается. Для иллюстрации этого положения достаточно сопоставить в мегаисторическом масштабе уровень его развития по сравнению с совокупно представленным азиатским миром.

В 1820 г. на долю мир-экономики западного сообщества (США, Европа, Австралия, Канада) приходилось 25% мирового национального продукта, тогда как Азии - 58%. К середине XX в. мировые пропорции стали прямо противоположны. Запад давал 56% мирового дохода, в то время как Азия – только 19%. После этого соотношение экономического распределения сил в мире вновь начало меняться. К началу 1990-х гг. доля Азии в мировом национальном доходе составляла уже 33%, а Запада – 45%. Согласно же прогнозам Института Международного развития Гарвардского университета, по истечении первой четверти XX в. на азиатские страны будет приходиться 55-60% общемирового валового национального продукта, тогда как на западные – 20-30%⁹⁸ (рис.1.2.12).

Рис.1.2.12. Доля западного и азиатского миров в общих объемах мирового производства, в %

При этом доля Азии в распределении рабочей силы в мире хотя и возросла, но не настолько, чтобы быть оцененной в качестве решающего фактора обозначенного тренда. Ее рост, составивший 3,8%, явно отстает от роста азиатских объемов производства в мировой экономике. Следовательно, экономический прорыв Азии обязан в своей основе не увеличению численности рабочей силы, а интенсификации труда.⁹⁹ Об этом свидетельствуют, в частности, пропорции ведущих азиатских геосубъектов – Китая и Индии, взятые по отношению к экономике США не в абсолютных величинах, а в среднедушевых показателях (рис. 1.2.13)

Рис. 1.2.13. ВВП на душу населения в Китае и Индии по отношению к ВВП на душу населения в США, в %

Апелляция либеральных прозападно ориентированных российских реформаторов к экономической системе Запада, таким образом, не отвечает существующим историческим тенденциям. За эталон была взята исторически отживающая модель.

Можно предположить, что специфика усиливающегося мирового тренда определяется сочетанием инновационных технологий с фактором цивилизационной идентичности. Хозяйственная система новых геоэкономических субъектов базируется на принципиальной иной по отношению к нелиберальной рецептуре основе. Характерными чертами выдвинутой Востоком экономической альтернативы являются госпатернализм, национальные традиции, общинный корпоративизм, мобилизующая роль государства.

Успехи современного Китая есть яркое свидетельство в пользу эффективности экономических моделей исповедующих цивилизационную парадигму мир-экономики. Маоистский левый радикализм являлся отступлением от традиционного китайского пути. Таким же спорадическим отклонением от конфуцианско-даосского пути развития Китая была эпоха легистских императоров (именно к наследию Цинь Ши Хуана, как известно, часто апеллировал Мао). Реформы 1980-х гг. ознаменовали возвращение Китая, отвергнувшего как левый радикализм, так и копирование западных экономических моделей, к собственной цивилизационной традиции.

Традиционно для экономик стран Востока были присущи доминирующие позиции государства. Вопреки современному либеральному идеомифу о кардинальной экономической реформе в КНР принципиального разгосударствления там не произошло. В самом деле, в 1994 г. в китайском государственном секторе было занято 18% населения страны, но ведь и к концу жизни Мао Цзе Дуна этот показатель находился на том же уровне – 19%. Сравнительно невысокое цифры объясняются численным преобладанием в республике сельскохозяйственного населения. Между тем на государственных предприятиях Китая трудится в настоящее время более двух третей городских рабочих. Доля государственной и различных форм коллективной собственности составляла по данным на 1997 г. в общем объеме промышленной продукции – 67 %.

Откровением для многих российских либералов будет, очевидно, узнать, что современный Китай по-прежнему придерживается принципа монополии внешней торговли. В исключительном ведении государства находится например торговля сырьевыми и топливными ресурсами. В настоящее время 65-70 % внешнеторгового оборота страны приходится на долю госсектора. Оставшаяся часть баланса связана, главным образом, с совместными предприятиями. На частные организации в 1997 г. приходилось лишь 0,3% внешнеторгового оборота страны. Если уж китайская экономика основывается на этатистских принципах, то применительно к России, явно уступающей своему южному соседу по природно-климатическим условиям хозяйственной деятельности, проблема этатизации еще более актуализируется.

