Глава 5

Кем и что еще говорится против поэтов

Как знаешь много лучше меня, светлейший из государей, на земле божьей милостью есть храм, построенный по образу небесного собора и посвященный только чистым занятиям. Сияя торжественным ликом и божественным величием, на возвышенном троне сидит там исшедшая из лона божия всеобщая наставница философия, облаченная в царские одежды и увенчанная золотым венцом как государыня смертных; держа в левой руке книги, она правой подъемлет царский скипетр и складной речью учит желающих слушать небесным тайнам, истинному благу, секретам матери-природы, похвальным человеческим нравам. Вступив в храм, ты воочию увидишь перед собой святилище, достойное всякого благоговения, а осмотревшись вокруг, ясно рассмотришь все, что только может произвести человеческое усердие, узреть дух, познать разум, и в изумлении назовешь единый этот храм содержащим все на свете и даже как бы изображением божественного ума. Среди других заслуживающих высшего почтения зрелищ там есть сидящие на возвышенном месте позади государыни люди,— их, правда, немного,— видом и речью кроткие, а достоинством нрава, высотой благородства и истинным смирением настолько выдающиеся, что сочтешь их скорее богами, чем смертными. Исполненные ученостью председательницы, они изобильно одаривают остальных своими знаниями.

Есть в том храме и иное собрание, шумное множество людей всякого рода, из которых одни, оставив всякое чванство, настойчиво исполняют преподанное им, надеясь трудом подняться на высшую ступень. Но другие, едва прослушав начала наук, в возбуждении ума хватаются цепкими пальцами за подол царицы и, с неистовой жадностью оторвав клочок его и украсившись разными знаками ученого, отличия, нередко купленными за деньги, надуваются спесью, будто постигли все глубины теологии, и скачут вон из священного храма,— к какому вреду для дураков, мудрецам ведомо. Сплотившись в заговоре против всех добрых искусств, они прежде всего напускают на свои лица вид благопристойной серьезности, стараются показаться озабоченными, выступают, опустив очи долу, словно никогда не оставляемые глубоким раздумьем, идут медленным шагом, чтобы глупцы думали, будто их шатает под грузом возвышенных созерцаний, одеваются в скромные и пристойные одежды не потому, что таков их нрав, а чтобы обмануть показной святостью, говорят очень редко и важно, на вопросы едва удостаивают краткого ответа, не иначе как сперва вздохнув, помедлив и подняв глаза к небу, чтобы окружающие поняли, как не просто из сокровенных тайников заоблачных святынь вызвать на уста то, что они намерены сказать. Они исповедуют благочестие, святость и праведность, часто повторяя слово пророка: «Ревность по доме Твоем снедает меня»^|3. Начиная потом показывать свою удивительную ученость, они осуждают все, чего не знают, и не без умысла: это делается, чтобы избежать вопросов, на которые они все равно не смогут ответить, и чтобы видели, как важны их собственные занятия, если они так много превзошли и отбросили низкого, ничтожного и общеизвестного. Такой хитростью завоевывается одобрение невежд, и тогда они самонадеянно начинают разъезжать по городам, вмешиваться в мирские дела, давать советы, сводничать, пировать, составлять завещания, распоряжаться наследствами и творить многое другое, недостойное философии; этими трудами они иногда достигают чадной славы у черни и так раздуваются от чванства, что любят, чтобы народ на улицах показывал на них пальцем, а еще больше любят слышать, что они великие ученые, и видеть, как перед ними встают на площадях, называют «рабби», приветствуют, зазывают, обхаживают, величают. Наконец, отбросив последнюю осторожность, они осмеливаются на все, не стыдятся и пройтись своим серпом по чужой жатве; так, бесстыдно стараясь очернить чуждое, они иногда касаются поэзии и поэтов, от одного имени которых вмиг воспламеняются яростью. Глаза их горят, они вскипают и уже не могут остановить своего порыва. То в школах, то на улицах, то с амвона, обычно перед праздной толпой, они распаляются такой безумной ненавистью к поэтам, будто на их жизнь покушаются смертельные враги, так что слушатель начинает трястись не только за невинных мучеников, но и за самого себя. Поэзия, кричат они, совершен­но ничтожное или пустое и смехотворное умение; поэты — баснописцы, а то, выбирают они слово пообиднее, и баснословы, уходящие в деревни, леса и горы только потому, что худы нравами и обхождением. Их произведения, говорят они, слишком темны и лживы, учат похоти, набиты языческой чушью и нелепицей; Юпитера, какого-то прелюбодея и срамника, поэты называют то отцом богов, то царем небес, то огнем, то воздухом, то человеком, то быком, то орлом и подобными несообразно­стями; также они под многими именами прославляют Юнону и бесчислен­ных других богов. Поэты, твердят они, сверх всего еще и развращают умы и потакают преступлению; а чтобы запятнать позорнее, они объявляют их обезьянами философов, постановляя таким образом, что читать или держать у себя книги поэтов — великий грех: опираясь якобы на авторитет Платона, они не только из домов, но и из целых городов готовы гнать всех поэтов без разбора вместе с их непотребными лицедейками¹⁴, сладость которых, по слову Боэция, на погибель людям и которых-де надо ненавидеть и всячески отгонять от себя! Впрочем, что это я? Слишком долго было бы приводить все, что тлетворная злоба подсказывает этим одержимым по внушению зависти.

К таким-то знатным судьям, столь праведным, столь кротким, столь благосклонным, должен попасть, многославный государь, и наш труд;

знаю, они его окружат наподобие изголодавшихся львов, ища, что поглотить, и, поскольку он полон поэзии, не жду более мягкого приговора, чем каким они в ярости грозят поэтам, и не надеюсь, что моя грудь встретит что-либо кроме стрел застарелой ненависти. Постараюсь их отразить. Милостивый боже, заступись против вздорных, безрассуд­ных крикунов и останови их безумную ярость! И ты, добрейший король, раз уж дело пошло не на жизнь, а на смерть, поддержи мощью своего благородного мужества, подай защиту своему воину; «вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце!» Остры и ядовиты их стрелы и крепости немалой, потому что, хоть судьи они негодные, зато сильны другим, а потому страшусь и трепещу, разве что первым Бог, который не оставляет уповающих на него, а потом и ты охраните меня. Мои силы слабы и разум немощен, но велика надежда на помощь, укрепившись которой, нападу на врагов, взяв в спутницы правду.