Интегрированность Китая в мировой экономический обмен также сильно преувеличена. Несмотря на сверхвысокую статистику абсолютных цифр внешнего товарооборота, относительные показатели к ВВП не столь велики. В 2000 г. китайский экспорт составлял всего 9,2%, что ниже соответствующего уровня в России почти в три раза!

Показательна в этом отношении неудачная попытка ряда западных стран 1989 г. по ограничению китайского импорта. Поток инвестиций в экономику КНР структурирован таким образом, что исключает зависимость от Запада. В 1990е гг. 72,1% всех прямых иностранных инвестиций в Китай приходилось на долю «новых индустриалов» (Гонконга, Тайваня и Сингапура), связанных с ареалом т.н. «Большого Китая».

Доля же развитых стран Запада в ПИИ составляла менее 20% (по сравнению с 1980-ми гг. она сократилась более чем на 10%). Известно также, что значительная часть инвестиций из-за рубежа направляется в КНР китайской диаспорой. Таким образом, оснований полагать, что, начав в 1978 г. экономические реформы, Китай расстался с идеей опоры на собственные силы, не имеется.¹⁰⁰

Экономическая модель Индии ориентирована на срединный путь развития, исключающий крайности индивидуалистского и этатистского полюсов. Такая амбивалентность давала основания советским пропагандистам характеризовать Индию в качестве «страны социалистической ориентации», а американским президентам говорить о ней, как о «самой большой демократии в мире». Стратегия среднего пути соотносится с традиционными индийскими ценностными представлениями и, в частности, с традициями общинного самоуправления «панчаят». К базовым основам экономической стратегии Индии относится провозглашенный еще в период борьбы с британскими колонизаторами Махатмой Ганди принцип «свадеши» – опоры на собственные силы. Современный индийский экономический подъем связывается с возрастанием управляющей роли государства. Если в начале 1970х гг. доля государственных расходов составляла 26% от ВВП страны, то к концу 1980х гг. – уже 38%. Сообразно с курсом «свадеши» доля Индии в мировом торговом обмене была лишь около 0,6%. В дальнейшем этот показатель даже понизился, антикоррелируя с процессом увеличения индийской составляющей в мировой экономике. Еще более диссонирует с либеральными стереотипами тот факт, что стремительный экономический подъем Индии осуществлялся фактически при нулевом уровне иностранного инвестирования. Еще в начале 1990х гг. зарубежные капиталовложения в экономику Индии фактически отсутствовали ¹⁰¹. Как индийский парадокс может рассматриваться ситуация, когда по словам одного из современных исследователей «слабо интегрированная в мировую экономику полузакрытая и непривлекательная для иностранных инвесторов Индия в 90е гг. показывала … высокие и довольно стабильные темпы экономического роста».¹⁰²

Даже в считающемся наиболее либерализованной страной восточноазиатского региона Тайване западные механизмы организации экономики были отвергнуты. Именно государство явилось основным актором тайваньского экономического чуда, обеспечившим возрастание душевых доходов за полстолетия более чем в 120 раз. Примером государственной регуляции на Тайване может служить опыт директивного поддержания минимальных цен на продажу риса, являющегося основным продуктом потребления местного населения.¹⁰³

Вопреки презентации Японии, как страны, доказывающей своим опытом универсализм либерального рынка, механизмы организации экономики в ней функционируют в действительности в совершенно ином управленческом формате. Японское экономическое чудо тесно связано с корпоративной моделью хозяйствования, уходящей корнями в феодальную древность. Традиционалистская парадигма модернизации Японии особенно ярко проявляется в системе организации труда концерна, организованного королем электротехнической электронной промышленности страны Рюносукэ Мацусита. Им была разработана идея философии хозяйствования, ведущими принципами которой провозглашались – «сотрудничество, взаимосвязь, радость совместного творчества, оптимизм созидания, социальные гарантии для каждого работника фирмы, сопричастность к производству общественного богатства».¹⁰⁴ На всех работающих на предприятии распространялось понятие единой семьи – «кадзоку», чья идентичность действовала не только в производственных отношениях, но и в приватной жизни.

Инфраструктура концерна включала не только производственные и административные корпуса, но и жилые здания для персонала, школы, детские сады, больницы, дворцы бракосочетаний (вступающим в брак представителям фирмы выплачивались особые пособия). Именно компания Мацуситы явилась инициатором распространившейся на всю Японию практики исполнения перед началом рабочего дня гимна предприятия, произнесения хором клятвы на верность фирме и т.п. В диссонансе с западными представлениями о рыночном праве одним из столпов японской хозяйственной системы явился феномен пожизненного найма. Он основывается на негласном правиле, гарантирующем продвижение по службе и трудовую занятость до наступления пенсионного возраста.

Заработная плата в Японии не выполняет функции экономического стимула, устанавливаясь как некая усредненная по возрастным группам величина. Изменение заработка по возрастам осуществляется по следующей сетке возрастов: 25-30 лет некоторый рост зарплаты, с 50 лет – уменьшение. Не принято выплачивать крупные премиальные суммы. Применяются, главным образом, механизмы нематериального стимулирования: благодарность, чествование, публичная похвала и т.п.¹⁰⁵

Для России эффект нематериального стимулирования труда выражен еще сильнее, но ориентация на западную модель совершенно отвергает это ресурс (рис.1.2.14)¹⁰⁶.

Рис.1.2.14. Эффект нематериального стимулирования труда в разных цивилизационных ареалах.

Рис.1.2.15. Эффект материального стимулирования труда в разных цивилизационных ареалах

Рисунки 1.2.14-1.2.15 показывают, что у России есть только одна возможность в соревновании по производительности труда с Западом – ориентация на иной тип мотивации труда.

Конечно эта возможность носит масштабный и системный характер и должна быть обоснована. Верификацию концепта о зависимости успешности экономики от фактора цивилизационной идентичности можно провести по странам, сменившим в краткосрочном периоде парадигму хозяйственной организации. Если при переходе от одного типа модернизации к другому наблюдается принципиальное изменение экономических показателей, то это может рассматриваться как указание на предпочтительность той или иной модели.

Наиболее кардинальный переход такого рода за последнюю треть столетия совершен в ходе иранской исламской революции. Несмотря на то, что при шахском режиме Реза Пехлеви Иран позиционировался как «витрина» успехов западной модернизации и, действительно, имел неплохую статистику по макроэкономическим показателям, к 1979 г. он предстал государством экономически и социально разбалансированным.

В протвоположность этому, вернувшаяся на путь цивилизационной традиции Исламская республика, вопреки войне и экономической блокаде, сумела добиться всестороннего комплексного развития по показателям как экономики, так и социального обеспечения.¹⁰⁷ После завершения военного противостояния с Ираком иранская экономика предстает самой динамично развивающейся в плане роста показателей ВВП хозяйственной системой мира. Динамика развития Ирана оказалась даже более значительной, чем у «тихоокеанских тигров». Но об иранском «экономическом чуде» в современных либеральных СМИ не принято распространяться.¹⁰⁸

Обнародованный в 1996 г. доклад ООН о развитии человеческого потенциала в мире зафиксировал неприятные для либеральных представлений успехи теократического Ирана в социально - гуманитарной сфере.

В сравнении с шахским периодом в исламской республике: ожидаемая продолжительность жизни возросла с 50 до 67,7 лет; коэффициент младенческой смертности (на 1 тыс.) сократился с 169 до 34 смертей; численность населения, обеспеченного доброкачественной водой, увеличилась с 51 до 84%; доля детей с пониженной массой тела снизилась с 43 до 16%; степень грамотности повысилась с 29 до 66%; численный контингент учащихся различных ступеней обучения расширился (по отношению к возрастной группе от 6 до 23 лет) с 45 до 61%. На нужды образования в Иране, преподносимого иногда в качестве страны средневекового мракобесия, расходуется 4,6% от ВВП, столько же, сколько в Японии, и больше, чем в России и ряде благополучных стран Запада, таких как Чехия или Люксембург.

Показательно выглядит сравнение динамики экономического развития России с другими крупными в пространственном отношении странами, не относящимся к западной цивилизации. В настоящее время в литературе выделяется «шестерка» такого рода государств, сопоставимых по статусным условиям экономического развития и характеризуемых как «полупериферийные» – Бразилия, Индия, Индонезия, Китай, Мексика, Пакистан. Обладающая значительными людскими ресурсами Нигерия включается в иную категорию – периферийных стран.¹⁰⁹ В отличие от России все перечисленные государства «шестерки» с той или иной долей успешности и целенаправленности пытаются соотнести стратегию экономического развития с национальной идентичностью. В таблице 1.2.1 раскрывается динамика функционирования экономик указанной группы государств.

Таблица 1.2.1.

Динамика экономического развития крупных полупериферийных государств за вторую половину ХХ в.¹¹⁰

Страна	Рост ВВП	Рост объемов сельскохозяйственного производства	Рост доли в мировом экспорте	Рост иностранных инвестиций
Бразилия	в 10 раз	в 4,4 раз	Снизилась в 1,5 раза (за последние 20 лет)	В 9,4 раз
Индия	в 9,5 раз	в 3,2 раз	Первые 30 лет – сокращение на 1/3. Последние 20 лет – рост в 1,9 раз	в 14 раз
Индонезия	в 10,1 раз	в 3,5 раз	Первые 30 лет – в 4,1 раз. Последние 20 лет – в 1,3 раз	в 6,3 раз
Китай	в 17,9 раз	в 6,6 раз	В 3,8 раз, в т.ч. за последние 20 лет – в 3,5 раз	в 49 раз
Мексика	в 11 раз	в 4,2 раз	Первые 30 лет – в 1,4 раз. Последние 20 лет – в 1,7 раз	в 34 раза
Пакистан	в 9,9 раз	В 6 раз	Первые 30 лет – не изменилась. Последние 20 лет – в 1,5 раз	в 14 раз

За соответствующий временной интервал ВВП в России, несмотря на его устойчивый рост в советский период, увеличился только в 2,4 раза. Соотношение статистики по росту ВВП и росту объемов сельскохозяйственного производства указывает на преимущественно индустриальное развитие рассматриваемой группы государств. Однако, в отличие от России, в которой аграрное производство возросло в 1,3 раза, им удалось осуществить и существенную интенсификацию аграрного сектора экономики, выразившуюся хотя и в отстающем от промышленной сферы, но все же стремительном росте валового продукта. Дефицит иностранных инвестиций в экономику РФ является еще одним ее разительным отличием от рассматриваемой группы государств. На фоне преобладающей (за исключением Бразилии) тенденции повышения доли национальных экономик «шестерки» в мировом экспортном распределении, доля России в нем за последнее двадцатилетие ХХ в. снизилась в 2,6 раза. Эволюция российской экспортной системы, начиная с 1970 х гг. устойчиво шла в сторону увеличения сырьевой составляющей. В противовес данному тренду экспортная структура в национально ориентированных государствах «шестерки» трансформировалась в прямо противоположном направлении. И это несмотря на то, что сырьевые возможности каждого из них, также как и в России, довольно высоки (рис.1.2.16).¹¹¹

Рис.1.2.16. Динамика структуры экспорта крупных полупериферийных государств за последнее двадцатилетие ХХ в.

Проведенный сопоставительный анализ требует сделать вывод об исторической бесперспективности складывающейся в РФ экономической системы. Каждая из крупных периферийных стран есть в хозяйственном отношении особая мир-экономика. Данная характеристика не может быть отнесена к более мелким геэкономическим субъектам, успех которых связан с вхождением в некое уже существующее мир-экономическое цивилизационное поле, а не с обретением собственной эконом-парадигмы.

России, по самой своей природе, нельзя инкорпорироваться (если не рассматривать сценарий территориального раздробления) в какую-либо из мировых экономических систем. Ее путь, как и путь других крупных геоэкономических субъектов незападного мира, заключается в построении собственной цивилизационно адаптированной модели экономики.

Вопреки господствующему стереотипу неолиберальной идеологии, исторический тренд развития национальных экономик стран Запада заключается в возрастании в них роли государства. Тезис о снижении его участия в экономической жизни можно квалифицировать только как пропагандистский трюк.

В действительности доля государственных расходов в структуре ВВП (ВНП) в интервале с 1913 г. по 1990 г. возросла по странам в следующих пропорциях: в США – с 6,5% до 36%, в Великобритании – с 10% до 44%, во Франции с 12% до 51,4%, в Германии – с 10% до 43,7%, в Италии с 9,5% до 49,3%. Тенденция этатизации не изменилась и при переходе западных сообществ в постиндустриальную фазу развития.

За последнее двадцатилетие ХХ века (1980-1998 гг.) величина государственных расходов в странах членах ОЭСР возросла в целом с 40,5% до 43,8%. Из них только в Великобритании наблюдалось некоторое ее снижение, тогда как в остальных - устойчивый рост. Например во Франции она составила к концу столетия 54,3%, а в Швеции – 60,8%. И только Россия, в противовес тренду развития западного мира, инициировала в эти годы процесс разгосударствления экономики. Доля государственных расходов в российском ВВП сократилась за тот же временной интервал с 46-49% до 27,5%.¹¹²

Совокупность представленных аргументов подтверждает, таким образом, верифицируемую гипотезу об обусловленности экономической успешности уровнем цивилизационной адаптивности хозяйственных систем. Вариативность экономического развития получает таким образом историческое и статистическое подтверждение.

Полученные выводы позволяют говорить о противопоказанности прямой экстраполяции в Россию западной модели экономики, как не имеющей универсальной эффективности и имманентно связанной лишь с одним вполне определенным типом цивилизации. Вместе с тем, признание особого цивилизационного ресурса ставит вопрос о соответствующем ресурсосбережении и имплементации в государственно-управленческой практике.

Построенная на основе принципа цивилизационной корреляции новая российская экономика может стать своеобразным знаменем, посланием миру. Ее коренное преимущество при обращении в мир в сравнении с либеральным проектом, как и с его коммунистической альтернативой, заключается в отказе от унификации. Предлагаемое понимание развития мир-экономик заключается в концепции их цивилизационного многообразия, в связи с чем программное содержание определяется императивом достижения соответствия экономической политики специфике цивилизаций. Таким образом, анализ российской цивилизационной общественно-экономической специфики показывает, что существует некий строго очерченный коридор для выбора решений в рамках экономической политики и, в особенности экономической стратегии страны.

Ф. Бродель противопоставлял «мировую экономику», простираемую в планетарном масштабе, и «мир-экономики», под которыми подразумевались самодостаточные в хозяйственном отношении историко-культурные организмы. Для каждой из мир-экономик характерны собственные принципы и законы самоорганизации. Инновационные реструктуризации таких систем могут привести к негативным последствиям.¹¹³ Описанный еще К.Марксом в качестве критики европейского колониализма опыт деструкции общинно-ирригационных хозяйств Востока свидетельствует о неприемлемости монистического подхода к мировой экономике.¹¹⁴

Доказательство исторического существования особой российской «мир-экономики» ставит вопрос определения черт ее актуальной государственно-управленческой имплементации. Признание связи успешности хозяйственного функционирования с фактором цивилизационной идентичности определяет выбор экономической стратегии. Однако данная целевая установка нуждается в конкретизации. Необходимо не только ответить на вопрос о специфических чертах российской мир-экономики, но и верифицировать их на предмет устойчивой хозяйственной макроэффективности. Допустима и оценка от противного, основанная на обнаружении повторяемости факторных рядов кризисности, закономерно проявляющейся при отступлении от модельных принципов функционирования. Ключевой проблемой является определение цивилизационного оптимума российской модели экономического управления.